научится, Акимка заменит Кирюшку, рыбным начальником поступит".
павшего оленя, положила под порог нитку с иголкой, а приняв питье, полежала
на топчане, шепотом повторяя: "Помяни, господи, сыны эдемские во дни
Иерусалимовы глаголящие: истощайте до основания его", - этим словам ее тоже
плахинские женщины научили, но она их не смогла все запомнить, и грамотная
Касьянка записала говорку на бумагу и, где мать забывала, помогала ей по
записке.
ушел - никто не видел. Мать пожила смирно сколько-то дней, потом, как бы
отшибая от себя горе, тряхнула головой: "Нисе-о-о-о!" - и первое время, как
и прежде, шуточки шутила, ребятишек просмеивала, табачок покуривала, но все
как бы вслушивалась в себя, и тень вечной северной печали меркла во тьме
глубоко запрятанного страха, и все чаще мать хваталась за поясницу и,
обмерев, спрашивала: "Ой, се зэ это тако со мною?.."
румянец давно погас на ее щеках, глаза подернулись рыбьей слизью, на ветру
из глаз текло, и белая изморозь насыхала, крошилась из беспрестанно дрожащих
уголков подглазниц. "Нисе-о-о-о, пройдет!" - уверяла она себя и ребят, но
уже не улыбалась при этом, и голос ее был тускл и взгляд отгорелый.
Забросила она курить табачок, перестала петь, после и разговаривать, ела
через силу, слабея на глазах. Набирая сеть, она вдруг закусывала губу до
крови, роняла тетиву, наваливалась на остро затесанную кокору носа лодки
животом и что-то выдавливала из него. Лицо ее черное, глаза ее, ввалившиеся
не в глазницы, а словно в искуренные трубки, подавались наружу и из
черненьких, смородиново поблескивающих, становились, как у русских баб,
светлые и большие. "И-и-и-ий!" - визжала мать. Ребятишки, глядя на нее,
кричали со слезами: "Мамоська, не надо! Мамоська, не надо!"
лодки, брала весло и, пока сплывали к тоне, выла одиноко и страшно:
"О-о-о-ой! О-о-о-о-ой!.." Но страшней воя было, когда мать пыталась
вспоминать наговоры, шевелила изгрызенными до мяса губами: "Утверди и
укрепи... как на той сыроматерной земле, нет ни которой болезни, ни ломоты,
ни опухоли... О-о-ой! - сотвори, отвори... укрепи жилы, кости, бело тело...
О-о-ой! Не могу, Якимка! Не могу больсе! Сто зэ ты смотрис, сыносек? Помоги
своей мамоське, ради поха!"
всей остальной земли и людей, зови - не дозовешься, кричи - не докричишься!
Затерянные в безбрежье подросток и больная, изувечившая себя женщина
привидениями лепились в лодке - один в лопашнах, другая на корме. Аким везде
за мужика, он и под кибасья, под нижнюю, тяжелую тетиву становился, сети на
вешала таскал, он и рыбу выгружал, он и лодку на бечеве с тони к избушке
поднимал, до того изработался, измок, простыл, что все в нем резиново
пошамкивало, хрустело. Изнуренно, неподатливо выбирал двустенную,
крупноячеистую, сажен на сто, сеть, рыба в которую путалась уловисто, но не
было уже от этого радости, только боль в руках, сведенных холодом и
треснутых от мокра, да тупая тревога на сердце: "Что будет дальше? Что?"
вышибало слезы из глаз, прожигало от горла до кишок, рвало в клочья живот,
но куда денешься, надо греться, чтобы работать. Втянулся, привык к спирту
Аким, а у матери питье начало выливаться обратно, она потрясенно вытирала
подбородок, глядела на руку, на парящий, побелевший от спирта дождевик и
побито, недоуменно таращилась на сына, о чем-то спрашивая взглядом.
промаргивался на ветер. Ничем он не мог помочь матери. Надо было работать,
рыбачить, план они не добрали. Что получат после путины? Сколько? Чем
кормить семью? Во что одевать? Неужто пропасть им всем в одичавшем поселке
Боганиде, на пустом, бездорожном берегу? Раздражение и жалость, отчаяние и
тревога терзали парня, хотелось порой изматериться по-мужицки: "Ну што? -
сказать матери, - гулять, плясать да ребенков делать хорошо было? Чего
теперь вот нам делать?!"
перешедшая мать старалась искупить вину терпеньем и стараньем в работе.
Держась за борт лодки, она перебиралась к подтоварнику, стояла над сетью в
дождевике, в мокрых верхонках, закусивши в губах плач и вой, механически
перебирала тетиву. Но хватало ее уже ненадолго, она часто роняла подбор иль
останавливала движенье рук, словно бы заснув над сетью, и тогда "старсый"
всаживал в нее яростный взгляд и не взгляд, прямо сказать, острогу. Она
подхватывала сеть, суетливо перебирала руками, но рыбу вынимать из мокрых
ячей уже не могла, не гнулись пальцы, и поясница не гнулась, как наклонится
- голова ее передолит, и она ткнется носом в мокрый, шевелящийся от рыбы,
ворох сети, притаилась вроде бы, играет, но глаза под лоб закатываются, и
все шепчут, отмаливают беду изорванные в клочья губы: "На ретивом сердце, на
костях ни которой болезни, ни крови, ни раны... как больно-то мне,
ой-е-е-о-оой!.. Един архангельский ключ меня... твоя... сохрани, коспоть,
сохрани и помилуй, хоросынький ты мо-ой!.." ...
себя. - Господь, он русский, а у тебя мать долганка!
опустив страданием испеченные глаза. И хоть не до конца, хоть отдаленно, до
паренька доходило: чтобы матери выжить, надо ей во что-то верить, надеяться
на помощь. Она привыкла ко всегдашней помощи от людей, но люди разъехались
из Боганиды, и некуда было деваться, надо тревожить бога, да шибко, видать,
провинилась перед ним мать, много нагрешила, и бог не поворачивался к ней
милосердным ликом.
окончательно. И тогда, страшно матерясь и дрожа от гнева, старший загнал в
лодку двух братьев-парнишек - жрать рыбу могут, значит, и ловить ее годятся.
что вроде насквозь светилась под кожей каждая в ней косточка. От недосыпов,
от непосильной работы у нее кружилась голова, шла носом кровь и, как у
взрослых изработанных женщин, ломило руки. Аким знал, что и неугомонная
Касьянка вот-вот занеможет, и тогда всем пропадать.
приплыла за инвентарем - имуществом Афимья Мозглячиха, попроведала касьяшек,
оглядела мать, в бреду шепчущую; "никакой болезни... ключ един... ни раны,
ни ломоты..." - и покачала головой:
надо, - и увезла мать на катере обратным ходом, сказавши, что за остальными
касьяшками приедут из колхоза.
выключал перевалки и привычно подвалил к Боганиде - за рыбой, думали
касьяшки. Но по крутому, скользкому трапу, держась за деревянные ребра,
задом вперед спускался человек с такой знакомой, засаленной до черноты
деревяшкой и, когда оказался на берегу, загреб, сколько его рук хватало,
ребятишек и, тычась голым, мокрым лицом в жестковолосые головы, повторял,
давясь слезами: "Сиротоськи вы, сиротоськи!" - с горя, с вина, от простуды
ли голос Киряги-деревяги засадился, и слышалось только: сы-сы-сы - так что
ребятишки и не разобрали, чего он говорил и почему плакал.
запустелой Боганиды, носились по палубе, играли, смеялись. Аким с Касьянкой
хотя и унимали ребят, стараясь проникнуться горем, но у них тоже ничего не
получалось - привыкли жить без горя и загляда вперед, да и слово "смерть" не
вязалось с их матерью, невозможно было поверить, что вот была она, их мать,
и почему-то, как-то ее не стало? Такой человек, как ихняя мать, может
видеться только живой.
белить и красить. Всех остальных касьяшек сельсовет из Плахино отослал
самолетом в Енисейский детдом. Лишь Аким задержался, затаив мечту
пристроиться на славный пароход "Бедовый".
учился так-сяк, больше времени проводил не в школе, а в затоне, добровольно
и бескорыстно помогая вымораживать и ремонтировать "Бедового", занимательную
историю которого, а также его нрав и все на вид суровое и невзрачное судно
досконально изучил. За трудолюбие, за преданность речному делу команда
полюбила подростка, и он без "Бедового", с ранней весны и до осени
выполняющего главную на реке задачу, уже не мыслил своей жизни.
бесстрашно перло по реке на север, засвечивая сигнальные щиты по берегам,
соря по воде красными и белыми бакенами, и пока "Бедовый" не произведет эту
работу, никакого, по разумению Акима, пути по реке не было и быть не могло.
Оттираемый льдом, последним покидал реку "Бедовый", собирая уже истрепанные,
штормами побитые бакены с облупившейся за лето краской, и, случалось, не
успевал улизнуть в затон, вмерзал где-нибудь в нежилом месте в лед, однако
пароходные люди не покидали родное судно, выкапывали в берегу землянки,
стерегли "Бедового", вымораживали изо льда, наводили на нем марафет, какой
возможно, подновляли название и рубку краской, драили рупор, машину, руль,
помещения, поднимали пароход на деревянные катки и с помощью пароходных же
лебедок, будто быка на аркане, затаскивали его в отбойное место иль в залив,
в неходовую ли протоку, словом, туда, где не раздавит судно ледоходом.
Парамон Парамонович Олсуфьев, человек совершенно неприступной значимости и
такой внешности, что посылать его работать на другие суда, особенно на
пассажирские, было невозможно - он бы всех пассажиров распугал своим видом и
особо голосом. К нему-то и ткнула команда подростка, заранеее, впрочем,
решив его судьбу, но чтобы Парамон Парамонович подверг новичка "экзаменту",
какому каждого из них он когда-то непременно подвергал.
рукавиц-лохмашек, проскрежетал грозный начальник.
Маккарти Кормак
Посняков Андрей
Маккэфри Энн
Василенко Иван
Прозоров Александр
Никитин Юрий