- Что тебе? - спросил он.
- Тише, барин, - проговорил вполголоса Кудиныч, - вижу, вы
измаялись; моченьки нету и моей... замыслил я, сударь, бежать;
так мне все теперь равно, возьмите мои лапти.
- Как лапти? а тебе? - возразил, не останавливаясь, Перовский. -
Опомннсь, где тут думать о побеге? поймают, убьют...
- Одна, ваше благородие, смерть! - ответил Кудиныч. - Вперед ее
наживайся - придет, не посторонишься; сподобит господь, уйду и в
подвертках! а это - снаружи только лапти, а снутри валенки...
оченно удобно! Вот и привал...
Отряд в это время подошел к опушке леса и остановился. Кудиныч
проворно сел на землю и снял с себя валенки.
- Извольте принять Сенькину память, - сказал он.
- Одумайся, Семен, - ответил Базиль, - у тебя, наверное, есть
мать, отец; когда-нибудь да увиделся бы с ними, а так...
- Голяк я, сударь, и сирота как есть... а что затеял - исполню.
- Одумайся, говорю тебе, следят за нами в столько глаз;
поймают...
- Оно точно, налетает топор и на сук; только увидите, - ответил,
загадочно куда-то посматривая, Кудиныч, - валенки же, сударь, мне
Глаша про запас к осени поднесла, как уезжала из Москвы с
господами; сапоги отняли французы, а в этих дошел, - дойдете и
вы.
Перовский не возражал. Сенька помог ему переобуться. Ощущая
невыразимую отраду от надетых просторных, теплых и оплетенных
сверху лыками валенок, Базиль даже не пошел к общему котлу, а
прилег в затишье оврага, куда от ветра попрятались более
изморенные пленные, и крепко заснул. "И у Сеньки своя зазноба!" -
думал, засыпая, Базиль. Хмурый вечер, редут с мертвыми телами,
конвойные и овраг - все исчезло. Перед ним снова было летнее
небо, а на небе ни тучки. Базилю представилось, что он с Авророй
шел по какой-то зеленой, чудно пахучей поляне. Голубые и розовые
цветы сплошь застилали травяной ковер. С небесной синевы неслись
песни жаворонков. Над поляной порхали бабочки, роились мухи и
жучки. "А молишься ли ты Покрову божьей матери?" - спросила
Перовского Аврора. Он расстегнул мундир, стал искать иконку,
которою, как он помнил, она благословила его на прощанье, и не
находил. Его пальцы судорожно бегали по груди, опускались в
карманы жилета и истрепанной, порванной его шинели. Он,
смешавшись и не глядя на Аврору, думал: "Боже мой! да где же
образок? неужели я его потерял?.. и где, где?" Аврора, пристально
глядя на него, ожидала. Кто-то сильно толкнул Перовского. Над его
ухом раздался громкий, суровый оклик. Он открыл глаза. Над ним
стоял, в женской меховой кофте и с белою шелковою муфтой на
перевязи, фельдфебель. Начинался рассвет. Кругом опять моросил
дождь.
- В дорогу, пора! экой соня! - твердил, теребя Перовского,
фельдфебель. Базиль быстро встал, оглянулся. Отряд уже был
выстроен над окраиной оврага и готовился выступить. Но едва
передовая часть пленных двинулась и, волнуясь, вошла в опушку
леса, раздался выстрел, потом еще несколько. Базиль вздрогнул,
удивляясь, что знакомые ему выстрелы необычно послышались
впереди, а не сзади отряда. В бледных сумерках утра перед опушкой
леса что - то суетилось. Базиль, пройдя еще несколько шагов,
разглядел, что часть конвоя, отделясь от отряда, гналась за
кем-то по лесу. Другие осматривали что-то неподвижное и темное,
лежавшее навзничь у дорожной канавы. Раздавались тревожные крики.
Отряд скучился, остановился. Пошли толки. Все спрашивали, и никто
не мог дать точного ответа. Вскоре оказалось, что один из идейных
- именно Кудиныч - при входе в лес нежданно выхватил у ближайшего
конвойного ружье и, отмахиваясь его прикладом, бросился в кусты.
Будивший Перовского длинный фельдфебель в кофте и с белою муфтой
первый опомнился и скомандовал стрелять по беглецу, достигшему
уже чащи дерев. Выстрелы затрещали. Сенька обернулся, прицелился
из-за ветвистого дерева и уложил фельдфебеля на месте. Пока
остальные спохватились и, со штыками наперевес, по вязкой желтой
грязи погнались за ним, этот сильный, рослый человек, мелькая
обернутыми в тряпки ногами, как легкий степной заяц, перемахнул
через ближние кусты и поляну, бросился в гущину, достиг
небольшого ручья, кинулся в воду, переплыл на другой берег и
скрылся в темной чаще без следа. Погоня снова стреляла по нем,
уже наугад, потом оставила его, решив, что одним из выстрелов
беглец, перебегая поляну, был ранен и, по всей вероятности,
опасно. Это было перед Вязьмой .
Все уменьшаясь в количестве, отряд пленных дошел до Смоленска и
направился к Витебску. Выпал снег. Путь становился непроходим.
Вынося тяжкие, нечеловеческие страдания, первые отряды пленных
миновали русскую границу в страшную метель и при
двадцатиградусном морозе. Перовский благодаря валенкам Сеньки
более терпеливо перенес тягости пути. "Кудиныч, Кудиныч! - мыслил
он, вспоминая его. - Ты спас меня, добрая русская душа, но жив
ли, уцелел ли ты сам? И если действительно, как уверяют, ты ранен
погоней, спаси тебя бог и вознагради за то, что ты мне, молодому,
жаждущему жизни, дал средство еще пожить, дал возможность
бороться, страдать и надеяться. Не вечно же над нами будет
длиться эта пытка цивилизованных палачей! Рано ли, поздно ли,
авось возвратится то, что было мне так близко и что я,
по-видимому, навсегда потерял". В Польше пленных взяли на
подводы. Пруссию они миновали, хотя сильно голодая, в крытых
экипажах. Перовский в Пруссии заболел; лихорадка сменилась
горячкой, и он пролежал более двух месяцев в госпитале. Здоровье
Базиля возвратилось с весной. Сердобольная жена и дочь лечившего
его врача, когда он стал оправляться, принесли ему букет весенних
цветов. Увидев цветы, он разрыдался. "Аврора, Аврора, - мысленно
повторял он, глядя на солнце и цветы, - где ты? увидимся ли с
тобой?".
Княгиня Анна Аркадьевна Шелешпанская, оставив Москву за два дня
до вступления туда французов, изнемогла дорогою от огорчений и
суеты и, с остановками, то разбивая палатку у дороги, то заезжая
на постоялые дворы, успела добраться только до своего
коломенского поместья, сельца Ярцева, через которое обыкновенно
лежал ее дальнейший путь в ее тамбовскую вотчину, село Паншино.
При малейшем овраге или холме княгиня кричала: "Стой, стой, не
могу!" - и выходила из экипажа. В Паншине издавна была более
устроенная усадьба, и теперь, с начала августа, там, в ожидании
бабки и сестры, проживала с сыном Ксения Валерьяновна Тропинина.
Ярцево было в стороне от большой дороги, верстах в девяноста от
Москвы и около двадцати верст не доезжая Коломны. На второй день
пути, поздно вечером, уже в виду Ярцева, странники приметили за
собою сильное зарево.
- Ах, бабушка, ведь это горит Москва! - первая вскрикнула ехавшая
в карете с бабкой Аврора. Экипаж остановился. Кучер и слуги,
разглядывая зарево, делали разные предположения. Сомнения нс
было: французы заняли и зажгли Москву. От такой новости княгиня
еще более смутилась и расхворалась. С трудом доехав до Ярцева,
она объявила, что далее двинуться не в силах и должна некоторое
время перебыть здесь. Кстати, в Ярцеве она застала свой
московский обоз с Маремьяшей, новоселовскою Ефимовной и прочею
прислугою.
- Французы воротились от Бронниц, - говорила княгиня, - я теперь
покойна; до них отсюда далеко, да их и сторожит Кутузов. С
помощью Авроры и Маремьяши ярцевский дом был наскоро приведен в
порядок, и все в обиходе княгини, по возможности, было налажено.
В полуопустелой Коломне накупили провизии, нашли и договорили
врача - навещать больную, а в запущенном флигеле и дворовых избах
кое-как разместили прибывшую с княгиней и при обозе ее
Адамов Григорий
Конюшевский Владислав
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий
Володихин Дмитрий
Василенко Иван