моим достоянием были три монеты по полпенни (право же, дивлюсь, как они
уцелели у меня в кармане до субботнего вечера). Мне представилось, будто я
читаю газетную заметку о том, как меня нашли мертвым через день или два под
чьим-то забором; и в унынии я плелся дальше, - хотя и старался идти
побыстрее, - пока не случилось мне поравняться с лавчонкой, на которой
висело объявление, что здесь покупают платье леди и джентльменов и принимают
по наивысшей цене тряпки, кости и негодную кухонную утварь. Хозяин,
облаченный в жилет, сидел у двери лавчонки и курил, а так как с низкого
потолка свешивалось множество сюртуков и штанов и освещены они были только
двумя тускло горевшими свечами, то мне почудилось, что этот человек похож на
некое мстительное существо, которое перевешало всех своих врагов и теперь
радуется и веселится.
подсказал мне, что здесь я, пожалуй, найду способ хоть ненадолго отогнать
призрак голодной смерти. Я свернул в ближайший переулок, снял жилет,
аккуратно сложил его и, сунув под мышку, вернулся к лавке.
взял жилет, поставил свою трубку стоймя, прислонив ее к дверному косяку,
вошел вместе со мной в лавку, снял пальцами нагар с обеих свечей, разложил
жилет на прилавке и посмотрел на него, потом стал его рассматривать, держа
против света, и в конце концов сказал:
Доллоби. - Назначай свою цену за эту куцую жилетку.
колебания осведомился я.
сказал он.
человека, возлагалась тяжелая обязанность просить мистера Доллоби, чтобы он
ради меня ограбил свое семейство. Однако обстоятельства мои были столь
затруднительны, что я выразил желание получить девять пенсов, если он на это
согласен. Поворчав немного, мистер Доллоби дал девять пенсов. Я пожелал ему
спокойной ночи и вышел из лавки, разбогатев на эту сумму и лишившись
жилетки. Но когда я застегнул свою куртку, эта потеря оказалась не так уж
велика.
большую часть пути до Дувра мне придется пройти в рубашке и штанах, и я могу
почитать себя счастливым, если доберусь до цели даже в таком одеянии. Но я
раздумывал об этом меньше, чем можно было предположить. Если не считать
общих соображений касательно длинной дороги и долговязого парня с тележкой,
который так жестоко со мной обошелся, мне кажется, у меня не было вполне
отчетливого представления об ожидающих меня трудностях, когда я снова
тронулся в путь с девятью пенсами в кармане.
который я собирался привести в исполнение. Заключался он в том, чтобы
примоститься у ограды позади моей старой школы, там, где обычно стоял стог
сена. Мне чудилось, что я буду чувствовать себя не таким одиноким, находясь
неподалеку от мальчиков и от дортуара, где я, бывало, рассказывал свои
истории, хотя мальчики и не будут знать о моем присутствии, а дортуар не
приютит меня в своих стенах.
взобрался, наконец, на Блекхит. Не так легко было отыскать Сэлем-Хаус, но
все-гаки я нашел его, нашел и стог сена в уголке и улегся, зайдя сначала за
ограду, посмотрев вверх, на окна, и убедившись, что всюду темно и тихо.
Никогда не забыть мне чувства одиночества, охватившего меня, когда я первый
раз в жизни лег спать под открытым небом!
отщепенцам, перед которыми были заперты двери домов и на которых лаяли
дворовые собаки, и мне снилось, будто я лежу на моей старой школьной
кровати, разговаривая с мальчиками; но когда я очнулся, я сидел на земле,
шепча имя Стирфорта и дико глядя на звезды, искрившиеся и мерцавшие над моей
головой. Тут я вспомнил, где я нахожусь в этот поздний час, и какое-то
странное чувство охватило меня; боясь неведомо чего, я встал и побродил
вокруг. Но тускнеющее мерцание звезд и бледный свет на небе - там, где
занималась заря, - вернули мне спокойствие, а так как веки мои отяжелели, я
снова лег и заснул, - хотя я и во сне чувствовал, что было холодно. - и
спал, пока меня не разбудили теплые лучи солнца и утренний звон колокола в
Сэлем-Хаусе. Если бы я мог надеяться, что Стирфорт еще здесь, я притаился бы
где-нибудь, поджидая, когда он выйдет один; но я знал, что он должен был
давно уже покинуть школу. Трэдлс, может быть, еще оставался, но это было
весьма сомнительно; к тому же у меня не было желания открыться ему, ибо,
вполне полагаясь на его доброе сердце, я не очень-то верил в его
рассудительность и счастливую звезду. Вот почему я крадучись отошел от
ограды в то время, как ученики мистера Крикла поднимались с кроватей, и
двинулся по длинной пыльной дороге, которую знал под названием Дуврской еще
в ту пору, когда был одним из этих учеников и когда мне и в голову не
приходило, что кто-нибудь может увидеть меня, плетущимся по ней так, как
плелся я сейчас.
Бредя вперед, я услышал в обычный час звон колоколов, встретил людей, идущих
в церковь, миновал одну или две церкви, где собрались прихожане и откуда
вырывалось наружу пение, в то время как бидл сидел и прохлаждался в тени у
входа или стоял под тисовым деревом и, прикрыв рукою глаза от солнца,
сердито смотрел на меня, проходящего мимо. Мир и покой воскресного утра
осеняли все и всех, кроме меня. И в этом была разница. Грязный, весь в пыли,
со спутанными волосами, я чувствовал себя настоящим грешником. Если бы не
вызывал я в памяти трогательной картины, - моя мать, юная, и прекрасная,
плачет у камина, и, глядя на нее, умиляется душой бабушка, - мне кажется, у
меня не хватило бы в тот день мужества продолжать путь. Но эта картина
неизменно возникала передо мной и влекла меня за собою.
как не привык к таким переходам. Как сейчас вижу я себя: вот я иду под вечер
по Рочестерскому мосту, усталый, со стертыми ногами, и ем хлеб, который
купил себе на ужин. Несколько домиков с вывесками "Комнаты для
путешественников" соблазняли меня, но я боялся истратить последние свои
пенсы, а еще больше боялся злобных взглядов бродяг, которых встречал или
обгонял по пути. Поэтому я не искал другой кровли, кроме небесного свода, и,
с трудом дотащившись до Четема - ночью он кажется призрачным сооружением из
мела, со своими подъемными мостами и похожими на Ноев ковчег судами без мачт
на мутной реке, - я взобрался, наконец, на какую-то поросшую травой площадку
для батареи, нависавшую над тропинкой, по которой шагал взад и вперед
часовой. Здесь я улегся возле пушки и крепко проспал до утра, обрадованный
близостью шагавшего часового, хотя обо мне, расположившемся над его головой,
он знал не больше, чем знали мальчики в Сэлем-Хаусе о том, что я лежу у
ограды.
барабанным боем и топотом маршировавших солдат, которые как будто
надвигались на меня со всех сторон, когда я стал спускаться вниз, на длинную
и узкую улицу. Чувствуя, что сегодня я могу пройти лишь очень небольшое
расстояние, если хочу сберечь силы для завершения моего путешествия, я решил
прежде всего продать куртку. Я тотчас снял с себя куртку, чтобы приучить
себя обходиться без нее, и, неся ее под мышкой, приступил к осмотру лавок
готового платья.
было много, и почти все они подстерегали клиентов, стоя в дверях. Но так как
многие из них вывесили среди разных других вещей один-два офицерских мундира
с эполетами, то солидный характер их торговых операции привел меня в
смущение, и я долго шел, не решаясь предложить свой товар.
лавчонкам, подобным лавчонке мистера Доллоби. и отвлекла мое внимание от
более пристойных заведений. Наконец я отыскал одну, которая показалась мне
многообещающей и находилась на углу грязного закоулка, упиравшегося в
огороженный пустырь, поросший крапивой; на перекладинах изгороди развевалась
поношенная матросская одежда, очевидно переполнившая лавку до отказа, и тут
же виднелись складные койки, заржавленные ружья, клеенчатые шапки и
несколько подносов, заваленных таким количеством старых, заржавленных ключей
всевозможных размеров, что, казалось, они подошли бы ко всем дверям на белом
свете.
освещало завешенное одеждой оконце, я вошел, спустившись на несколько
ступеней, вошел с трепещущим сердцем и отнюдь не почувствовал успокоения,
когда из грязной конуры позади лавки выскочил безобразный старик, обросший
щетинистой седой бородой, и схватил меня за волосы. На вид это был ужасный
старик в омерзительно грязном жилете, и от пего несло ромом. В каморке,
откуда он вышел, стояла кровать, покрытая измятым и рваным лоскутным
одеялом, и было еще одно оконце, за которым виднелись все те же крапива и
хромой осел.
голосом. - Ох, глаза мои, ноги мои, руки, что тебе нужно? Ох, легкие мои,
печень, что тебе нужно? Ох, гр-ру, гр-ру!
непонятного и произнесенного дважды, которое звучало так, словно у него в
горле была трещотка, - что ничего не мог ответить. Тогда старик, все еще
держа меня за волосы, повторил:
Ох, легкие и печень, что тебе нужно? Ох, гр-ру!
Каменистый Артем
Самойлова Елена
Посняков Андрей
Березин Федор
Пехов Алексей
Каменистый Артем