Чтение 42–й страницы книги ~Признания авантюриста Феликса Круля~

гневаться, но я не чувствую себя в силах справиться с должностью, которую
вы мне предложили. Полагаю, что мне лучше будет заблаговременно от нее
отказаться и не сворачивать со своего прямого пути.

- Первое ваше положение, - возразил он, - я всерьез принять не могу,
что же касается остального, - он бросил взгляд на дверь, в которую
скрылась Элинор, - то у меня создалось впечатление, что здесь у вас с
делами покончено.

Мне пришлось собраться с духом и сказать:

- Я должен покончить еще с одним делом, милорд, и мне остается только
пожелать вашему лордству счастливого пути.

Он опустил голову и вновь медленно поднял ее только затем, чтобы,
сделав над собой мучительное усилие, посмотреть мне в глаза.

- А вы не боитесь, Феликс, - проговорил он, - принять решение, которое
роковым образом отзовется на всей вашей жизни?

- Я принял его, милорд, именно потому, что боюсь этого.

- Иными словами, вы боитесь не справиться с должностью, которую я вам
предлагаю? Тем не менее я остаюсь в полной уверенности, что вы заодно со
мной считаете, что вам подобает куда более высокое место. В моем
предложении содержатся возможности, которых вы, видимо, недоучитываете,
отвечая мне отказом. Существуют случаи адаптации... Вы могли бы однажды
проснуться лордом Килмарноком и наследником всего моего состояния.

Это был сногсшибательный довод! Он пустил в ход все средства. Сотни
мыслей зароились у меня в мозгу, но в единую мысль - взять назад свой
отказ - они не складывались. Его предложение сулило мне жалкое лордство,
жалкое в глазах людей и лишенное подлинного достоинства. Но не это было
главное. Главное, что не ведающий сомнений инстинкт противился такой
дареной и к тому же подмоченной действительности, предпочитая ей царство
игры и мечты, то есть самовластие фантазии.

Когда я еще ребенком просыпался с твердым решением быть
восемнадцатилетним принцем по имени Карл и наслаждался этим чистым и
чарующим вымыслом ровно столько, сколько мне хотелось, - это было
настоящее, а не то, что в своих попечениях обо мне предлагал лорд со своим
оцепенелым носом.

Я очень быстро и кратко суммировал мысли, молниеносно проносившиеся у
меня в мозгу, и твердо заявил:

- Прошу прощенья, милорд, если мой ответ вновь ограничится пожеланием
вам счастливого пути.

Он побледнел, и я вдруг увидел, что у него дрожит подбородок.

Найдется ли человек, у которого достанет жестокости бранить меня за то,
что и у меня покраснели, может быть, даже увлажнились глаза. Нет, нет,
только чуточку покраснели. Участие участием, но подлец тот, кто бы в ответ
не испытал благодарности.

Я сказал:

- Милорд, не принимайте это так близко к сердцу! Вы встретились со
мной, изо дня в день меня видели, моя юность внушила вам участие, и я всей
душой благодарен вам. Но ведь с этим участием дело обстоит очень случайно,
- вы могли не менее участливо отнестись и к другому. Простите, мне не
хотелось бы причинять вам боль или умалить честь, которую вы мне оказали,
но пусть я такой, каков я есть, - каждый ведь бывает таким, каков он есть,
и только однажды, - но вокруг миллионы людей одного со мной возраста и
стати, и за исключением малой толики самобытности все мы одинаковы. Я знал
женщину, в ней все мои сверстники гуртом возбуждали участие. По существу
это и с вами так. А молодые люди есть везде и всюду. Сейчас вы вернетесь в
Шотландию, да разве там они хуже представлены и разве именно я вам нужен
для проявления участия? Там они ходят в клетчатых юбочках и с голыми
ногами, ведь это же прелесть что такое! Из них вы сумеете выбрать себе
великолепного камердинера, вы будете болтать с ним по-гэльски и под конец,
возможно, усыновите его. Пусть поначалу это будет немножко нескладный
лорд, потом он привыкнет, а все-таки он уроженец страны. Мне этот юноша
представляется до того привлекательным, что я твердо уверен - знакомство с
ним непременно заставит вас позабыть о случайной встрече со мной. Пусть уж
воспоминания о ней останутся на мою долю: так будет надежнее. Потому что,
смею вас заверить, никакое время не изгладит из моей благодарной памяти
дни, когда я вас обслуживал, давал вам советы, какие выбрать сигары, и
радовался тому мимолетному участию, которое вы во мне приняли. И кушайте
побольше, милорд, если мне позволено просить вас об этом! Ибо ни один
человек на свете не в состоянии сочувствовать вам в вашем самоотрицании.

Вот что я говорил, и какое-то благотворное действие мои слова все же на
него оказали, хотя при упоминании о юноше в пестрой юбочке он и качнул
головой. Потом он улыбнулся своим прекрасным и печальным ртом точь-в-точь
как в тот раз, когда я упрекнул его за самоотрицание, снял с пальца
великолепный смарагд, которым я часто любовался на его руке и на который я
смотрю и сейчас, когда пишу эти строки. Он не надел мне его на палец, -
нет, этого он не сделал! - он протянул его мне и сказал очень тихим,
надломленным голосом:

- Возьмите это кольцо! Я так хочу. Благодарю вас. Будьте здоровы!

Затем он повернулся и ушел. У меня нет слов, чтобы описать деликатность
и великодушие этого человека.

Вот и все об Элинор Твентимэн и лорде Килмарноке.

3

Мое внутреннее отношение к миру, или, вернее, к обществу, я не могу
назвать иначе, как противоречивым. Несмотря на жажду взаимной теплоты, к
этому моему отношению временами примешивалось нечто вроде задумчивого
холодка, склонность к развенчивающему наблюдению, меня самого удивлявшая.
Так, например, в ресторане или в нижнем кафе, когда у меня вдруг
выдавалось несколько свободных минут и я, заложив за спину руку с
салфеткой, стоял и смотрел на публику в зале и суету синих фраков,
всячески ее ублаготворявших, меня неотвязно преследовала мысль о
взаимозаменяемости. Переменив костюм, многие из числа обслуживающего
персонала могли с успехом сойти за господ, так же как многие из тех, что с
сигарой в зубах сибаритствовали в глубоких плетеных креслах, вполне
естественно выглядели бы в роли кельнеров. То, что все было так, а не
наоборот, - чистейшая случайность, случайность, порожденная богатством,
ибо аристократия денег - это случайная, ряженая аристократия.

Такие мысленные эксперименты мне удавались часто, но не всегда, ибо,
во-первых, привычка к богатству как-никак способствует внешней
утонченности, и это, конечно, затрудняло мне игру, и, во-вторых, потому,
что в лощеную чернь общества порой бывала вкраплена настоящая, не денежная
аристократия, хотя и обладавшая капиталом.

Иногда, для успеха затеи, не находя среди моих коллег-кельнеров
подходящего, я сам мысленно менялся ролями с кем-нибудь из знатных
посетителей ресторана. Так было и в случае с одним и вправду весьма
приятным молодым человеком, отличавшимся обаятельной непринужденностью
манер, который, не проживая в "Сент-Джемсе", раза два в неделю приходил к
нам обедать и садился за один из моих столиков.

Сумев снискать особое благорасположение Махачека, он заранее ему
телефонировал, и тот, показав глазами на столик, резервированный для
молодого человека, многозначительно произносил:

- Le marquis de Venosta. Attention! [Маркиз Веноста. Внимание!
(франц.)]

Веноста, по виду мой ровесник, и со мной держался вполне непринужденно,
я бы даже сказал - почти на дружеской ноге. Я с удовольствием смотрел, как
он свободно и весело проходил по залу, пододвигал ему стул, если Махачек
не успел этого сделать самолично, и с положенным мне оттенком
почтительности отвечал на вопрос о том, как я поживаю:

- Et vous, monsieur le marquis? [А вы, господин маркиз? (франц.)]

- Comme ci, comme ca [так себе (франц.)]. Ну как, удастся мне сегодня у
вас прилично пообедать?

- Comme ci, comme ca, иными словами, превосходно, совсем как в вашем
случае, monsieur le marquis.

- Farceur! [Шутник! (франц.)] - смеялся он. - Что вы знаете о "моем
случае"?

Красивым его нельзя было назвать: у него была элегантная осанка,
изящные руки, очень густые каштановые кудри, но при этом слишком пухлые,
по-детски румяные щеки и над ними плутоватые глазки, которые мне очень
нравились тем, что своей явной веселостью сводили на нет его попытки,
впрочем, не столь уж частые, казаться меланхоличным.

- Вам легко так говорить потому, что вы ничего обо мне не знаете, mon
cher Armand! Вы, надо думать, рождены для вашего ремесла и потому
счастливы, а я так очень сомневаюсь, хватит ли у меня таланта для моего.

Он был художник, учился в Академии изящных искусств и писал обнаженную
натуру в ателье своего профессора. Все это и многое другое я узнал из
коротких, отрывочных бесед, начавшихся с его расспросов о том, кто я и как
сюда попал; происходили эти беседы в то время, как я подавал на стол,
накладывал жаркое или менял тарелки. Расспросы его свидетельствовали о
том, что он не считал меня за проходимца; и я охотно отвечал на них,
умалчивая, конечно, об отдельных подробностях, которые могли бы ослабить
благоприятное впечатление. Он обменивался со мной этими отрывочными
фразами то по-немецки, то по-французски. Немецкий он знал хорошо, ибо его
мать - "ma pauvre mere" [моя бедная мать (франц.)] - происходила из
знатной немецкой семьи. Он жил в Люксембурге, где его родители - "mes
pauvres parents" [мои бедные родители (франц.)] - неподалеку от столицы
владели утопающим в зелени парка наследственным замком, построенным еще в
XVII веке. Этот замок, по его словам, выглядел точно так, как английские
castles [замки (англ.)] на тарелке с двумя кусками жаркого и гарниром,
которую я как раз ставил перед ним. Его отец, камергер великого герцога и