не получившие еще своего вооружения огнеметчики. Минированием занимается,
конечно, Гаркуша и командир второго отделения Агнивцев, энергичный,
исполнительный, но не любимый бойцами за грубость.
задание командира полка: то склад обозно-вещевого снабжения построить, то
оружейную мастерскую, то еще что-нибудь. Водкой от него несет, как из бочки,
но держится, в общем, хорошо.
собираем лодки и кирки и отправляемся на передовую. Пожаров уже мало. Дорогу
освещают ракеты.
втором батальоне я чаще всего бываю,- в тесном, жарко натопленном блиндаже,
ругаем солдатскую жизнь, завидуем тыловикам. Иногда играем в шахматы, и
Карнаухов систематически обыгрывает меня. Я плохой шахматист.
до десяти не сходит иней. В блиндаже ждет чай, оставшиеся с вечера консервы
и уютно потрескивающая в углу печурка.
Слова "ожесточенный" и "тяжелый" дней десять уже не попадаются в сводке,
хотя немцы по-прежнему бомбят с утра до вечера, и стреляют, и лезут то тут,
то там. Но нет уже в них того азарта и самоуверенности, и все реже и реже
сбрасывают они на наши головы тучи листовок с призывами сдаться и бросить
надежды на идущего с севера Жукова.
обмундирования, которое нам теперь выдают. Ушанки, телогрейки, стеганые
брюки, суконные портянки, меховые рукавицы - мохнатые, кроличьи. На днях,
говорят, валенки и жилетки меховые будут. Мы переносим звездочки с пилоток
на серые ушанки и переключаемся на зимний распорядок - не ходим уже мыться
на Волгу и начинаем считать, сколько до весны осталось.
сложенные и заклеенные, с обязательными "Сов. секретно" и "Только
Керженцеву" наверху в правом углу, они настойчиво и в различных выражениях
требуют от меня то недосланной формы, то запоздавшего отчета, то
предупреждают о необходимости подготовить минные поля к зимним условиям -
смазать маслом взрыватели и выкрасить в белую краску плохо замаскированные
мины.
устиновский связной. Из-за дверей еще кричит молодым, звонким голосом:
перекуривая обязательную папироску, усевшись на корточки у входа, обсуждают
своих и чужих командиров.
встанут, так сразу за карандаш. Даже в уборную и то, по-моему, не ходят. Мин
уж больно боятся. Велели щит из бревен перед входом сделать и уборную
рельсами покрыть.
писулек много шлют. Зато подавай им книжки. Все прочтут. Щи хлебают, и то
одним глазом в книжку или газету смотрят. Уж очень они образованные.
столе книжек лежит? В одной, я сам смотрел, пятьсот страниц. И все меленько,
меленько, без очков и не разберешь.
собой карты, и мы дуемся в "очко". Иногда мы с Лисагором к нему ходим -
слушать патефон.
Валега расстилает ему шинель между койками, а сам устраивается у печки.
Лазарь рассказывает левобережные новости - нас, мол, на формировку
собираются отводить. Не то в Ленинск, не то чуть ли не в Сибирь. Мы знаем,
что все это чепуха, что никуда нас не отведут, но мы делаем вид, что верим,
верить куда приятнее, чем не верить, и строим планы мирной жизни в
Красноуфимске или Томске.
- неизвестно, но в вечерних донесениях всех трех батальонов значится:
"Метким ружейно-пулеметным огнем подразделений нашего батальона сбит самолет
противника". Он падает недалеко от мясокомбината, и к нему, несмотря на
обстрел и крики командиров, начинается буквальное паломничество. Через
полчаса после падения Чумак приносит очаровательные часики со светящимися
стрелками и большой кусок плексигласа. Через неделю мы все щеголяем
громадными прозрачными мундштуками гаркушинского производства. У него нет
отбоя от заказчиков. Даже майор, у которого три трубки и который никогда не
курит папирос, заказывает себе какой-то особенный, с металлическим ободком
мундштук.
Приходи.
последнюю ночь... У меня в подвале. И картошечкой жареной закусывали. Филипп
мой мастер был картошку жарить. Помнишь Филиппа? Потерял я его. Под
Кантемировкой. Неплохой парнишка был...- Он вертит кружку в руках.
мы сидели и на ракеты смотрели. О чем ты тогда думал?
в каком-то селе, помнишь, старик водой нас поил? Воевать, говорил, не
хотите. Здоровые, а не хотите. И мы не знали, что ответить. Вот бы его
сейчас сюда, старика этого однозубого.
у него были, когда он узнал, что двое бойцов сбежали.
уже... Рассыпалось... Ничего уже нет. Было? У меня один раз было. Когда
через Дон переправлялись. Знаешь, что там творилось? По головам ходили. Мы
вместе с одним капитаном, сапером тоже,- его батальон переправу там
налаживал,- порядки стали наводить. Мост понтонный, хлипкий, весь в пробках
и затычках после бомбежки. Машины в одиночку, по брюхо в воде проходили.
Наладили кое-как. Построили очередь. А тут вдруг - на "виллисе" майор
какой-то в танкистском шлеме. До самого моста на "виллисе" своем добрался, а
там стал во весь рост и заорал на меня: "Какого черта не пускаешь! Танки
немецкие в трех километрах! А тут порядки наводишь!" Я, знаешь, так и
обомлел. А он с пистолетом в руке, рожа красная, глаза вылупил. Ну, думаю,
раз уж майоры такое говорят - значит, плохо. А машины уже лезут друг на
друга. Капитана моего, вижу, с ног сшибли. И черт его знает, помутнение у
меня какое-то случилось. Вскочил на "виллиса" и - хрясь! - раз, другой,
третий, прямо по морде его паршивой. Вырвал пистолет и все восемь штук
всадил... А танков, оказывается, и в помине не было. И шофер куда-то
девался. Может, провокаторы? А?
телефонной трубке кто-то ругается.
Ей-богу...
В сорок первом и вот теперь. Суметь отогнать от Москвы. И здесь стать.
Сколько мы уже стоим? Третий месяц? И немцы ничего не могут сделать со всеми
своими "юнкерсами" и "хейнкелями". И это после прорыва, такого прорыва!..
После июльских дней. Каково ему было? Ты как думаешь? Ведь второй год лямку
тянем. Мы вот каких-нибудь пятьсот - шестьсот метров держим и то ругаемся. И
тут не так, и там плохо, и пулемет заедает. А главнокомандующему за весь
фронт думать надо. Газету и то, вероятно, прочесть не успевает. Ты как
думаешь, Керженцев, успевает или нет?
блиндаже, махорку покуриваешь, а не понравится что, вылезешь, матюком
покроешь, ну иногда там пистолетом пригрозишь... Да и всех наперечет
знаешь,- и каждый бугорок, каждую кочку сам лично облазишь. А у него что?
Карта? А на ней флажки. Иди разберись. И в памяти все удержи - где
наступают, где стоят, где отступают. "Нет, не завидую я ему. Нисколечко не
завидую..." - Ширяев встает.- Сыграй-ка чего-нибудь, Карнаухов.
в каком-то из разрушенных домов.
устраивается на койке, вытянув туго обтянутые хромовыми голенищами ноги.
подумали, что он заснул, отвечает Лешка.- В пятую ужин привезли. Ругаются,
что жидкий.
ночью - разбудишь меня. Ну, давай, Карнаухов.
голос, средний между баритоном и тенором, и замечательный слух. Поет он
Корнев Павел
Лукин Евгений
Василенко Иван
Никитин Юрий
Посняков Андрей
Елманов Валерий