Чтение 42–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

махать кулаками? Ведь верно?..

- Полноте, не давите на меня... Вы знаете, как я пришел к нему? Какие
прекрасные бури бушевали во мне? Как я горел?.. Вот то-то, сударь... Все
было отринуто: любовь, суета жизни, личное устройство. Нетерпение сжигало
меня, нетерпение, сударь. Картины, одна прелестнее другой, возникали в моем
юношеском воображении, подогреваемые рассказами старших моих товарищей.
Когда я засыпал, я видел перед собой предмет своего вожделения - страну, где
ни подлого рабства, сударь, ни казнокрадов и грабителей, ни унижения одних
другими, вы слышите? Ни солдатчины со шпицрутенами, но где добродетель и
просвещение во главе... И синие моря, и зеленые горы, и воздух чист и ясен.
Ну чего вам еще? Нет грязных трактиров, где умирают в пьянстве, нет
постоялых дворов, где хозяева - клопы и тараканы, нет рубища... Господи,
всего лишь два года назад в моей голове созревало все это! И тут я пришел к
нему, как простой пастух к Моисею. И я увидел его холодные глаза. Господи,
подумал я, неужто я смешон?

- Как вы это себе мыслите? - спросил он.

Я рассказал ему с жаром молодости, с азартом, сударь.

Тут он усмехнулся.

- Это прелестно, - сказал он, - а прак[329] тически как вы представляете
себе движение к сей прелестной цели? Представляете ли?

Я сказал, что постепенно, приуготовляя армию, мы поставим правителей
перед необходимостью согласиться с нами...

- Под угрозой штыков?

- Что вы хотите этим сказать, господин полковник?

- Вы все-таки уповаете на армию, - снова усмехнулся он. - Значит, вы не
отрицаете силы, стоящей перед вами?

- Нет, нет, - горячо возразил я. - Армия выскажет общее мнение. С этим
нельзя не считаться...

- Ликвидация противоборствующей силы входит в предначертания любой
революции, - сказал он.

Голова моя закружилась, когда я услыхал сей жестокий приговор. Зеленые
леса пожелтели. Моря, сударь, высохли. Пустыня окружала меня, выжженная
пустыня, и в центре ее возвышался злой гений с холодным взором.

- Стало быть, - пробормотал я, - пушкам надлежит стрелять, а крови
литься?

Он снова усмехнулся:

- Когда бы можно было без того, я первый сложил бы оружие и надел бы
хитон и сандалии.

- Но благоденствие!.. - воскликнул я.

- Не говорите громких фраз, - оборвал он сурово. - Желание добра - точная
наука. [331]

- Какое же добро на крови-то? - ужаснулся я.

- Лучше добро на крови, чем кровь без добра, - отрубил он.

"Что же это должно означать? - подумал я с отчаянием. - Или не правы мои
старшие товарищи? Нет, это невозможно. А он, неумолимый и точный, как
машина, ежели он не прав, чего ж они тогда боятся и любят его?"

Разве я мог тогда ответить на все эти вопросы?

Обетованная земля моя оскудела, кровь, и пепел, и хрип бесчинствовали на
ней. "Остановись! - твердил я самому себе. - Это умопомрачение!.." Но
остановиться я уже не мог. Вот как. Нынче же разве это есть отречение? От
чего ж мне, господин Авросимов, отрекаться, коли сие и не мое вовсе, а
чужое?..

Еще один слабый друг с поспешной радостью заторопился прочь, не боясь
осуждения, ибо осуждать было некому.

- Стало быть, не от мыслей, а от него отрекаетесь, - с грустью промолвил
Авросимов, жалея все-таки подпоручика.

- Нет, - покачал головой Заикин, - от него - нет. Я не способен на
бесчестье. Я же говорю вам, что это грех был не верить ему.

За дверью глухо переговаривались жандармы. И снова нашему герою
показалось, что это он, Авросимов, не сделавший никому ника[332] кого зла, и
есть узник, что будто вот они вдвоем с подпоручиком привезены сюда под
конвоем и связаны общею судьбою и что подпоручик уже сломлен, а Авросимову
только еще пришел черед. Сейчас явится ротмистр, потерявший свое очарование,
суетливый, как распоследний писарь, вернется, и произойдет нечто, отчего
придется нашему герою валяться в ногах и отрекаться. Бледного и печального
повезут его в Петербург, и там, в крепости, поведет его плац-майор Подушкин
погибнуть в каменном мешке.

Тем временем уже ощутимо вставал февральский рассвет. Внизу ругались
ямщики. Скрипел колодезный ворот. Запах печеного хлеба струился по дому.
Подпоручик погрузился в кошмары на своей лавке и хрипел, и вскрикивал, и
метался.

Авросимов погасил свечу, и светелка, едва тронутая серой дымкой, окружила
его и погребла, словно крепостной каземат; где-то сейчас, наскоро перекусив,
летел равнодушный фельдъегерь к Петербургу; где-то ротмистр вился вокруг
Фединьки Заикина, чем-то его соблазняя, а может, напротив, - пугая; где-то
Милодорочка в чужом дому просыпалась после любовных утех; где-то Пестель
стряхивал со столика утреннего прусачка, не ведая о своей судьбе, но
внутренне содрогаясь.

Авросимов выглянул в оконце. До земли было недалеко. Можно вполне,
повиснув на [333] руках, соскочить, и вон - лес темнеет... Ах, Господи, как
хорошо на воле!

В этот самый момент на двери щелкнула задвижка. Страшная мысль ударила в
голову нашему герою, он кинулся к двери и толкнул ее плечом, со всего маху.
Она не поддалась. Подпоручик закричал во сне что-то несуразное... Тут страх
еще более завладел Авросимовым, и вспомнились глаза ротмистра, как он
спрашивает: "И чего вас со мной послали?..."

- Отвори, дьявол! - крикнул Авросимов и загрохотал в дверь кулаками.
Никто не отзывался. - Отвори, убью!..

- Вы на себя потяните, - сказал за спиною подпоручик.

Авросимов, как безумный, рванул дверь и вылетел в коридор. Жандармов не
было. Он сбежал вниз, через сени, - на улицу, пробежал шагов двадцать и
остановился.

"Господи, - подумал он, тяжело дыша. - Как хорошо на воле-то! Да пусть
они разорвутся все и провалятся со всеми своими бурями и завистью! Да пусть
они сами чего хотят и как хотят! Пусть расплачиваются сами и отрекаются,
да... и пусть расплачиваются!.."

Но постепенно свежее утро сделало свое дело, и сердце нашего героя
забилось ровнее. Возвращаться в светелку не хотелось, да и сон отлетел
прочь. Тогда он пошел по утреннему Брацлавлю, так, куда глаза глядят.
Господи, как хорошо на воле-то! [334]

Представьте себе, все мысли улетучились из его головы, и февральский
ветерок гулял в ней, и детская улыбка дрожала на раскрытых устах.

Прошло довольно много времени, как его догнал унтер Кузьмин и, не глядя в
глаза, отрапортовал, задыхаясь в казенном тулупе:

- Ваше благородие, извольте вертаться. Господин ротмистр кличут.

- Ротмистр? - удивился Авросимов, возвращаясь на землю, где по-прежнему
были дома, снег и заботы.

В светелке было тихо. На столе в миске румянились горячие пироги.
Подпоручик крепко спал. Слепцов сидел у окна в раздумье. Он подмигнул
Авросимову, словно приятелю, и улыбнулся.

- Наше с вами дело, господин Авросимов, в полном порядке. Я мальчика
уговорил. Нынче ночью выроем и поскачем. Теперь у нас с вами все хорошо...
Ух, я-то было перепугался!

".. Дуняша, оскорбитель твой вот он - рядом. Скажи, что делать с ним?.."

- Вы так радуетесь, будто получили наследство, - шепотом, не скрывая
неприязни, сказал наш герой. - Хотя, может, это и хорошо...

- Да ну вас, - засмеялся ротмистр, - всё вам не так, ей-богу...

И вот его молодая рука потянулась к пирогу, и длинные пальцы ловко
ухватили румяный бок, погрузились в него, отломили... [335]

- Подпрапорщик очень мил и все обещал сделать в лучшем виде. Но
старший-то каков! Целую неделю водил за нос. То есть я вам скажу, что
восхищен им... Теперь мы вот с вами ловим, караем - всё грязь, грязь - и
этого не замечаем, а время пройдет, и мы не сможем не восхититься сим
благородством. Ведь так, сударь?

- Нет, не так, - сказал Авросимов.

Слепцов воззрился на него с недоумением.

- Какой вы, однако, спорщик, - засмеялся он благодушно. - А почему же вы
со мной не согласны?

- А потому, - сказал Авросимов, - что вы службу несете, на вас надежда
плоха...

Ротмистр засмеялся полыценно.

- Бутурлин в вас души не чает, - сказал он и снова ухватился за пироги. -
Вы, друг мой, загадка...

- Что он там, Фединька? Не испугался? - вдруг спросил подпоручик, не
открывая глаз.

- Хорош, хорош ваш братец, - радостно проговорил Слепцов. - Он умница.
Тотчас все понял. Про вас спрашивал. Я сказал, что у вас все будет хорошо,
что вы человек благородный.

- Спасибо, - сказал Заикин и впервые улыбнулся. - А уж вы, Николай
Сергеевич, слово держите...

Так до самой полночи они забавлялись то душевными беседами, то сном,
покуда не явился господин Поповский, как было уговорено, [336] и ротмистр,
распорядившись подпоручику и нашему герою оставаться и ждать, последовал за
исправником на ночную свою охоту. Авросимов даже рад был сему
обстоятельству, ибо до утра топтаться на холоду, даже ради государя, хоть и
лестно, да зябко.

Не успели двери за ними захлопнуться, как подпоручик поворотился на бок и
тотчас заснул. Авросимов начал было припоминать свое житье в деревне, да не
заметил, как очутился в коридоре, уже вам знакомом. Английский пистолет в
его руке был горяч. Кто-то опять призывал, однако так явственно, что можно