оно вступило в борьбу с моим чувством, но чувство уже не подогревалось
присутствием Жильберты; если б оно вступило в борьбу с моими мыслями,
интересами, страстями, но для Жильберты там уже не было оставлено ни единого
уголка. Как бы ни было скромно то место, какое на первых порах занимают в
душе переживания, не имеющие отношения к любимому существу, все-таки им
удается потеснить любовь, прежде владевшую всею душою. Нужно вскармливать,
взращивать эти мысли, пока чувство идет на убыль и становится всего лишь
воспоминанием, и тогда новые элементы, вводимые в сознание, борясь, сражаясь
за каждую пядь, в конце концов захватывают все душевное пространство. Я
понимал, что это единственный способ убить любовь, и был еще достаточно
молод, достаточно смел, чтобы прибегнуть к этому способу, чтобы пойти на
лютейшую муку, рождающуюся из уверенности, что со временем человек
непременно добьется своего. В письмах к Жильберте я теперь отказывался от
встреч с ней, намекая на некое загадочное, от начала до конца выдуманное
недоразумение между нею и мной и вначале надеясь, что Жильберта попросит,
чтобы я его разъяснил. Но на самом деле, хотя бы и по самым пустяковым
поводам, адресат никогда не требует объяснений, ибо знает, что неясная,
лживая, укоряющая фраза написана нарочно для того, чтобы вызвать его
возражения, и он счастлив, что перехватил - и уже не выпустит - инициативу.
Тем более верно это наблюдение по отношению к сердечным делам: ведь у любви
так много красноречия, а у равнодушия так мало любопытства! Жильберта не
выразила сомнения в том, что недоразумение действительно существует, и не
пыталась выяснить его, - благодаря этому оно стало для меня уже как бы
фактом, и я ссылался на него в каждом письме. В сознательной лжи, в
наигранной холодности есть какое-то колдовство, заставляющее нас
упорствовать. Я писал: "С тех пор как наши сердца разъединились..." - писал
для того, чтобы Жильберта ответила: "Нет, не разъединились, давайте
объяснимся", - и в конце концов уверил себя, что они и правда разъединены.
Все повторяя: "Как бы ни изменилась наша жизнь, ей не изгладить из памяти
нашего чувства", - повторяя с целью услышать наконец: "Да ведь ничто же не
изменилось, наше чувство сильнее, чем когда бы то ни было", - я все время
думал о том, что жизнь действительно изменилась, что мы будем хранить лишь
воспоминание об уже не существующем чувстве: так неврастеники, придумывая
себе болезни, в конце концов заболевают навсегда. Теперь я в каждом письме
Жильберте возвращался к этой вымышленной перемене, которая как будто бы
действительно произошла в наших отношениях, потому что Жильберта в ответных
своих письмах обходила ее молчанием и тем самым признавала ее. Потом
Жильберта перестала прибегать к недомолвкам. Она переняла мой прием; и как
глава правительства, которого где-нибудь принимают, в официальных речах с
каждым разом заимствует все больше выражений у главы правительства, который
принимает его, так Жильберта в ответ на мои слова: "Хотя жизнь и разлучила
нас, но воспоминание о нашей дружбе останется", - неизменно отвечала: "Хотя
жизнь и разлучила нас, но мы всегда будем помнить вечно дорогое нам
счастливое время". (Мы с ней вряд ли сумели бы ответить на вопрос, каким
образом нас разлучила "жизнь" и какая, собственно, произошла перемена) Мне
было уже не так тяжело. Впрочем, однажды, сообщая Жильберте в письме, что я
узнал о смерти нашей старушки, торговавшей леденцами на Елисейских полях, я
написал: "Наверно, это огорчило и вас - у меня в душе всколыхнулось столько
воспоминаний!" - и, обратив внимание, что о своей любви, о которой наперекор
себе я всегда думал как о живой, во всяком случае, как о способной к
возрождению, я пишу в прошедшем времени, точно о почти уже забытом
покойнике, залился слезами. Ничего нет нежнее переписки друзей, не желающих
больше встречаться. Письма Жильберты были так же деликатны, как мои письма к
людям, мне безразличным, и заключали в себе те же явные знаки расположения,
которые были мне приятны, потому что исходили они от Жильберты.
была мне теперь уже не так дорога, и беспрестанные наплывы мучительных
воспоминаний не могли отравить наслаждение думать о Флоренции, о Венеции. В
такие минуты я жалел, что не пошел но дипломатической части, что веду
сидячий образ жизни, чтобы не удаляться от девушки, которую я никогда больше
не увижу и которую почти позабыл. Вы строите свою жизнь для той, кого
любите, и когда уже все готово, она не приходит, потом умирает для вас, и вы
живете узником там, где все предназначалось только для нее. Мои родители
считали, что Венеция - это очень далеко и что ее климат для меня вреден, а
вот до Бальбека добраться нетрудно, и там за меня можно не волноваться. Но
ведь тогда нужно уехать из Парижа и отказаться от, хотя бы и редких,
посещений г-жи Сван, которая все-таки иногда заговаривала со мной о своей
дочери. Да и потом, в доме у г-жи Сван меня теперь ждали радости, совершенно
не связанные с Жильбертой.
неделе, когда идет дождь с градом, опять завернули холода, и г-жа Сваи,
уверявшая, что у нее в доме можно замерзнуть, на моих глазах принимала
гостей, кутаясь в меха, ее зябкие руки и плечи исчезали под блестящим белым
покровом огромной плоской горностаевой муфты и горностаевой пелерины, с
которыми она не расставалась, придя с улицы, и которые казались последними
глыбами снега, отличавшимися исключительным упорством и не таявшими ни от
огня, ни от потепления. Вся суть этих студеных, но уже зацветающих недель
явилась моим глазам в той гостиной, где я скоро перестану бывать, иною, еще
более упоительной белизной - например, белизною бульденежей, скопляющейся на
самом верху длинных стеблей, голых, как линейные кусты у прерафаэлитов, их
шариков, разделенных на лепестки и вместе с тем цельных, белых, как
ангелы-благовестники, распространявших запах лимона. Владелица
тансонвильской усадьбы знала, что у апреля, даже у апреля холодного,
все-таки есть свои цветы, что зима, весна, лето не отделены герметическими
перегородками, как воображают слоняющиеся по парижским бульварам, думающие
вплоть до первых жарких дней, что весь мир состоит из голых домов под
дождем. Довольствовалась ли г-жа Сван посылками комбрейского садовника или
восполняла пробелы при посредстве своей "постоянной поставщицы", с помощью
займов у раннего юга, - это меня нисколько не интересовало, и я ее не
расспрашивал. Достаточно было, чтобы рядом с фирновыми снегами муфты г-жи
Сван бульденежи (которые, по мысли хозяйки дома, имели, быть может,
единственное назначение: по совету Бергота составлять вместе с убранством ее
комнаты и с ее убором "мажорную белую симфонию"), напомнили мне очарование
Великой пятницы, это чудо природы, при котором человек разумный может
присутствовать каждый год, и с помощью кислого, пьянящего запаха цветов,
названия которых были мне неизвестны и перед которыми я столько раз
останавливался во время моих комбрейских прогулок, превратили гостиную г-жи
Сван в нечто столь же девственное, столь же безлиственное, но бесхитростно
цветущее, столь же напоенное естественными запахами, как тансонвильская
крутая тропинка, и я уже начинал тосковать по природе.
Тансонвиле грозило подогреть мою чуть-чуть тлевшую любовь к Жильберте. Вот
почему, хотя мне уже совсем не было тяжело у г-жи Сван, я приходил к ней все
реже и старался не засиживаться. Но так как я задерживался в Париже, то не
мог отказать себе в удовольствии гулять с ней. Наконец настали солнечные,
теплые дни. Зная, что перед завтраком г-жа Сван обычно идет на часок
погулять в Булонском лесу, недалеко от площади Звезды и от того места,
которое называлось тогда по той причине, что там собирались поглазеть на
богатых люди, знавшие их только по именам. Клубом гольтепы, я добился от
родителей разрешения завтракать по воскресеньям, - остальные дни недели я в
это время был занят, - значительно поздней, чем они, в четверть второго, а
перед завтраком ходить гулять. Жильберта уехала в деревню к подругам, и я в
течение всего мая не пропустил ни одной воскресной прогулки. Я приходил к
Триумфальной арке в полдень. Я караулил у входа в аллею, так, чтобы мне был
виден угол улочки, по которой г-же Сван надо было пройти от дома всего
несколько шагов. В этот час большинство гуляющих уходило домой завтракать,
те же немногие, что оставались в Булонском лесу, были, главным образом,
щеголи. Вдруг на песке аллеи, запоздалая, неспешащая, пышная, как прекрасный
цветок, раскрывающийся не раньше полудня, появлялась г-жа Сван, распуская
вокруг себя наряд, каждый день - новый, но, насколько я помню, чаще всего -
сиреневый;
яркого своего сияния, шелковый флаг широкого зонта того же цвета, что и
осыпь лепестков ее платья. Ее сопровождала целая свита: Сван и еще человек
пять клубменов, явившихся к ней с утренним визитом или встреченных ею по
пути; их черное или серое послушное скопление почти механически исполняло
обязанности бездействующей рамы вокруг Одетты, так что казалось, будто эта
женщина, одна из всех выражавшая в своем взгляде порыв, смотрит между
мужчинами, прямо перед собой, словно в окно, и, хрупкая, безбоязненно
выделяется среди них наготою своих нежных красок, как существо иной породы,
неведомой расы, почти воинской мощи, благодаря которой она одна возмещает
вялость разнородного своего эскорта. Улыбаясь, радуясь хорошей погоде, еще
не жгучему солнцу, с уверенным и спокойным видом творца, завершившего свой
труд и ни о чем больше не заботящегося, убежденная в том, что ее наряд, -
как бы ни критиковали его встречные обыватели, - элегантнее, чем у кого бы
то ни было, она носила его для себя и для своих друзей - разумеется, так,
чтобы не было заметно ни чрезмерного внимания к тому, как она одета, ни
полного равнодушия, не мешая бантикам на корсаже и на юбке чуть покачиваться
впереди нее, словно это были существа ей известные, которым она милостиво
разрешает поиграть в их особом ритме, лишь бы он совпадал с ее шагом, и даже
на свой сиреневый зонт, который она часто приносила с собой нераскрытым, она
порою роняла, как и на букет пармских фиалок, радостный и такой ласковый
взгляд, что казалось, будто, хотя он был обращен не на ее друзей, а на
неодушевленный предмет, она все еще улыбается. Так она отстаивала, так она
заставляла свои туалеты охранять границу элегантности, протяженность и
необходимость которой признавали те мужчины, с кем у г-жи Сван были
отношения товарищеские, - признавали с выдававшим их невежество оттенком
почтительности профанов, считая, что тут их приятельница, подобно больной,
знающей, как ей надо лечиться, или матери, знающей, как ей надо воспитывать
детей, компетентна и правомочна. Не только сопровождавшие г-жу Сван
Свержин Владимир
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Ильин Андрей
Корнев Павел