надежды стало больше - или жизнь сделала слишком крутой крен, и не все
удержались на повороте, слабые попадали в Ангару? Кто знает... Мишка-батрак,
которому дали прозвище за то, что пробавлялся он по-первости в работниках,
не брезговал вылавливать их и хоронить, получая от сельсовета за каждую
могилу по десять рублей. Заработок этот ему понравился, целыми днями
Мишка-батрак пропадал на реке, высматривая цепкими ястребиными глазами
добычу, и зарыл на нижней поскотине уже четверых - зарыл как попало, без
усердия, лишь бы колхоз заверил справку, что зарыт, по которой сельсовет
выплачивал деньги.
помнила, днем за версту обходила, боялась взглянуть в ту сторону, а ночью
полезла. Прямо в могилу завалилась - что ж это такое?! И, ахая, содрогаясь
от страха и омерзения, уже боялась за себя: заляпалась. И мыла, мыла потом
руки, которыми хваталась за глинистую, липкую могильную землю, и все
казалось ей, что пахнут они чем-то похожим на дрожжи.
Сомовой.
этом не было: завтра выезжали на покос, а последний день, кому надо, как
обычно отдавался на сборы. Наконец-то Настена дождалась сенокоса, на который
возлагала нынче какие-то особенные спасительные помыслы, хотя и близко не
ведала, чем он ей сможет помочь. Но ведь сенокос же... Всегда в эту пору
чувствовала она себя просветленно и празднично, податливо к любому покосному
делу. Любила еще до солнца выйти по росе, встать у края деляны, опустив
литовку к земле, и первым пробным взмахом пронести ее сквозь траву, а затем
махать и махать, всем телом ощущая сочную взвынь ссекаемой зелени. Любила
стоялый, стонущий хруст послеобеденной косьбы, когда еще не сошла жара и
лениво, упористо расходятся после отдыха руки, но расходятся, набирают пылу,
увлекаются и забывают, что делают они работу, а не творят забаву; веселой,
зудливой страстью загорается душа - и вот уже идешь, не помня себя, с
игривым подстегом смахивая траву, и кажется, будто вонзаешься, ввинчиваешься
взмах за взмахом во что-то забытое, утаенно-родное. Любила даже гребь по
мертвой жаре, когда сухо и ломко шебуршит собираемое сено и густым, едким
дурманом пахнет урожайное разнотравье; любила спорое, с оглядкой на небо и
вечер, пока не отошло сено, копненье; любила тесную суету у зародов - любила
все от начала и до конца, от первого и до последнего дня.
нетерпеливей той, с непонятным порывистым чаянием и слепой верой ждала
сенокоса, будто от него решалась вся ее судьба. И верно, мерещилось ей: в
сенокосные дни все и выяснится - где ей быть, с кем жить, на кого злобиться,
на кого молиться. И так хотелось выйти опять до солнца одной-одинешеньке,
встать на меже по пояс в заросшей дурнине и взмахнуть литовкой - и упрямо,
задиристо махать, не опинаясь, до тех пор, пока не выстелется дорожка к
другому краю гона. И тогда оглянуться и вздохнуть свободно. Не зря говорят:
работа робит человека, но она же, работа, до гроба кормит его и хранит.
Главное, что хранит.
увидаться с Андреем, она совсем потерялась; усталость перешла в желанное,
мстительное отчаяние. Ничего ей больше не хотелось, ни на что не надеялось,
в душе засела пустая, противная тяжесть. То, что вчера еще представлялось
возможным, просветным, сегодня опустилось стеной. За ночь она не сомкнула
глаз, голова болела - и не болела уже, а истягивалась непрерывной мукой;
что-то давило и занывало внутри - там, где ребенок, и она не знала, должно
так быть или она успела покалечить ребенка. "Ишь что вознамерилась, - угрюмо
кляла она себя и теряла мысль. - Так тебе и надо".
с опущенными руками из угла в угол, из избы на улицу и обратно, будто что-то
искала, чего-то ждала - и не находила, не могла дождаться. Ловила Лидку,
обнимала, ласкала ее и надоела той. Лидка стала прятаться от нее.
блудила-то?
спросить?
Когда говоришь правду, легче не верят. А ей легче говорить ее. Надоело
обманывать. Все надоело.
слов не понимаешь. Рожай ты скорей и не изводи себя. Ребенка же родишь - не
щененка.
Только что ей жаловаться на людей? Сама от них ушла. Той же Надьке, которая
к ней с открытой душой, она врет, будто клятому врагу. Надька простоватая,
верит, но когда-нибудь и она увидит, что ее водят за нос, и не поблагодарит.
Заплуталась, некуда идти.
Настену в ограду. Он торопился и заговорил сразу, глядя в упор на Настену
без капли тепла и жалости и точно отрубая слова:
не словили. Мужики, кажись, чего-то задумали. Туту них Иннокентий Иванович
комиссарит. Нестор седни в Карду поехал. Неспроста это...
сухим, каленым голосом:
голову и так достанет хулы. А грех этот на тебе, никуды тебе от его не
деться. - И выбилась все-таки горькая горечь, признал Михеич: - И он тоже
гусь: с отцом испугался поговорить. А-а, ну вас...
задирая хромую ногу.
пытаясь достать, сработать какое-то важное и нужное решение и не дотягиваясь
до него, раз за разом прокручиваясь невнятной мыслью впустую. Все -
выгорело, а пепел не молотят. Да и что теперь придумаешь? Поздно.
кто-то выслеживал ее на Ангаре. Ей чудилось, что она выдумала все это с
больной головы и забыла, что выдумала. Она любила раньше от скуки
представлять, будто с ней случаются всякие забавные истории, и заигрывалась
порой до того, что с трудом отличала правду от неправды. Так, наверное, и
тут. Голова действительно разламывалась. Настена готова была содрать с себя
кожу. Она старалась поменьше думать и шевелиться - не о чем ей думать,
некуда шевелиться. Хватит.
Настена молча усомнилась: может, приехал, а может, и нет. Точно никто не
знает. Верь им, они наговорят. А хоть и приехал - что страшного? Мало ли
зачем понадобилось ему в Атамановку? Рыбки, к примеру, половить или
подогнать своей властью тех, кто не вносит налогопоставки. Атамановка - его
участок, он тут волен околачиваться каждый день. Приехал и приехал - что
такого?
легким и скорбным сном. Точно в загаданное мгновение будто кто подтолкнул ее
- она очнулась. Чувствовала она себя отдохнувшей и бодрой, в голове
установился покой. Настена не знала, сколько прошло ночи - ходики на
заборке, обвиснув гирькой, молчали, - но почему-то верила, что не опоздала,
что ее не успели опередить. Оделась не таясь и так же не таясь вышла, плотно
притворив за собой дверь. Когда не скрываешься, не прячешься, получается
удачней, а удача на этот раз была ей необходима позарез.
теперь на небе мигали, пробиваясь, звездочки. Ночь была тихая, потемистая,
но в ровном бедном свете виделось все же достаточно хорошо, а на Ангаре, в
длинном просторном коридоре, и того лучше. Настена сняла с берега лодку,
оттолкнула и сразу взялась за лопашны. Надо успеть, надо предупредить
мужика. Надо попрощаться. Навсегда, до других ли времен - неизвестно:
перед собой? Где набрала она вины для такого стыда?
в дни несчастные! Почему не дано человеку запасать впрок одно, чтобы
смягчать затем тяжесть другого? Почему между тем и другим всегда пропасть?
Где ты был, человек, какими игрушками ты играл, когда назначали тебе судьбу?
Зачем ты с ней согласился? Зачем ты, не задумавшись, дал отсекать себе
крылья именно тогда, когда они больше всего необходимы, когда требуется не
ползком, а летом убегать от беды?
что происходило: так, видно, надо, это она и заслужила... Доверь непутевому
человеку после одной его жизни вторую, все равно не научится жить. До чего
тихо, спокойно в небе. А вчерашней ночью было жутко; боязно, когда глаза
совсем ничего не различают в темноте, мерещится, что вот-вот что-то
случится. Правду ли говорят, что звезды со своей вышины видят под собой
задолго вперед? Где они ее, Настену, разглядели за этой ночью, что они чуют?
Слабенькие сегодня звездочки - куда им задолго?
удивляясь, что душа тщится отвечать им.
старинной песни, когда слушаешь и теряешься, чьи это голоса - тех, кто живет
сейчас, или кто жил сто, двести лет назад. Смолкает хор, вступает второй...
И подтягивает третий...
голоса. Она удивленно обернулась и увидела на берегу фигуры людей.
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Круз Андрей
Березин Федор
Посняков Андрей
Акунин Борис