тронулось через площадь. Будто странно оживший ископаемый махаон-людоед.
Одеяло, по слухам, всегда пробуждается в полночь. Обитает оно в древней
Башне у самой реки. По ночам там горит студенистое пламя в бойницах. И
доносится низкий протяжный умеренный гул. Синеватый туман ручейками течет
из подвалов. И, вонзаясь, жужжит острота керамических сверл. Это, кажется,
не легенды. Это - душа Безвременья. Безнадежная, вечная, жрущая души -
Душа. Как во сне, протянул я дрожащие слабые руки. И коснулся поверхности
кончиками ногтей. По рукам зазмеилась длинная и зеленая искра. Тень
взметнувшейся крысы почти накрывала меня. Вероятно, другого исхода здесь
было не предусмотрено. Но зеленая искра, стекая, достигла земли. Сразу
стало темно, точно выключили окружающее. Тихо лопнула в воздухе, выдохнув
басом, струна.
натянутый детский дискант: - Осторожнее, дядечка, тут везде понаставлены
стулья... - Я шарахнулся, повалив что-то грохнувшее в темноте -
раздробившееся на части, ударившее в колени. Жутковатое опахало мазнуло
меня по щеке. - Осторожнее, дядечка... - Но глаза мои уже привыкли. Это
был, вероятно, какой-то забытый чулан. Неуютный, широкий, заросший седой
паутиной. Связки стульев, как сталагмиты, загромождали его. Ведра, швабры,
лежанка из плоских подушек. Что-то вроде кривого продавленного топчана. За
окном в серых бликах струились горбатые тени. Вероятно, от скопища
демонов, тупо бредущих на штурм. А в углу топчана примостилась какая-то
девочка. Лет семи, если только я правильно определил. В рваном платье, в
ботинках, в тугих заплетенных косичках. Повернулось белесое, как из
пластмассы, лицо: - Здрасьте, дядечка... Вы немного тут поживете?..
Поживите немного, а то тут - все время темно... Тетя Лина сказала: придет,
а сама не приходит... Почему-то никто никогда не приходит сюда... А вы,
дядечка, тоже - уйдете и не вернетесь?.. - Белый бант мотыльком трепетал у
нее на плече. Пальцы, точно сведенные, комкали мякоть подушки. Слабый луч
пробивался откуда-то в этот чулан. Слабый луч. Меня будто током ударило. Я
присел, задыхаясь от кома поднявшихся слез, - взяв сведенные пальцы в свои
ладони. Пальцы были холодные, - как изо льда. Вообще, ее, кажется, ровно и
сильно знобило. Точно так же, как вдруг зазнобило меня. Зубы выбили
неожиданную чечетку. Я спросил, подавляя противную нервную дрожь: - Что ты
делаешь здесь?.. Тебя давно тут оставили?.. - Но она почему-то молчала,
расширив глаза - в рыжих круглых и загнутых скобкой ресницах. А затем
покачнулась - как кукла упав мне на грудь: - Папа!.. Папа!.. Прости!.. Я
тебя не узнала!.. - И стремительно, выпростав руки из моих кулаков,
неожиданно, быстро, отчаянно обхватила меня за шею: Папа!.. Папочка!..
Миленький!.. Больше не уходи!.. - Всю ее сотрясало болезненное заикание.
Или спазмы рыданий, пробившиеся изнутри. Ломкий сорванный голос
захлебывался словами: - Папа!.. Папа!.. Я столько тебя ждала!.. - Две
косички взлетели, как проволочные плетенки. На спине вместо платья
топорщился плюшевый мох. И ворсинки его колыхались, как мелкие водоросли.
Боли в сердце расширились у меня до пределов груди. Я ведь слышал уже этот
ломкий обветренный голос. Превращающийся очень быстро в нечеловеческий
крик. Ну конечно, я слышал - замученное животное... коридоры, тюрьма,
обесшнуренный скрип башмаков... затхлость камеры, боль, выворачивающая
наизнанку... Феня, ножницы, следователь Мешков... Это было, когда я
п_о_д_с_т_а_в_и_л_с_я_ вместо Корецкого. То есть, как бы включился в
какой-то его проворот. Говорят, что в условиях Хроноса это возможно. Я
сказал сквозь комок нетерпенья и слез: - Подожди, подожди... ну конечно, я
здесь останусь... ну, не плачь, ведь я для того и пришел... Посмотри мне в
глаза... Посмотри: я тебя не обманываю... - Я, по-моему, уже не говорил, а
кричал. Гладя волосы, прижимая к себе тщедушное тело. Хрипы, стоны и
шорохи переполняли чулан. Половицы его колыхались, как будто живые.
Взвизгнув, вылезли гвозди на правой стене. И оттуда просунулась, пискнув,
крысиная морда. И сказала, дохнув на меня перегаром и чесноком: - Слушай,
дядя... ну до чего же ты бестолковый... Говоришь тебе, учишь - как с гуся
вода... Ты, по-моему, дядя, слегка прибабахнутый... Обязательно влезешь в
какую-нибудь хреноту... Я тебя умоляю: оставь эту жужелицу... Ничего нет
противнее детской любви... Вообще, нынче следует держаться подальше от
молодежи... - Морда вся искривилась, как будто готовясь чихнуть. Щетки
белых усов процарапали пол и лежанку. Я услышал, как вскрикнула девочка у
меня на груди. Заворочалась, вскрикнула и что-то кольнуло мне шею. Я
схватил кочергу, одиноко торчащую из ведра, и с размаху ударил по розовой
мякоти носа. По ноздрям - так, что жмякнул раздробленный хрящ, а из глаз,
как под сильным давлением, брызнула жидкость. И Пасюк, будто в трансе,
мотаясь, затряс головой. - Ох! Дурак же ты, дядя!.. - сказал он
ошеломленно. А затем, выдувая из носа коричневые пузыри, вдруг задрал
морду вверх и опрокинулся на спину. Доски тихо и плавно, как шторы,
сомкнулись за ним. Серым пологом рухнула толстая паутина. Кочергу я,
подумав, засунул обратно в ведро. Я готов был сражаться сейчас - с кем
угодно. Потому что теперь я почувствовал, что я не один. Большеглазая
хрупкая девочка сидела у меня на коленях. И дышала, как дети - спокойно и
очень легко. Вероятно, она незаметно сомлела от всех потрясений.
Осторожно, стараясь не разбудить, я перенес ее на топчан. Руки девочки
мягко распались и она прошептала: - Не надо... - И я тоже шепнул: - Не
волнуйся, я никуда не уйду... - Мне казалось, что сердце мое вот-вот
разорвется от жалости. И от силы, которая вместе с жалостью поднялась. Я
подсунул под голову твердую сплющенную подушку. Веки девочки дрогнули,
точно от горя, во сне. Вся она потянулась в какой-то ленивой истоме. А на
тонких губах лепестками приклеилась кровь. Очень свежая, яркая, очень
пугающая. Содрогаясь, я вытер ее мокроватым платком. И спокойная девочка
снова сказала: - Не надо... - Я вдруг с ужасом понял, что она наблюдает за
мной: сквозь прикрытые веки - внимательно и настороженно. Нехороший
какой-то был этот внимательный взгляд. Машинально я взялся за шею - где
прежде кольнуло. И почувствовал ту же обильную скользкую кровь. И саднящий
укус - острием прорезающий вену. Я не знал, что мне следует делать и что
говорить. Ощущение было такое, что я куда-то проваливаюсь. Комковатый
платок пропитался до самых краев. Я швырнул его в ведьму, раскинувшуюся на
лежанке. Но она очень ловко - ногтями - поймала его. И, уже не скрываясь,
довольно и сыто ощерилась. - Ничего, заживет, не расстраивайся, - сказала
она. И вдруг громко, надменно, по-взрослому расхохоталась. - Ничего,
ничего, не расстраивайся, заживет...
страшноватый чулан расползался, как пластилин, зыбкий пол колыхался у меня
под ногами, отверзалась сосущая и тянущая пустота, а внутри нее что-то
булькало и переливалось. Одеяло, по-видимому, переваривало меня, воздух
был напоен какой-то прозрачной багровостью, словно светом от
фотографического фонаря, и вся эта багровость ритмично пульсировала, я
летел сквозь пустые распахнутые этажи, будто сделаны они были из вязкого
дыма, открывались убогие жуткие внутренности квартир: дрема мятых постелей
и панцири насекомых, почему-то все было засыпано хитиновой скорлупой, выли
краны, шипели оставленные конфорки, а в одной из квартир шевелились
заточенные крючки, и в когтях попискивало что-то трепещущее, голос Апкиша
где-то над ухом проговорил: - Я сегодня не вижу другого реального
выхода... Мы сегодня имеем - отвратительный материал... Что-то вроде
гниющего тухлого студня... Просто не за что взяться и не за что
ухватить... Наступает, по-видимому, полное вырождение... Копошение
идиотов, дикий маразм... Нам нужны добровольцы - без жалости и
милосердия... Те, которые смогут нырнуть в эту жуткую грязь... И вернуться
обратно, на свет - без единого пятнышка... Те, которые не пощадят и
детей... Дети тоже отравлены - с момента рождения... Зомби, монстры,
чудовища вырастают из них... А потом растекаются гнойными пузырями... Мы
должны начинать, точно боги, с неслыханной чистоты... - Он нагнулся к
крючкам и разъял их на две половины - окровавленный серый комочек
задергался на полу, хохот нахальной ведьмы затих в отдалении, и тяжелый
звериный раскатистый бас произнес: - Черт бы вас всех побрал вместе с
вашими экспериментами... Неужели вы не дадите спокойно существовать?..
Чтоб - без подвигов и чтобы - без потрясений... Почему вы все время хотите
каких-то особенных жертв?.. Разве мало вы взяли?.. Практически все, что
имелось... Я не жалуюсь, и я согласен со всем... Но, пожалуйста, больше не
надо экспериментов... Строек века, материально-технических баз...
Воспитания нового советского поколения... Пусть все это останется в
лозунгах, лишь на словах... И не надо, пожалуйста, вашего светлого
будущего... Потому что опять нам придется стелить миллионы костей... Пусть
мы будем без будущего, но зато с настоящим... Жрите, пейте, воруйте, но
пожалейте - себя... И не требуйте большего, чем можно позволить... А иначе
однажды надломится твердый хребет... И колосс, раздирая страну,
заворочается в агонии... - В этот раз говорил, просыпающийся бегемот -
открывая широкую пасть и подергиваясь, как припадочный, складки кожи,
казалось, насквозь перечеркивали его, и разило болотной тиной, сопревшими
водорослями, щепки мебели были рассыпаны по полу, только пол почему-то
стоял в этой комнате вертикально, а внизу вместо пола расположено было
окно, или сам я по-прежнему медленно переворачивался. Одеяло, по-видимому,
куда-то тащило меня, и старуха - в лохмотьях, в обрезках валенок -
возразила: - Да, но жить в этом тихом кошмаре тоже нельзя... Вы не знаете,
что такое - жить в тихом кошмаре... И все время бояться того, что
произойдет... Даже если оно почему-то не происходит... В магазинах, в
подвалах, на улице, в очередях... Унижение, ненависть... Облако зябкого
страха... На площадке, где группа каких-то ребят... И сосед, выползающий в
кухню на четвереньках... Перемать-твою мать, пожалела, паскуда, рубля...
На работе, в кино, в переулке, ведущем к дому... Ночью, в квартире, когда
раздается звонок... Шторы вдруг - ни с того ни с сего - загибаются
кверху... И всю жизнь - как лягушка, которую колют иглой... И куда ни
метнешься - везде лишь торчащие иглы... И вдыхаешь, скукожившись, старость
и смерть... Даже если они почему-то не происходят... - У старухи в руках
был замызганный темный стакан. И она, содрогаясь, отхлебывала что-то
вонючее, две огромные бородавки сидели на лбу, шевеля волосинками,
Пехов Алексей
Контровский Владимир
Сертаков Виталий
Никитин Юрий
Орлов Алекс
Плотников Александр