Костянтин, но ты не получишь великого стола!
вы? Вы все, предающие повелителей своих, как только они начинают терять
силы! Ты будешь коназом, Иван! Будешь сидеть на столе, пока я - тут!
нукеры дрогнули, решив, что господин зовет их к себе. Джанибек запахнул
тулуп, надо было воротиться в юрту и выпить вина сейчас же, немедленно,
выпить горячего вина...
Прискакал в Москву на семейный погляд, к родной сестре Маше, Марии
Александровне, великой княгине, вдове Симеона Гордого.
уже немолодая, тридцатилетняя княгиня московская, владелица сел, городов и
вотчин, скотинных и конинных стад, ратников, челяди и холопов, владелица
трети Москвы, владелица Можайска и Коломны, самых крупных городов
княжества, <с волостьми и бортью>, сел: Напрудского, Островского,
Малаховского и иных - под Москвой, сел и угодий по Клязьме, Кержаче и под
Юрьевом, сел под Новгородом, благословенных и купленных, устроенных и
примысленных покойным князем Семеном... Сидит усталая, растерянная
женщина, год назад потерявшая мужа и всех своих детей. А брат -
возмужавший, похорошевший, со следами еще прежней мальчишечьей озорной
светлоты на лице, опушенном молодою бородкой, такою мягкой на вид, что
руки тянутся огладить, потрепать ее, и чтобы родилась улыбка, прежняя, та,
перед которой когда-то смутился сам покойный Семен Иваныч, - сидит,
любимец всей Твери, и вот сейчас, в минуту сию, говорит ей эти простые
слова... А она не знает, не ведает: что вершить? Семен <приказал ее>,
умирая, дяде, Василию Кашинскому. И он-то, Василий, сейчас притесняет
вновь и опять Всеволода и их мать, Настасью, вдову убиенного в Орде князя
Александра Михалыча. И она, Мария, Маша, не имеет ни власти, ни силы пойти
противу всей Москвы, хотя и любит Всеволода, и гневает на дядю, который
продолжает тиранить их, опираясь на волю московской боярской думы.
кается. Нежданная слезинка, осеребрив ресницы, стекает по щеке сестры.
Недавно только справляла память по мужу... И кабы еще сын! Что она одна?
Ни приказать, ни заставить!
умер Василий Протасьич. И все, все, решительно все плохо теперь! Как ему
объяснить, что нет у нее, одинокой вдовы, ни сил, ни воли, ни даже желания
что-то вершить теперь, когда на Москве чужая власть; чужие дети, чужие
бояре рвутся к власти, и ничто неможно, Лопасню отстоять и то не сумели!
энергичными кистями, с точеными пальцами, которых отныне и навсегда некому
целовать. Руки, лишенные навычного труда, руки, которым не придет больше
пеленать дитятю, и даже темный камень в золотом перстне на этой руке
глядится теперь печатью вечного вдовьего одиночества. Лицо у сестры
широкое, белое, потерявшее прежний точеный обвод, шея в тугом, шитом
мелким жемчугом наборочнике. Она сидит перед ним в раскладном креслице,
тяжело и беззащитно, и с безотчетною завистью смотрит на брата, у которого
все впереди, с мягким, почти материнским любованием.
время мужества, жестокой битвы за право жизни и власти на земле, битвы,
которую Всеволод (как ни любит Мария брата, понимает это очень хорошо!)
уже проиграл.
делу. Что придет ей, когда воротит из Орды с пожалованьем Иван Иваныч,
очищать княжеские покои - которые и не нужны ей! - но как больно покидать
эту вот горницу, светлую и нарядную сейчас, ведавшую и ужас, и хрипы
детей, и кровавую мокроту в тазу, и почернелое тело дорогого супруга,
Симеона, на брачном ложе... Очищать, уходить куда-нибудь в задние горницы,
рядом с Ульянией, вдовой Калиты, или, как Марье, вдове князя Андрея,
заводить свой терем в Кремнике?
из них, Марьи Андреихи, годовалый младенец на руках. У нее же - нет
никого. И не будет. А Миша просит о помочи... У кого! Она сдерживает себя,
перемогает слезы. Не то, дай волю, рыдать бы ей от зари до зари.
Михаил-страстотерпец, погибший в Орде, Дмитрий Грозные Очи, зарубивший
Юрия, был их батюшка, Александр, высокий, красивый, с холеною русою
бородой, которую она дитятею так любила трогать... И сейчас вспоминаются
его сильные горячие руки, без натуги подбрасывавшие ее вверх, в сияющую
небесную голубизну... Всеволод крупный, в отца, и - несчастливый. В семье,
в первой жене, в детях, в этой все не удающейся ему борьбе с дядей
Василием... Много их, потомков Михайлы Святого! И нет ладу в семье. А тут,
на Москве, одни вдовы, и этот Иван, которого Семен никогда не прочил в
князья... Так почему же опять Москва?! Быть может, Миша прав? И прав, что
приехал? И ей, пока удел Семенов в руках, надлежит...
Когда-то изменил батюшке. Ему теперь и до конца дней - Москва. Ему и
Андрею. И всем, всему роду Акинфа Великого. Бяконтовы? Кто из них выйдет
из воли Алексия! Дмитрий Зерно? Нет. Семен Михалыч? Елизар? Нет. Иван
Мороз тоже против батюшки не пойдет! Андрей Иваныч Кобыла? Лежит при
смерти. Алексей Петрович Хвост? Ездил за нею сватом! А теперь? Теперь
рвется к власти под Вельяминовыми. Кто же за нее? Один покойный Василий
Протасьич мог бы защитить великую княгиню московскую! И то лишь не в ущерб
Москве... И нет у нее сил противу дяди Василия! Никого нет! Без князя на
Москве все идет по князеву слову. Так же заседает дума, работают дьяки и
подьячие, правят суд, собирают тамгу и пятно, весчее, повозное и лодейное;
так же идут обозы, торгует торг, городовые воеводы блюдут волости... Разве
Лопасню не сумели оберечь. И не скоро еще почует земля, что не стало у нее
сильного главы, ее князя, лады ее - Семена Иваныча.
надобно. Грамотою ли усовестить Василия? Разве грамотою! Перевесит ли
слово силу, когда слово нечем подтвердить и нету за ним второй силы,
набольшей или хотя бы равновеликой, дабы подкрепила писаное слово?! И что,
и почему это в людях, когда ни разум, ни честь, ни правда, ни Божье слово,
ни заветы отцов, ни богатства даже, ни земли устроение не возмогут ничего
перед единым - силою! Силою духа, которой в избытке было, как видится ей
сейчас, у покойного Симеона, и силою меча - тою силою, с которой когда-то
горсть степняков прошла и покорила едва не весь знаемый мир! Да и за силой
меча должна стоять сила духовная, не то и не понять, почто Батыевы кмети
одолели столь многих оборуженных и многочисленных ворогов своих? И
бронь-то была не у всякого! Сабля, да аркан, да лук со стрелами... Дак,
может, тогда... Почто же они-то, тверичи?! Кабы дитя! Почто не оставил ты
сына мне, Сема, Семушка! Все бы ясно было теперь, и сила в руках, и
мужество в сердце, и воля, все бы разом нашлось, и подняла бы, и вывела! И
стал бы князем великим во след отцу! А Тверь? А родина? Жена - при муже.
Едина плоть! Пока есть муж и дети, для коих вс° - и плотское, и греховное,
и святое... А она? Грамоту она напишет Василию... А сама она верит ли в
грамоту ту? И хочет ли победы Твери? Или память покойного мужа столь
сильна и поныне в ней, что не хочет она теперь гибели московского
княжения? Чему-то научил, что-то сумел дать понять ей покойный супруг. И
учит ее и теперь... Оттуда учит... А сам помог? Помог, добывая меня! Имел
ли ты право на то, Семен? И не спросишь о том! Греховно спросить теперь у
мертвого!
брату. - А ты, коли заможешь, сам поезжай в Кашин... к ней... Уговори!
прочерчивает лоб. Да, он поедет, будет уговаривать всех и как-то наладит,
хотя на краткое время, непрочный мир в тверском княжеском доме, мир, вновь
и вновь раздираемый восстающею силой Москвы.
мужей, и плач жен - до конечного одоления, до последней власти
победителя?!
подлокотники кресла, смотрит любовно на брата, которого она любит, и будет
любить всегда, и не перестанет любить, что бы ни совершилось меж ним и
Москвою, и смотрит, глядит на него ненасытимо, издалека, с того берега
прожитой и прежде смерти оконченной жизни, не в силах ни помочь, ни
осудить за тот упорный и уже безнадежный путь, который сужден ему судьбою
и собственным разумом, разумом и волею, возжелавшими большего, чем
заповедано высшим судиею и начертано на скрижалях вечности.
сам не отказывался от них, ибо, возвращаясь, мог вдосталь сказывать о
делах всем и каждому, а в особенности Наталье Никитишне. И хоть рассказы и
разговоры те велись прилюдно, при девушках сенных, а то и при ком еще из
боярынь, Никита все одно дорожил ими, переходя попеременно от отчаяния к
ликованию. То ему казалось, что <она> радует ему, и тогда сердце Никиты
ширило, переполняло счастьем, то зрелось небрежение во взоре, и тогда
вновь оживала тусклая правда бытия: он - ратник, она - боярыня, которой
снизойти до него - сором. И тогда горько и глухо становило на душе, а
<она> уплывала куда-то в заоблачные выси. (Про себя Никита редко думал о
своей любви, называя по имени, а так уж и продолжал считать дедовою
воскресшей княжной, как понравилось когда-то, и уже твердо готовил для
нее, примерял те древние, береженые золотые серьги-солнца, сохраняемые все
эти долгие годы - уже поболе полустолетия - в семейной скрыне, словно
некий колдовской оберег грядущей судьбы.)