ответную резню отступавших. Попади он к туркам в руки, пробираясь в одиночку
к морю, с ним наверняка расправились бы мгновенно, как с Грибоедовым и
Бурцовым. Он понял, что переход границы становится самоубийством. По дороге
до ближайшего порта на Черном море его, выучившего для этой поездки два
слова по-турецки ("вербана ат" -- дай лошадь), несмотря на африканскую
внешность, примут за шпиона, беглого солдата или просто случайного русского,
но все равно, значит, врага. А это верная смерть. Узнал здесь Пушкин и
другое: по приказам русской военной администрации специальные подразделения
ночью устраивали обыски в аулах, чтобы обнаружить среди осетин и турок
русских перебежчиков (так тогда называли дезертиров), которых ждала каторга.
у Бенкендорфа лежал донос о бегстве Пушкина на Кавказ. Ему, несомненно,
известно об истинных намерениях поэта "на Кавказ и далее, если удастся...".
На следующий день он распорядился о слежке. Более чем за два месяца до
выезда Пушкина из Москвы на Кавказ графу Паскевичу было сообщено об
учреждении за поэтом секретного надзора.
его вернут обратно. Бенкендорф молчал почти четыре месяца и доложил о
самовольной отлучке поэта царю лишь 20 июля, когда Пушкин был уже в Арзруме.
Может быть, Бенкендорф почувствовал, что именно в этот момент Пушкин может
исчезнуть, и поспешил доложить императору? Десять лет спустя Николай I
вспомнит эту историю и скажет лицейскому приятелю Пушкина барону Корфу: "К
счастью, там было кому за ним присмотреть. Паскевич не любит шутить". Нам
кажется понятным, какие шутки имелись в виду.
было ясно, что никуда беглец не денется. Он знал то, во что не поверил бы
Пушкин: некоторые из знакомых поэту опальных декабристов исправно доносили в
Третье отделение. На Кавказе Пушкина с нетерпением ждали и друзья, и
осведомители, по инстанциям спускались распоряжения о наблюдении за
прибывающим путешественником. Слежка была организована в лучших традициях
сыскного дела. Не случайно Паскевич хотел, чтобы Пушкин неотлучно находился
при нем. Ему сообщали о каждом шаге поэта. Бенкендорф на расстоянии
контролировал Пушкина и поэтому не придавал такого значения путешествию,
какое придавал ему сам поэт и какое спустя полтора столетия видится нам.
Нащокину он писал, что "путешествует с особым денщиком". Две недели ждал он
в Тифлисе пропуска от Паскевича. Паскевич, как и власти наверху,
рассчитывал, что поэт воспоет воинские доблести (еще один довод для
Бенкендорфа не пресекать своевольное путешествие). А если так, почему бы не
дать писателю, добровольно на военный театр попавшему, возможность увидеть
поле сражения? В опеке шефа Третьего отделения видятся два этапа:
распоряжение Бенкендорфа следить за Пушкиным сперва помогло поэту, дало
возможность добраться до передовой. Но в результате Пушкин никуда не мог
деться от круглосуточной заботы Паскевича и людей Бенкендорфа.
приятели, находился в Карагаче. Тут была налажена эффективная система слежки
за опальными декабристами, да и вообще за всеми, подозревавшимися в
вольнодумстве. Именно поэтому сюда потом сослали Лермонтова, Одоевского,
Оболенского и ряд других офицеров.
женской половины Петербургского театрального училища М.Ф.Казасси. Пушкин
знал их обоих в юности и писал о сексуальных шалостях с воспитанницами
училища в послании Мансурову в 1819 году. Майор Иван Казасси был
осведомителем Третьего отделения и рапортовал о каждой подробности поведения
прибывшего сюда Пушкина. На пирушках и обедах Казасси непременно оказывался
в одной компании с Пушкиным. Бенкендорф с удовлетворением отмечал отличные
деловые качества Казасси. Через три года он был сделан подполковником
корпуса жандармов и "с оказией" доставлял письма Пушкину от знакомых из
Тифлиса.
Паскевичу, так сказать, с рук на руки. Паскевич был хорошим командиром и
организатором. Умный администратор, смелый и решительный человек, он
заботился о солдатах, отменил муштру. При этом он принял Пушкина таким
образом, чтобы его людям удобно было наблюдать за поэтом. Ординарцу
Паскевича Игнатию Абрамовичу было поручено следить за гостем. У Паскевича
особым доверием пользовался также доктор Мартиненко, который был его личным
соглядатаем и исполнителем самых разных поручений такого рода. Н.Потокский
вспоминает открытую ссору фельдмаршала с поэтом, которому было предложено
уехать. Впоследствии Паскевич был обижен на Пушкина и в письме к царю после
смерти поэта высказался: "Жаль Пушкина как литератора... но человек он был
дурной".
переоценивать могущество тайной полиции. Пушкин ехал на Кавказ без
разрешения, заведомо зная, что у него будут неприятности, если... он
вернется. Пушкин еще не вернулся и, возможно, не знал, вернется ли, а
Николай I, уверенный, что поэт никуда не денется, наложил на донесение
Бенкендорфа резолюцию: "Потребовать от него объяснений, кто ему разрешил
отправиться в Эрзерум, во-первых, потому что это вне наших границ, а
во-вторых, он забыл, что обязан сообщать мне обо всем, что он делает, по
крайней мере, касательно своих путешествий. Дойдет до того, что после
первого же случая ему будет определено место жительства".
"странствовал за Кавказом", Бенкендорф прибавлял: "Я же с своей стороны
покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы
сдержать данного мне слова и отправились в Закавказские страны, не
предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие". Приятелю
Пушкин, между прочим, сам рассказывал, что Николай I спросил его, как он
смел поехать в армию. На ответ, что главнокомандующий ему это позволил,
возразил: "Надобно было проситься у меня. Разве не знаете, что армия моя?"
усердно. Спустя шесть месяцев после отъезда поэта из Тифлиса, полиция эта
рапортовала, что имярек в Тифлисе "на жительстве и временном пребывании не
оказался".
от давно вынашиваемого решения бежать через русско-турецкий фронт. Хотя об
этом поговаривали давно, внезапно Пушкин узнает от человека, стоявшего в
карауле, что в Арзруме открылась чума. Попав с лекарем в лагерь, где
находились больные чумой, Пушкин не слезал с лошади и, как он сам пишет,
"взял предосторожность стать по ветру". Впрочем, он поспешил оттуда
удалиться. "Мне тотчас представились ужасы карантина, и я в тот же день
решился оставить армию". Мысль углубиться на территорию, зараженную чумой, и
превратиться в одного из несчастных, медленно умирающих людей отвращала,
вынуждала отказаться от задуманного, бежать назад как можно скорей.
отправляясь на Кавказ в 1829 году, Пушкин думал вырваться из России. Обычно
он начинал действовать решительно. Эмоции опережали рассудок, как было уже
не раз. Похоже, однако, что в данном случае были и план, и долгие
приготовления, но по дороге, и особенно прибывши на место, беглец стал
постепенно осознавать, что это сопряжено с такими трудностями, такими
опасностями и риском, к которым он не был готов. Поэт с его суеверностью
либо побоялся, либо передумал, что, практически, одно и то же. И это, как
нам представляется, был разумный поступок. Чуть позже поляков-повстанцев,
которых Пушкин ошельмует в своем верноподданническом стихотворении
"Клеветникам России", повезут по Военно-Грузинской дороге под конвоем из
Варшавы в ссылку на Кавказ. А еще позднее, в 1855 году, Адам Мицкевич умрет
во время следующей русско-турецкой войны от холеры, добравшись до того
самого Константинополя, куда стремился Пушкин.
объективно отражал реальное состояние поэта: "Он был уже глубоко верующим
человеком и одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и
отрешившимся от утопических иллюзий". Просто в довершение всего Пушкин,
каким бы он ни был энергичным любителем путешествий, устал от почти
трехмесячной отвратительной дороги, грязи, плохого питания, бивачной жизни,
отсутствия женщин. Он больше не стремился вперед, где его ждала
неопределенность. Пушкин жаждал отдыха и, как это у него часто бывало,
перегорел, разрядился, остыл и успокоился.
описан обвал, который преградил Пушкину дорогу во время его путешествия в
Арзрум. Нам же пушкинские строки видятся объяснением того, что с ним
произошло. Теперь ясно, что легче и проще всего бежать за границу ему было
из Кишинева, труднее из Одессы, еще сложнее из Михайловского, а побег через
Кавказ на деле оказался сопряженным со смертельным риском. Поэт опять
оказался у разбитого корыта, в том подвешенном состоянии, которое он однажды
описал в письме к брату: "...кажется и хорошо -- да новая печаль мне сжала
грудь -- мне стало жаль моих покинутых цепей".
гор, отдохнул, полечился минеральными водами и двинулся на север. "Граф
(Паскевич.-- Ю.Д.) предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий. Но
Земляной Андрей
Акунин Борис
Круз Андрей
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Распопов Дмитрий