заливную рыбу.
наша сытость -- это уже не мы. Зато будем смотреть друг на друга, потому что
голодный глаз недреманный. -- И в самом деле, они могли только смотреть друг
на друга, потому что были не одни, потому что ехали в поезде и не могли даже
поцеловаться.
какое-то время забывалась сном, и снилась ей одна и та же песня, и она
знала, что стоит ей пробудиться -- песня кончится; и это пробуждение во сне
казалось ей смертью, а не пробуждением, потому что для сна любое пробуждение
есть своего рода смерть.
они не попробовали и куска ветчины, перезимовавшей в еловой золе, с хреном,
а в Австрии, куда поезд пришел после полуночи, лишь в окне закрытого
ресторана видели окорок теленка, выпоенного пивом, мясо которого от кости
отделяют бечевкой.
сжимала быструю ногу Афанасия, а поезд сверкал, выбрасывая в ночь и метель
свет цвета белого вина. Уже в Инсбруке они наконец устроились в
ресторанчике, намереваясь заказать "поповский голод" с чечевицей и рыбные
колбаски из леща, но выяснилось, что заведение это только для войск
союзников, и их не обслужили. Они хотели было остаться и взять номер в
первом попавшемся отеле, но Витача передумала:
окна вагона они видели, как за стеклом харчевни на раскаленной морской соли
жарят грибы, сбрызгивая их вином, однако поезд там не остановился. В Вену
они приехали осатаневшие, как голодная вошь, и, держась за грязные руки,
вошли под сень собора, и после путешествия, долгого, как эта холодная тень,
после трехдневного голода и жажды, тянувшихся, как эта улица, они увидели
собачек, которые как бы вели друг друга к храму, гордо держа в зубах концы
своих поводков. Впоследствии Витача часто вспоминала это мгновение и
рассказывала, что венский собор Святого Стефана восприняла как некий зримый
крик, устремленный в неподвижное небо. Памятуя, что соборы никогда не
достраивают те, кто их строительство начинает, она похолодела от мысли, что
крик этот принадлежал не одному человеку, но двум. Здесь было кое-что еще
более удивительное. Этот сдвоенный крик был не мужской, а Женский, почти
детский крик. Однако голод и жажда заглушили эти ее мысли, и они вбежали в
первую подвернувшуюся кондитерскую, чтобы заказать "Sacher torte" и кофе с
кардамоном. И когда все уже было перед ними, официантка выронила поднос,
жаждущие и мокрые, поспешили они к дому Виды, по-прежнему без маковой
росинки во рту.
вместо ужина они кинулись прямо в отведенную им спальню. На бегу Витача
прижималась к Афанасию и шептала: "Сорви печать с моих уст, они все еще
невинны в ожидании тебя!"
их тела. Витача в судороге безгласного жгучего рыдания, а он -- словно у
него лопнул ремень.
подвижная и усатая, как херувим, обладала грудью, равновеликой бедрам, как
говаривала госпожа Иоланта Ибич, в замужестве Исаилович. Как правило,
тарелку со стола она брала к себе на канапе и ела руками, сидя бочком. Вида
имела привычку на свою Славу (*) угощать гостей кутьей, потом она выходила в
коридор, здесь быстро и незаметно облизывала все ложки и подавала новым
гостям как чистые. Она была молчалива, попроще Витачи и считала, что всякая
добродетель лишь станция между двумя пороками. Со своей кровати вот уже
пятнадцать лет она вглядывалась в картину Йозефа Адама Риттера фон Молка
(1714--1794), и луна освещала ей на этой картине группу людей, собравшихся
вокруг престола, где восседала некая женщина, а над ними, очень низко и
задом наперед, летел крылатый старец. При дневном свете на картине вместо
старца проявлялась сказочная фигура с золотым обручем на лодыжке. Картина
висела на стене огромного дома с подъездом для карет. В этом доме хлеб по
ночам вел себя беспокойно, и вещи если терялись, то так основательно, что не
находились по десять лет. Над упомянутым подъездом простиралась танцевальная
зала на два десятка пар, если дамы в кринолинах, и на три десятка, если дамы
следовали иной моде. За домом, появившимся вместе с картиной, пышно разросся
сад, полный птиц, а еще дальше, за маленькой калиткой в глубине, раскинулись
огромные зеленые угодья дворца Шенбрунн. Дом некогда принадлежал герцогу
Гецендорфу, почему ныне и находился на улице его имени, потом перешел к
Пфистерам, скончавшимся, ибо души их истончились прежде них самих, и теперь
архитектор Свилар, впервые счастливый и впервые под своей собственной
фамилией -- Разин, мерил шагами парк, оказавшийся в длину -- туда -- в целую
трубку табаку, а обратно -- в половину трубки, ибо шел под уклон.
православных семьях имя этого святого передается по наследству по мужской
линии. (Примеч. пер.)
Из ее окна был виден высокий тростник, разросшийся, подобно лугу вдоль
Дуная, и похожий на невысокую траву, отчего деревья в нем казались ниже, чем
были на самом деле, и ветви их словно бы шли прямо от земли. Вида рано
начала переводить со своего первого родного языка, с сербского, на немецкий,
и дом ее всегда был полон гостей. Предлагая своим гостям мясо на грелках
сервиза "Жолнай", Вида любила повторять:
истину необходимо посолить, иначе она невкусна. Я перевожу только тех
писателей, которые именно так и поступают.
палец -- на мизинец левой ноги.
присланным из ее родных краев, чихали с таким выражением, словно имели на то
по крайней мере два международных повода, и уходили довольные. И приходили
опять.
из семейства Ротшильдов или какой-то другой баснословно богатой фамилии; он
-- просто чиновник. С глазами влажными, как ледяные сосульки. И огромными
сросшимися средними пальцами на правой руке. Ходили слухи, что он ест мел и
штукатурку. Был он бесконечно любезен и постоянно этим своим негнущимся
членом без ногтя, который казался срамным, задевал и ронял вазы и бокалы,
стеклянные безделушки и зонты и тут же другими, меньшими пальцами ловил
предметы, не позволяя упасть. Приходила Теофана Цикинджал, хорошенькая
художница с прозрачными глазами, напоминающими медузу, проглотившую рыбу, с
удивительными руками, испачканными зеленой краской, от которой разливается
желчь, потому что писала она исключительно крокодилов. Приходил ее муж,
доктор Арнольд Пала, правда всегда с опозданием; он обмирал по лошадям и
знал их настолько, что мог по помету отличить жеребца от кобылы. Он приходил
прямо с ипподрома, кожаные заплаты на его штанах были пропитаны запахом
лошадиного пота, а пиджак -- табаком "Три монахини". Вместе с этими запахами
он приносил плетеный кожаный хлыст, И Теофана Цикинджал с улыбкой показывала
на своей прелестной высокой груди следы от этого хлыста в ожидании
.кульминации ужина, когда Вида выносила гостям альбомы с фотографиями и
крохотный шелковый кисет, расшитый бисером. Теофана первая брала из этого
кисета на палец понюшку табаку с кокаином, вдыхала и изо всех сил старалась
чихнуть как можно позже. Только господин Кнопф не прикасался к табаку,
смеялся вместе со всеми и листал альбомы. В них были исключительно женские
снимки, сделанные французскими аппаратами начала века, лица выглядели
неестественными, потому как таращили глаза в фотографический глазок,
видевший все в желтом цвете. Остановившиеся взгляды, словно у покойников,
открытые рты, словно создающие сквозняк, уши, словно заткнутые волосами на
ночь от шума, -- все это придавало лицам нереальность выражений, и они
казались картотекой жертв из какого-нибудь полицейского архива. И Кнопф
первый разгадал секрет этих снимков, как и вообще первый разгадывал подобные
маленькие загадки. Это были лица женщин, сфотографированных в момент, когда
они находились наверху блаженства, когда переживали оргазм. А затем
неожиданно в Видином альбоме оказался снимок бородатого мужчины в такой же
момент высшего блаженства, и все прыснули, и от этого хохота старикашка,
летевший на картине задом наперед, прежде времени превратился в сказочную
фигуру с золотым обручем на лодыжке.
картуза, пока однажды вечером барышня Вида Милут не наткнулась, перелистывая
книги из своего родного края, на фразу, которая удивила ее, Фраза была
короткая, и она гласила: "Наши мысли подобны голоду -- всегда одинаковы".
своего пребывания в Белграде познакомилась с ним. Был он довольно неотесан,
вместо усов и бороды у него росла какая-то трава женщины утверждали, что
спит он голый, перепоясавшись кожаным ремнем, а мужчины -- что он может
мочиться с коня на полном скаку.
и пригласила его в Вену. Он приехал на Рождество вместе со своими муравьями
в волосах и предложил Виде и ее друзьям устроить в сочельник кукольное
представление. Он носился по огромному Видиному дому на улице герцога
Гецендорфа, маялся с веревочками и куклами, а в бороде его не переставали
жужжать запутавшиеся дремотные мухи. Он расставлял стулья в зале и то и дело
Буджолд Лоис
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Корнев Павел