Чтение 42–й страницы книги ~Униженные и оскорбленные~

таинственный, никому не известный расчет, по которому этот брак ему
выгоден, - расчет, которого я решительно не понимаю, то реши сам, спроси
свое собственное сердце: будет ли она счастлива в этом браке? Попреки,
унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее любовью, а
как женится - тотчас же начнет ее не уважать, обижать, унижать; в то же
время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с другой; ревность,
муки, ад, развод, может быть, само преступление... нет, Ваня! Если вы там
это стряпаете, а ты еще помогаешь, то, предрекаю тебе, дашь ответ богу, но
уж будет поздно! Прощай!

Я остановил его.

- Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены,
что не одни глаза смотрят за этим делом, и, может быть, оно разрешится
самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных
разрешений, как например эта дуэль. Время - самый лучший разрешитель! А
наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен.
Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?

- Как не примет? Что ты, опомнись!

- Клянусь вам, не примет, и поверьте, что найдет отговорку совершенно
достаточную; сделает все это с педантскою важностью, а между тем вы будете
совершенно осмеяны...

- Помилуй, братец, помилуй! Ты меня просто сразил после этого! Да как
же это он не примет? Нет, Ваня, ты просто какой-то поэт; именно, настоящий
поэт! Да что ж, по-твоему, неприлично, что ль, со мной драться? Я не хуже
его. Я старик, оскорбленный отец; ты - русский литератор, и потому лицо
тоже почетное, можешь быть секундантом и... и... Я уж и не понимаю, чего ж
тебе еще надобно...

- Вот увидите. Он такие предлоги подведет, что вы сами, вы, первый,
найдете, что вам с ним драться - в высшей степени невозможно.

- Гм... хорошо, друг мой, пусть будет по-твоему! Я пережду, до
известного времени, разумеется. Посмотрим, что сделает время. Но вот что,
друг мой: дай мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне ты не
объявишь нашего разговора?

- Даю.

- Второе, Ваня, сделай милость, не начинай больше никогда со мной
говорить об этом.

- Хорошо, даю слово.

- И, наконец, еще просьба: я знаю, мой милый, тебе у нас, может быть,
и скучно, но ходи к нам почаще, если только можешь. Моя бедная Анна
Андреевна так тебя любит и... и... так без тебя скучает... понимаешь, Ваня?

И он крепко сжал мою руку. Я от всего сердца дал ему обещание.

- А теперь, Ваня, последнее щекотливое дело: есть у тебя деньги?

- Деньги! - повторил я с удивлением.

- Да (и старик покраснел и опустил глаза); смотрю я, брат, на твою
квартиру... на твои обстоятельства... и как подумаю, что у тебя могут быть
другие экстренные траты (и именно теперь могут быть), то... вот, брат, сто
пятьдесят рублей, на первый случай...

- Сто пятьдесят, да еще на первый случай, тогда как вы сами проиграли
тяжбу!

- Ваня, ты, как я вижу, меня совсем не понимаешь! Могут быть
экстренные надобности, пойми это. В иных случаях деньги способствуют
независимости положения, независимости решения. Может быть, тебе теперь и
не нужно, но не надо ль на что-нибудь в будущем? Во всяком случае, я у тебя
их оставлю. Это все, что я мог собрать. Не истратишь, так воротишь. А
теперь прощай! Боже мой, какой ты бледный! Да ты весь больной...

Я не возражал и взял деньги. Слишком ясно было, на что он их оставлял
у меня.

- Я едва стою на ногах, - отвечал я ему.

- Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда
не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Не надо ли
доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если
только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты... Ну, прощай. Прощай,
девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке.
Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там
башмачонки какие-нибудь, белье... мало ль что понадобится! Прощай, друг
мой...

Я проводил его до ворот. Мне нужно было попросить дворника сходить за
кушаньем. Елена до сих пор не обедала...

Глава XI

Но только что я воротился к себе, голова моя закружилась, и я упал
посреди комнаты. Помню только крик Елены: она всплеснула руками и бросилась
ко мне поддержать меня. Это было последнее мгновение, уцелевшее в моей
памяти...

Помню потом себя уже на постели. Елена рассказывала мне впоследствии,
что она вместе с дворником, принесшим в это время нам кушанье, перенесла
меня на диван. Несколько раз я просыпался и каждый раз видел склонившееся
надо мной сострадательное, заботливое личико Елены. Но все это я помню как
сквозь сон, как в тумане, и милый образ бедной девочки мелькал передо мной
среди забытья, как виденье, как картинка; она подносила мне пить, оправляла
меня на постели или сидела передо мной, грустная, испуганная, и
приглаживала своими пальчиками мои волосы. Один раз вспоминаю ее тихий
поцелуй на моем лице.

В другой раз, вдруг очнувшись ночью, при свете нагоревшей свечи,
стоявшей передо мной на придвинутом к дивану столике, я увидел, что Елена
прилегла лицом на мою подушку и пугливо спала, полураскрыв свои бледные
губки и приложив ладонь к своей теплой щечке. Но очнулся я хорошо уже
только рано утром. Свеча догорела вся; яркий, розовый луч начинавшейся зари
уже играл на стене. Елена сидела на стуле перед столом и, склонив свою
усталую головку на левую руку, улегшуюся на столе, крепко спала, и, помню,
я загляделся на ее детское личико, полное и во сне как-то не детски
грустного выражения и какой-то странной, болезненной красоты; бледное, с
длинными ресницами на худеньких щеках, обрамленное черными как смоль
волосами, густо и тяжело ниспадавшими небрежно завязанным узлом на сторону.
Другая рука ее лежала на моей подушке. Я тихо-тихо поцеловал эту худенькую
ручку, но бедное дитя не проснулось, только как будто улыбка проскользнула
на ее бледных губках. Я смотрел-смотрел на нее и тихо заснул покойным,
целительным сном. В этот раз я проспал чуть не до полудня. Проснувшись, я
почувствовал себя почти выздоровевшим. Только слабость и тягость во всех
членах свидетельствовали о недавней болезни. Подобные нервные и быстрые
припадки бывали со мною и прежде; я знал их хорошо. Болезнь обыкновенно
почти совсем проходила в сутки, что, впрочем, не мешало ей действовать в
эти сутки сурово и круто.

Был уже почти полдень. Первое, что я увидел, это протянутые в углу, на
снурке, занавесы, купленные мною вчера. Распорядилась Елена и отмежевала
себе в комнате особый уголок. Она сидела перед печкой и кипятила чайник.
Заметив, что я проснулся, она весело улыбнулась и тотчас же подошла ко мне.

- Друг ты мой, - сказал я, взяв ее за руку, - ты целую ночь за мной
смотрела. Я не знал, что ты такая добрая.

- А вы почему знаете, что я за вами смотрела; может быть, я всю ночь
проспала? - спросила она, смотря на меня с добродушным и стыдливым
лукавством и в то же время застенчиво краснея от своих слов.

- Я просыпался и видел все. Ты заснула только перед рассветом.

- Хотите чаю? - перебила она, как бы затрудняясь продолжать этот
разговор, что бывает со всеми целомудренными и сурово честными сердцами,
когда об них им же заговорят с похвалою.

- Хочу, - отвечал я. - Но обедала ли ты вчера?

- Не обедала, а ужинала. Дворник принес. Вы, впрочем, не
разговаривайте, а лежите покойно: вы еще не совсем здоровы, - прибавила
она, поднося мне чаю и садясь на мою постель.