шараду, вроде тех, которые появлялись в лондонских газетах,-- и
тогда-то я и придумал новое слово "крестословица", столь крепко
вошедшее в обиход.
Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того.
как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с
отеческим попустительством мне давал питать "Руль" незрелыми
стихами. Синева берлинских сумерек, шатер углового каштана,
легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый
оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по
еще свежей России,-- все это в ямбическом виде волоклось в
редакторский кабинет, где И. В. близко подносил лист к лицу.
Уже к концу двадцатых годов стали приносить приличные деньги
переводные права моих книг, и в 1929-ом году мы с тобой поехали
ловить бабочек в Пиренеях, В конце тридцатых годов мы и вовсе
покинули Германию, а до того, в течение нескольких лет, я
навещал Париж для публичных чтений и тогда обычно стоял у Ильи
Исидоровича Фондаминского. Политические и религиозные его
интересы мне были чужды, нрав и навыки были у нас совершенно
различные, мою литературу он больше принимал на веру,-- и все
это не имело никакого значения. Попав в сияние этого
человечнейшего человека, всякий проникался к нему редкой
нежностью и уважением. Одно время я жил у него в маленьком
будуаре рядом со столовой, где часто происходили по вечерам
собрания, на которые хозяин благоразумно меня не пускал.
Замешкав с уходом, я иногда невольно попадал в положение
пленного подслушивателя; помнится, однажды двое литераторов,
спозаранку явившихся в эту соседнюю столовую, заговорили обо
мне. "Что, были вчера на вечере Сирина?". "Был". "Ну, как?".
"Да так, знаете--". Диалог к сожалению прервал третий гость,
вошедший с приветствием: "Вонжу р, мсье-дам": почему-то
выражения, свойственные французским почтальонам, казались нашим
поэтам тонкостями парижского стиля. Русских литераторов
набралось за границей чрезвычайно много, и я знавал среди них
людей бескорыстных и героических. Но были в Париже и особые
группы, и там не все могли сойти за Алеш Карамазовых.
Даровитый, но безответственный глава одной такой группировки
совмещал лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь
искусственных катакомб и роскошную античную томность. В этом
мирке, где царили грусть и гнильца, от поэзии требовалось,
чтобы она была чем-то соборным, круговым, каким-то коллективом
тлеющих лириков, общим местом с наружным видом плеяды,-- и меня
туда не тянуло. Кроме беллетристики и стихов, я писал одно
время посредственные критические заметки,-- кстати хочу тут
покаяться, что слишком придрался к ученическим недостаткам
Поплавского и недооценил его обаятельных достоинств. С
писателями я видался мало. Однажды с Цветаевой совершил
странную лирическую прогулку, в 1923-ем году, что ли, при
сильном весеннем ветре, по каким-то парижским холмам. В
тридцатых годах помню Куприна, под дождем и желтыми листьями
поднимающего издали в виде приветствия бутылку красного вина.
Ремизова, необыкновенной наружностью напоминавшего мне
шахматную ладью после несвоевременной рокировки, я почему-то
встречал только во французских кругах, на скучнейших сборищах
Nouvelle Revue Franзaise, и раз Paulhan зазвал его и меня на
загородную дачу какого-то мецената, одного из тех несчастных
дойных господ, которые, Чтоб печататься, должны платить да
платить.
мне очень немногие из моих собратьев. Проницательный ум и милая
сдержанность Алданова были всегда для меня полны очарования. Я
хорошо знал Айхенвальда, человека мягкой души и твердых правил,
которого я уважал, как критика, терзавшего Брюсовых и Горьких в
прошлом. Я очень сошелся с Ходасевичем, поэтический гений
которого еще не понят по-настоящему. Презирая славу и со
страшной силой обрушиваясь на продажность, пошлость и подлость,
он нажил себе немало влиятельных врагов. Вижу его так
отчетливо, сидящим со скрещенными худыми ногами у стола
и вправляющим длинными пальцами половинку "Зеленого Капораля" в
мундштук.
удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он
был знаменит. Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только
что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали
текучесть времени, старость, смерть,-- и он с удовольствием
отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше.
Помнится, он пригласил меня в какой-то -- вероятно дорогой и
хороший -- ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не
терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки -- и задушевных
бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и
раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже
было невыносимо скучно друг с другом. "Вы умрете в страшных
мучениях и совершенном одиночестве",-- сказал он мне, когда мы
направились к вешалкам. Худенькая девушка в черном, найдя наши
тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я
хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил
меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться -- он теперь
старался помочь мне,-- мы медленно выплыли в бледную
пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть
воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения
и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной
шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил
очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы
тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую
операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В
дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то
завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон,-- и в общем
до искусства мы с ним никогда и не договорились, а теперь
поздно, и герой выходит в очередной сад, и полыхают зарницы, а
потом он едет на станцию, и звезды грозно и дивно горят на
гробовом бархате, и чем-то горьковатым пахнет с полей, и в
бесконечно отзывчивом отдалении нашей молодости опевают ночь
петухи.
посвящал чудовищное количество времени составлению шахматных
задач. Это сложное, восхитительное и никчемное искусство стоит
особняком: с обыкновенной игрой, с борьбой на доске, оно
связано только в том смысле, как скажем одинаковыми свойствами
шара пользуется и жонглер, чтобы выработать в воздухе свой
хрупкий художественный космос, и теннисист, чтобы как можно
скорее и основательнее разгромить противника. Характерно, что
шахматные игроки -- равно простые любители и гроссмейстеры --
мало интересуются этими изящными и причудливыми головоломками
и, хотя чувствуют прелесть хитрой задачи, совершенно неспособны
задачу сочинить.
технический опыт, но и вдохновение, и вдохновение это
принадлежит к какому-то сборному,
музыкально-математически-поэтическому типу. Бывало, в течение
мирного дня, промеж двух пустых дел, в кильватере случайно
проплывшей мысли, внезапно, без всякого предупреждения, я
чувствовал приятное содрогание в мозгу, где намечался зачаток
шахматной композиции, обещавшей мне ночь труда и отрады.
Внезапный проблеск мог относиться, например, к новому способу
слить в стратегическую схему такую-то засаду с такой-то
защитой: или же перед глазами на миг появлялось в
стилизованном, и потому неполном, виде, расположение фигур,
которое должно было выразить труднейшую тему, до того
казавшуюся невоплотимой. Но чаще всего это было просто движение
в тумане, маневр привидений, быстрая пантомима, и в ней
участвовали не резные фигуры, а бесплотные силовые единицы,
которые, вибрируя, входили в оригинальные столкновения и союзы.
Ощущение было, повторяю, очень сладостное, и единственное мое
возражение против шахматных композиций -- это то, что я ради
них загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее
плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал у писательства.
англо-американская сочетает чистоту конструкции с ослепительным
тематическим вымыслом; сказочным чем-то поражают
оригинально-уродливые трехходовки готической школы; неприятны
своей пустотой и ложным лоском произведения чешских
композиторов, ограничивших себя искусственными правилами; в
свое время Россия изобрела гениальные этюды, ныне же прилежно
занимается механическим нагромождением серых тем в порядке
ударного перевыполнения бездарных заданий. Меня лично пленяли в
задачах миражи и обманы, доведенные до дьявольской тонкости, и,
хотя в вопросах конструкции я старался по мере возможности