Чтение 42–й страницы книги ~Королева Марго~

поддерживал его рукою, и из глаз пьемонтца, только что горевших мрачной
яростью, скатилась на пылающую щеку едва заметная, мгновенно высохшая
слезинка.

- Черт побери! - прошептал он, откидываясь на подушку. - Если я
выкручусь, господин де Ла Моль, вы станете моим другом.

- Выкрутитесь, товарищ, - ответил Ла Моль, - если согласитесь выпить еще
две таких чашки и не видеть больше гадких снов.

Час спустя Ла Моль, превратившийся в сиделку и в точности выполнявший
предписания неизвестного врача, вторично встал с постели, налил в чашку
вторую дозу питья и поднес ее Коконнасу. Пьемонтец, который на этот раз уже
не поджидал его с кинжалом в руке, а встретил с распростертыми объятиями,
охотно выпил снадобье и после этого впервые заснул спокойным сном.

Третья чашка оказала действие не менее чудотворное: в груди больного
слышалось хотя и затрудненное, но равномерное дыхание; одеревенелые члены
отошли, и приятная влажность проступила на горячей коже, так что когда на
другой день Амбруаз Паре навестил раненого, он с удовлетворением улыбнулся и
сказал:

- Теперь я отвечаю за выздоровление господина де Коконнаса, и это будет
одним из самых удачных моих врачеваний.

Принимая во внимание свирепый нрав Коконнаса, эта сцена, полукомическая,
полудраматическая, была не лишена некоей умилительной поэзии, и в результате
Дружба двух дворян, завязавшаяся в гостинице "Путеводная звезда", но
насильственно прерванная событиями Варфоломеевской ночи, разгорелась с новой
силой и вскоре превзошла дружбу Ореста и Пилада, которой недоставало пяти
шпажных и одной пистолетной ран, оставивших следы на телах наших дворян.

Как бы то ни было, раны, прежние и новые, тяжелые и легкие, стали
заживать. Ла Моль, верный долгу сиделки, решил не выходить из дому, пока
Коконнас не поправится окончательно. Он помогал Коконнасу сесть на кровати,
когда тот не мог приподняться, помогал ему ходить, когда тот уже мог
держаться на ногах, - словом, окружил его всеми заботами, какие подсказывала
Ла Молю его нежная и любящая натура и которые вкупе с могучим здоровьем
пьемонтца привели к выздоровлению более скорому, чем можно было ожидать.

И только одна мысль мучила молодых людей: во время лихорадочного бреда
каждому из них чудилось, что к нему подходит женщина, которой было полно его
сердце. Но с тех пор как оба пришли в сознание, ни Маргарита, ни герцогиня
Неверская уже не появлялись в их комнате. Это было вполне понятно: разве
могли жена короля Наваррского и невестка герцога де Гиза на глазах у всех
обнаружить интерес к двум простым дворянам? Нет! Разумеется, только такой
ответ могли бы Дать себе Ла Моль и Коконнас. Но все же Отсутствие двух дам,
похожее на полное забвение, огорчало молодых людей.

Правда, время от времени к ним заходил дворянин, присутствовавший при их
дуэли, и как бы по собственному побуждению справлялся о здоровье раненых.
Правда, заходила и Жийона, но тоже от себя. Однако ни Ла Моль не смел
расспрашивать Жийону о королеве Маргарите, ни Коконнас не решался говорить с
этим дворянином о герцогине Неверской.

Глава 8

ПРИВИДЕНИЯ

Некоторое время молодые люди скрывали свою тайну друг от друга. Но как-то
раз, в минуту откровенности, заветная мысль каждого невольно сорвалась с их
уст, и они доказали свою дружбу полной откровенностью, без которой дружбы
нет.

Оказалось, что оба безумно влюблены: один - в герцогиню, другой - в
королеву.

Почти непреодолимое расстояние между ними и предметами их желаний пугало
двух незадачливых вздыхателей. Однако надежда так глубоко укоренилась в
человеческом сердце, что, невзирая на то, что их надежда была безумна, они
ее не теряли.

Надо сказать, что по мере выздоровления и тот и Другой прилежно занялись
своей наружностью. Каждый человек, даже наиболее равнодушный к своей
внешности, в известных обстоятельствах все же начинает вести молчаливую
беседу с зеркалом и приходит к единомыслию с ним, после чего отходит от
своего наперсника, почти всегда довольный разговором. К тому же оба молодых
человека были не из тех, кому зеркало выносит чересчур суровый приговор. Ла
Моль, бледный, изящный, отличался тонкой красотой; Коконнас, крепкий, хорошо
сложенный и румяный, отличался мужественной красотой. Кроме того, болезнь
послужила пьемонтцу на пользу. Он похудел и побледнел, а пресловутый шрам,
причинивший ему столько хлопот радужными переливами красок, в конце концов
исчез, предвещая, подобно радуге после проливного дождя, длинную череду
ясных дней и тихих ночей.

К тому же раненые были окружены самыми нежными заботами: когда кто-то из
них смог встать с постели, он обнаружил на кресле, стоявшем подле его
кровати, халат, а в тот день, когда он смог одеться, - костюм. Больше того,
каждому из них в карман камзола кто-то вложил туго набитый кошелек, но, само
собою разумеется, оба оставили у себя кошельки до тех пор, когда
представится возможность вернуть кошелек неведомому покровителю.

Этим неизвестным покровителем не мог быть герцог Алансонский, у которого
жили молодые люди, ибо принц не только ни разу не вздумал навестить их, но
даже не прислал кого-нибудь спросить, как они себя чувствуют, Смутная
надежда шептала сердцу каждого из них, что этим неизвестным покровителем
была любимая женщина.

Поэтому оба раненых с величайшим нетерпением ждали, когда им можно будет
выйти из дому. Ла Моль, окрепший и лучше подлечившийся, чем Коконнас, мог
это сделать уже давно, но какое-то молчаливое обязательство связывало его с
судьбою друга. Они условились, что в первый же день зайдут в три места.

Во-первых, к неизвестному врачу, давшему целительное питье, которое так
облегчило страдания воспаленной груди Коконнаса.

Во-вторых, в гостиницу покойного Ла Юрьера, где оба оставили свои
чемоданы и лошадей.

В-третьих, к флорентийцу Рене, который, соединяя с профессией парфюмера
профессию чародея, занимался, помимо торговли косметикой и ядами,
составлением любовных напитков и предсказанием судьбы.

Наконец через два месяца, ушедших на поправку и проведенных в заключении,
столь желанный день настал.

Мы сказали - "в заключении", и мы не ошиблись.

Несколько раз, сгорая от нетерпения, они пытались приблизить этот день,
но часовые, поставленные у дверей, неизменно преграждали им путь и заявляли,
что пропустят их, только когда получат exeat <Буквально: "пусть выходит"
(лат.) - выписать, считать здоровым.> от Амбруаза Паре.

Но вот в один прекрасный день искусный хирург, признав, что оба пациента
хотя и не совсем выздоровели, но уже близки к полному выздоровлению,
произнес это самое exeat, и в один из тех чудесных осенних дней, какие
иногда дарит Париж своим изумленным обитателям, уже запасшимся
долготерпением на зиму, два друга, взявшись под руку, перешагнули порог
Лувра.

Ла Моль, с величайшим удовольствием обнаруживший на одном из кресел свой
знаменитый вишневый плащ, который он так бережно сложил и положил на землю
перед боем, вознамерился быть проводником Коконнаса, Коконнас же, не
противясь и даже не раздумывая, отдал себя в его распоряжение. Он знал, что
друг ведет его к неведомому врачу, вылечившему его в одну ночь своим
таинственным питьем, тогда как все лекарства Амбруаза Паре медленно убивали
его. Он из имевшихся у него двухсот дублонов сто отделил для безымянного
эскулапа, которому он был обязан своим выздоровлением: Коконнас не боялся
смерти, но это не мешало ему любить жизнь, и потому, как видим, он решил
столь щедро наградить своего спасителя.

Ла Моль направился по улице Астрюс, вышел на большую улицу Сент-Оноре,
свернул в переулок Прувель и наконец дошел до Рынка. Около старинного
фонтана, в том месте, которое теперь называется Квадратным рынком, стояло
каменное восьмиугольное сооружение, увенчанное широкой деревянной башенкой с
островерхой крышей и скрипучим флюгером. В деревянной башенке были проделаны
восемь отверстий, пересеченных, подобно тому, как геральдическая фигура,
именуемая rasce <Перевязь (лат.).>, пересекает гербовое поле, своего рода
деревянным обручем с прорезями посредине такой величины, чтобы в них можно
было просунуть голову и руки осужденного или осужденных, которых выставляли
напоказ в одном, в двух или во всех восьми отверстиях.

Это странное сооружение, не имевшее себе подобных среди зданий,
называлось позорным столбом.

К основанию этой своеобразной башни прилепился, словно гриб,
бесформенный, кривой, косой домишко, с крышей, покрытой мшистыми пятнами,
как кожа прокаженного.

Это был домик палача.

На деревянной башне стоял какой-то человек, который все время показывал
прохожим язык: это был один из воров, орудовавших вокруг виселицы на
Монфоконе и случайно пойманный с поличным.

Коконнас, вообразив, что Ла Моль привел его взглянуть на это любопытное
зрелище, смешался с толпой любителей такого рода зрелищ, отвечавших на
гримасы преступника криками и улюлюканьем.

Пьемонтец по природе был жесток, и это зрелище очень забавляло его, хотя
он предпочел бы вместо криков и улюлюканья закидать камнями преступника, у
которого хватает наглости показывать язык благородным вельможам, оказавшим
ему честь своим приходом.

Когда вращавшаяся башенка повернулась на цоколе, чтобы и другая часть
зрителей, стоявшая на площади, могла насладиться, глазея на осужденного, а
толпа двинулась вслед за башенкой, Коконнас хотел пойти со всей толпой, но
Ла Моль остановил его.

- Мы пришли сюда совсем не для этого, - вполголоса сказал он.

- А для чего же? - спросил Коконнас.

- Сейчас увидишь, - ответил Ла Моль.