Чтение 42–й страницы книги ~Цитадель~

связь с людьми через твою мукомольню, храм или сад. Преданность саду придает
тебе вес, ты -- садовник.

Но вот приходит человек, который не понимает, что значимо на самом
деле. Наука, что познает, разлагая на части, внушила ему ложные
представления о сущем. (Разложить -- значит утратить содержимое, забыть о
главном: о тебе в деле. Перемешай в книге буквы -- уничтожишь поэта. И если
сад -- это сорок яблонь, то нет и садовника.) Беспонятным все смешно, они не
знают дела, они только насмехаются. Насмешники не читают книг, они
перемешивают в них буквы. "Почему, -- спрашивают они, -- нужно жертвовать
собой ради храма, ради упорядоченной кучи мертвых камней?" Тебе нечего им
ответить. Они спрашивают: "Зачем умирать ради сада, ради всяких там былинок
и травинок?" Тебе нечего им ответить. "Зачем умирать ради букв в алфавите?"
Незачем. И тебе не хочется умирать.

Но на деле они обокрали тебя, сделали нищим. Ты не хочешь умирать,
значит, ты ничего больше не любишь. Тебе кажется, ты поумнел, -- нет, по
глупости растратил силы и разрушил уже построенное; ты расточил свое
сокровище -- смысл вещей.

Насмешник тешит свое тщеславие, он -- грабитель, кому он помог своей
насмешкой? Помог тот, кто шлифовал каждое слово, оттачивал способ выражения,
стиль, а значит, совершенствовал инструмент, который позволит ему работать
дальше. Насмешник работает на эффекте неожиданности, он грохнул о землю
статую и позабавил всех бессмыслицей обломков, взорвал храм, который был для
тебя прибежищем тишины и молитвенного раздумья, теперь перед тобой куча
мусора, и, конечно, ради нее не стоит умирать.

Тебе показали, как легко убивать богов, но тебе больше нечем дышать,
жить. Любая вещь драгоценна ореолом света, пучком нажитых связей, эти связи
мы именуем культурой, они -- наш язык. Очаг для нас обозначает любовь,
звезды -- свет горнего мира, дело, которое я тебе доверил, -- царскую
почесть, я приобщил тебя к своему царскому клану. Но что тебе делать с
камнями, делами, цифрами, если они только камни, дела, цифры?

Разрушили одно, разбили другое, что у тебя осталось? Только ты сам --
единственный источник света, способный расцветить черепки, которым нечем
больше тебя напитать. Вот ты и завяз в болоте тщеславия. Раз все вещи вокруг
обессмыслились, ты сам наполняешь их смыслом. Ты остался в одиночестве и
оделяешь все вокруг собственным скудным светом. Вот новое платье, оно твое.
Вот стадо, оно твое. И вот эта земля, что богаче других, тоже твоя. Но все,
что не твое -- другое платье, земля, стадо, -- враждебно тебе. Соседнее
царство, созданное по тем же законам, соперничает с тобой. Ты обречен
посреди своей пустыни настаивать на довольстве собой, потому что, кроме тебя
самого, у тебя больше ничего нет. Ты обречен кричать в своей пустоте:

"Я! Я! Я!" -- и не получать ответа.

Я ни разу не встретил тщеславного садовника, если он на самом деле
любил свой сад.

XCIV

Все освещено присутствием божества. Божество исчезнет, и переменится
все вокруг. Что тебе тогда дневная дань, если она не украшение чего-то
иного? Ты знал: день дается тебе для постижения запредельного, и вдруг
оказалось -- постигать нечего. Для чего тебе кувшин из звонкого серебра,
если трапеза вдвоем уже не обряд, предваряющий любовь? Для чего самшитовая
флейта на стене, если ты не играешь на ней для возлюбленной? Для чего
ладони, если их лишили сонной тяжести любимого тела? Ты не у дел, в твоей
лавочке все продается, все ищет себе места и хозяина; и ты тоже. Ко всему
прицеплены этикетки, все ждет, что вот-вот начнется жизнь.

Пуст день, если не ждешь больше легких шагов, если не расцветает на
твоем пороге улыбка, медовую сладость которой в тишине и тайне собирала для
тебя любовь и которой ты сейчас насладишься. День пуст, если нет рокового
часа прощанья. Пуст, если нет забвения сна, когда страсть набирается сил.

Нет храма, есть груда камней. Нет и тебя тоже. Так как же тебе не
хотеть нового божества и храма, даже если ты знаешь, что позабудешь и этот,
что опять будешь строить новый? Так устроена жизнь: настанет утро и вернет
тебе серебряный кувшин, пушистый ковер, полдень и вечер, вновь обретет смысл
дань твоего дня и твоя усталость, вновь ты будешь близок или далек, будешь
идти или уходить, находить или терять. А сейчас, пока нет в твоей жизни
ключа свода, ты не идешь, не находишь и не теряешь, не помогаешь и не
мешаешь ничему в мире.

И даже если тебе кажется, что тебе необходимы вещи, что их ты
завоевываешь, от них отказываешься, на них полагаешься, их ломаешь,
раздаешь, добиваешься, владеешь, -- ты ошибаешься: берешь, удерживаешь,
обладаешь, теряешь, полагаешься, жаждешь ты только света, которым наделило
их солнце. Нет мостка между тобой и вещью, есть мосток между тобой и
незримой картиной, которая может быть Богом, царством или любовью. Я вижу,
ты стал моряком и ушел в море -- значит, долгое отсутствие представилось
кому-то сокровищем, значит, давние матросские песни рассказали о счастье
возвращаться, значит, по-прежнему передаются из уст в уста легенды о
чудесных островах и коралловых рифах. И я уверен, волны нашептывают тебе
песню триер, хотя триер давным-давно нет, а коралловые рифы, несмотря на то
что твой парусник пока не подходил к ним, меняют для тебя цвет воды с
наступлением сумерек. А кораблекрушения, о которых тебе рассказывали? Пусть
тебе самому не доведется испытать ничего подобного -- из-за них в жалобном
вое волн, бьющихся о скалы, слышишь ты плач о мертвых. Но если ничего этого
для тебя нет, ты зеваешь, когда тянешь грубые канаты, а натянув их,
складываешь на широкой, как море, груди праздные руки и опять зеваешь.
Ничего и не появится, если не построить сперва в твоем сердце храма, не
показать тебе картины, не обогатить связующими нитями культуры.

Получив наследство, год за годом живя любовью к нему, ты не сможешь
отказаться от самого себя. Не станешь искать иного смысла жизни.

Что такое тюрьма для любящего? Не в вещном живет он--в царстве смысла
вещей, а в нем нет стен. Пусть любимая далеко, пусть она даже спит и словно
бы не существует, и что ее хрупкие руки против стен, что ты воздвиг между
ними? Но в таинственной тишине души он питаем своей любовью. И не в твоих
силах отлучить его от любви.

Как любовь, питает тебя и Божественный узел, что связал для тебя
воедино весь мир. Та, которую ты не любишь, к которой лишь вожделеешь в
разлуке, не насыщает, хотя ты не спишь из-за нее ночами, но ведь и собака не
сыта воображаемым мясом, -- бдит в тебе только плоть, в тебе не родилось
божество, что умеет проходить через стены, душа твоя спит. Я уже говорил
тебе о князе, хозяине царства, что идет поутру по росистой траве. Царство
ему сейчас не в помощь. Перед ним -- пустынная дорога. И все-таки его не
спутать ни с кем другим -- так просторно его сердце. Говорил о дозорном
моего царства: все его владения -- круглая каменная площадка башни и звезды
над головой. Он ходит по ней туда и обратно, и отовсюду ему грозит
опасность. Кто обездоленней этого пленника, заключенного в тюрьму величиной
в сто шагов? Его отягощает оружие, ему грозит карцер, если он присядет,
смерть -- если заснет. Он мерзнет в мороз, мокнет в дождь, обжигается
раскаленным песком в жару, ждет он только пули из ружья, надежно укрытого
темнотой и нацеленного ему прямо в сердце. У кого жизнь более безнадежна?
Любой нищий счастливее и богаче: нищий может идти куда хочет, он свободен
глазеть на толпу, с которой смешался, свободен из всего устроить для себя
развлечение.

Но мой дозорный -- частичка царства. Царство переполняет, питает его.
Нищему с ним не сравниться, настолько богаче и просторнее

сердце дозорного. Даже смерть будет ему богатством, он сольется со
своим царством.

Моих узников я отправил в каменоломню. Они ломают камень, и на душе у
них пусто. Но если ты строишь собственный дом, разве тот же камень ты
ломаешь? Ты кладешь стену, и каждое твое движение не наказание, а праздник.

Понимание изменяет перспективу. Конечно, ты увидишь, как счастлив тот,
кому грозила смерть, -- он спасся и продолжает жить. Но если ты поднялся на
гору по соседству и увидел, что жизнь твоя завершена и похожа на увязанный
сноп, то, наверное, тебя больше обрадует смерть, потому в ней для тебя
главный смысл.

Смерть была исполнена смысла и для "языка", которого по моему приказу
поймали ночью и у кого я хотел вызнать намерения моих врагов. "Я рожден
своей родиной, -- ответил он мне, -- твоим палачам ничего не поделать с
этим..." У меня не было жернова, который выдавил бы из него масло тайны, он
принадлежал своему царству.

-- Несчастный, ты целиком в моей власти, -- сказал я.

Он рассмеялся, услышав, что я назвал его несчастным, счастье его было с
ним, и не в моей власти было отнять его.

Потому я и говорю о непрестанном упражнении души. Истинное твое
богатство не в вещном: оно значимо, пока ты пользуешься им, -- осел, если
взнуздал и поехал, миска, если налил суп и ешь; но вот осел в стойле, миска
на полке -- что они для тебя? Или ты взял и уехал, как уехал от женщины,
которую только желал, но так и не полюбил.

Конечно, животному прежде всего доступно вещное, а не аромат, не ореол,
как принято говорить. Но ты -- человек, и питает тебя смысл вещей, а не
вещи.

А я? Я творю тебя, веду со ступени на ступень, учу. Не камень показываю
я тебе -- величие погибшего воина, каким увидело его сердце ваятеля. И твое
сердце стало богаче оттого, что где-то помнят погибшего воина. Из овец, коз,
домов и гор я творю для тебя царство, поднимаю тебя на следующую ступень.
Оно вроде бы тебе не в помощь, но ты все-таки полон им. Я соединяю обычные
слова, и возникает стихотворение, ты стал еще богаче. Я связал горы и реки
между собой, и возникло царство и озарило сердце воодушевлением. Царство
празднует победу, и в этот день умирающие в больнице от рака, узники в
тюрьме, должники, замученные кредиторами, -- все гордятся, потому что нет
таких стен, больниц и тюрем, которые помешали бы ощутить благодать. Разброд
сущего я преобразил в бога, божество смеется над стенами, и что ему пытки?..