головой, но ни пообедать со мной, ни пойти в музгй не захотел. На первом я
не настаивал, помня, по каким соображениям он всегда отказывается посещать
рестораны. Однако музей-иное дело. Да и причины, по которым он отказывался
сопровождать меня, оказались совсем другого порядка. Так как я от него не
отставал, то в конце концов ему не без труда удалось их изложить. Сперва
он признался, что привык ежедневно бывать в библиотеке и без обычной
порции чтения чувствовал бы себя плохо. А затем эту психологическую
мотивировку подкрепил другой, более существенной. Оказалось, что через
несколько дней библиотека вместе со всеми другими ватиканскими
учреждениями, как и каждый год в это время, закрывает свои двустворчатые
двери на целых шесть недель.
- спросил я.
курии принимают множество решений. Я хочу быть готов на тот случай, если
курия предложит мне вернуться в мой приход. А я еще многое не успел
проштудировать.
противоположном направлении. Длинные синие вагоны-значит, поезд дальний,
или, точнее, международный. Он промелькнул, грохоча, и исчез, напомнив
мне, что и я через несколько дней в Венеции или в Удино сяду в такой же
поезд и помчусь назад в Польшу. Я пожалел, что момент этот уже так близок.
Но, быть может, меня встревожил не только вид мчащегося поезда и мысль о
скором отъезде. Я все еще был в обиде на Ватиканскую библиотеку, не
позволившую мне закончить мою работу. Упомянув о библиотеке, Пиоланти
задел мое больное место, до такой степени чувствительное, что, несмотря на
всю нашу дружбу, я никак не смог искренне огорчиться из-за того, что
библиотека вскоре закроется для всех.
тень. Это мы из залитого солнцем пространства въехали под широкий навес
над перроном. Я взял сумку.
самую искреннюю и длубокую благодарность. Мне хотелось бы поддерживать с
вами связь. Вернувшись домой, я напишу вам.
мы вышли в коридор, а затем на перрон. Здесь мы снова обменялись
рукопожатием, таким же крепким и продолжительным, как и все предыдущие.
Раньше, в коридоре и в купе, мы сократили церемонию прощания потому, что
на нас напирали люди, теперь ее оборвал сам Пиоланти.
вызвать нежелательные толки. Но вы как-нибудь за меня помолитесь, как и я
за вас, хотя вы, кажется, не очень в бога веруете, а я после всего, что
случилось, не очень ему мил.
поспешите и используйте каждое мгновение своего последнего дня в Риме. А я
пойду помаленьку, у меня как-никак есть время.
наперед, что ничего не добьюсь. Прежде чем машина сразу за вокзалом
свернула влево, мы еще помахали друг другу. За углом-улица Джолитти, арка
Порта-Маджоре, фронтон собора Святого креста, дорога, по которой я столько
раз ездил на всех видах транспорта, и наконец-виа Авеццано, пансионат
"Ванда".
не возражал, зная местный обычай, по которому все титулуют друг друга, не
разбирая, есть к тому основания или нет.
крайне редко. Мое произношение и мой синтаксис пугали ее, вызывая на ее
лице беспомощную гримасу. Помня об этом, я стараюсь строить простые фразы
и задавать несложные вопросы.
Рогульская?
профессор?
возьму чемодан и тут же умчусь.
сую ей в руку деньги, которые заготовил, чтобы вручить перед самым уходом.
Я прошу ее также на минутку отворить любую из комнат для постояльцев, если
есть незанятая, либо указать мне место, где я мог бы уложить чемодан,
потому что я хочу впихнуть в него вещи, которые привез с собой. Но
горничная словно приросла к полу.
спрашивает она.
преувеличенное, но само известие, конечно, потрясающее.
подробностей?
отвечает она на это.
руками чемодан. На чемодане письмо, засунутое под перевязывающий его
ремень. Я тянусь за письмом, а горничная с гордостью сообщает:
в курии.
чемодан.
пляшут перед глазами. Все то, что я старательно усыплял в себе в течение
недели, проведенной в Ладзаретто, просыпается, оживает. Факты, обиды,
душевные муки. Только что я был на сто миль от всего этого и вот попадаю в
самый центр прежней мути. А буквы все пляшут и пляшут. Бумага из
канцелярии синьора Кампилли, его почерк, знакомая подпись, слов немного,
все понятны, а я стою и стою, читаю и читаю и ничего не могу понять.
Смотрю на письмо, как на клочок земли за окном самолета, садящегося на
крыло. Абсолютно ничего не могу ухватить. Целое состоит из сотни раз
виденных частиц, но они странно вращаются вокруг неуловимой оси. Кампилли
пишет, чтобы я сразу по приезде позвонил ему. Беспокоится, успеем ли до
столь близких уже каникул в курии осуществить намеченные нами действия,
необходимые для завершения дела. В этом месте он не поскупился на нежные
упреки: почему я так легкомысленно затянул свою туристскую поездку за
пределами Рима? Затем он сообщает все номера телефонов: виллы в Остии,
своего клуба в Риме, домашний. Стандартная формула вежливости в конце
письма-самая сердечная. Прячу письмо в карман. Но почти сразу же снова его
достаю. В течение четверти часа не могу прийти в себя. А когда ясность
сознания наконец ко мне возвращается, я снова извлекаю письмо. Звоню по
очереди по всем указанным телефонам. В Остии мне говорят, что он уехал в
Рим, дома сообщают, что ушел в город, в клубе-что обычно приходит около
часу. Смотрю на часы-девять.
прикоснувшись к нему, застываю в неподвижности. Вдруг мне приходит в
голову, что Малинский может кое-что мне объяснить. Прохожу мимо столовой и
останавливаюсь у его двери. Стучу раз, другой. Бульдог заливается за
дверью, но никто на мой стук не откликается. Иду на кухню, чтобы узнать,
когда вернется Малинский. В кухне-горничная. Спрашиваю:
больницу?
больницу.
идея. Отыскиваю в записной книжке номер телефона священника де Веса,
который когда-то мне дал Кампилли. Звоню.
пришла посмотреть, уложил ли я уже вещи, а то ей надо сбегать в город.
Малинский?