Чтение 42–й страницы книги ~Галапагосы~

Девятую симфонию". и в третий раз - когда я сам сидел в вороньем гнезде во
время шторма в Северной Алтантике, под дождем со снегом и морскими брызгами,
высоко, точно баскетбольный мяч, держа свою отрубленную голову.

Вопрос, подразумеваемый явлением голубого туннеля, был обращен только
ко мне: утолил ли я, наконец, полностью свое любопытство в отношении жизни?
Если да - то мне достаточно было лишь ступить внутрь этого подобия шланга от
пылесоса. Даже будь в этом туннеле, светившемся столь же неярким светом, как
и электроплиты в камбузе "Bahia de Darwin", всасывающая тяга - она, похоже,
не мешала моему отцу, писателю-фантасту Килгору Трауту стоять в самом
входном отверстии и болтать со мной.

x x x

Первое, что мне сказал отец из-за кормы "Bahia de Darwin", было:

- Ну что, с тебя не довольно еще этого корабля дураков, мой мальчик?
Иди скорей к папе. Только откажись - и тебе не увидеться со мной еще миллион
лет.

Миллион лет! Боже мой: миллион лет! Он не шутил. Каким бы плохим отцом
он ни был, он всегда держал свои обещания и никогда сознательно не обманывал
меня.

Поэтому я сделал шаг в его сторону, но второго делать не стал. Я вел
себя как самка синелапой олуши в начале брачного танца. Как и там, этим
первым неуверенным шагом запущены были часы, ход которых с этого момента
становился неотвратимым. Я уже изменился, хотя до входа в туннель оставалось
пройти еще немало. Гул машин "Bahia de Darwin" зазвучал глуше и стальная
палуба стала прозрачной, так что взгляду моему открылась главная кают-
компания, где девочки из племени канка-боно обгладывали кости своей
безвинной сестры, Казаха.

Первый шаг, сделанный мною навстречу отцу, заставил меня подумать об
этих индейских девочках, о сидящей у меня за спиною в вороньем гнезде Мэри,
о дремлющей в туалете Хисако Хирогуши и ее плоде, о деморализованном
капитане и слепой Селене, стоящих на мостике, и о трупе в морозильнике
величиной в человеческий рост: "Какое мне вообще дело до этих чужаков, этих
рабов страха и голода? Что общего у меня с ними?"

x x x

Видя, что я остановился, не сделал второго шага ему навстречу, отец
произнес:

- Не останавливайся, Леон. Не время быть робким.

- Но я еще не завершил своих изысканий,- запротестовал я, ибо в свое
время сознательно выбрал роль привидения, дававшую, в качестве
дополнительной льготы, право читать мысли, узнавать правду о прошлом людей,
видеть сквозь стены, находиться одновременно в нескольких местах, подробно
прослеживать возникновение той или иной ситуации и вообще иметь доступ к
любым человеческим знаниям.- Отец, дай мне еще пять лет.

- Пять лет!- воскликнул он и передразнил, напоминая прошлые мои
подобные просьбы: - "Папа, еще денек"... "Еще месяц, папа"... "Еще полгода,
пап"...

- Но _я_ так много узнаю сейчас о том, что такое жизнь, как в ней все
устроено, в чем ее смысл!- возразил я.

- Не лги мне,- оборвал он.- Я тебе лгал когда-нибудь?

- Нет, сэр,- признал я.

- Так не обманывай и ты меня,- потребовал он.

- Ты теперь бог?- спросил я.

- Нет,- ответил он.- Я по-прежнему всего лишь твой отец, Леон,- но не
надо мне лгать. Несмотря на все твое подслушивание и подсматривание, тебе не
удалось получить ничего, кроме собранной информации. с равным успехом ты мог
бы коллекционировать фотографии бейсболистов или пробки от бутылок. Что же
касается смысла всех накопленных тобою сведений, то ты способен проникнуть в
него не более, чем "Мандаракс".

- Еще только пять лет, папа, пап, отец, па!- взмолился я.

- Вряд ли этого времени хватит на выяснение того, что ты надеешься
выяснить. Вот почему, мои мальчик, я даю тебе честное слово: если ты сейчас
снова отвергнешь меня, я вернусь только через миллион лет,- отвечал он и тут
же принялся заклинать:

- Леон! Леон! Леон! Чем больше ты будешь узнавать о людях, тем
отвратительнее они тебе станут казаться. Я думал, тот факт, что мудрейшие,
как считалось, люди твоей страны отправили тебя на бесконечную,
неблагодарную, ужасную и, наконец, бесцельную войну, позволил тебе
достаточно заглянуть в человеческую натуру, чтобы знания этого тебе хватило
на целую вечность! Есть ли нужда говорить тебе, что эти замечательные
животные, о которых тебе явно хочется узнавать все больше и больше, в этот
самый миг раздуваются от гордости, как шуты, оттого, что их оружие наведено
на цель, готово в любую минуту выстрелить и гарантирует истребление всего
живого? Нужно ли говорить тебе, что эта некогда прекрасная и плодородная
планета ныне с высоты напоминает пораженные недугом органы Роя Хепберна,
вскрытие при аутопсии, и что ярко выраженные раковые опухоли, растущие ради
самого роста и поглощающие и отравляющие все вокруг,- суть города, созданные
твоими возлюбленными людьми? Нужно ли говорить, что эти животные нас только
все растранжирили, что не могу вообразить даже, чтобы их собственных внуков
ожидало приличное будущее, и сочтут чудом, если к двухтысячному году, до
которого остается всего четырнадцать лет, вообще останется что- нибудь
съедобное или приятное? Под обно людям на этом несущем на себе проклятье
корабле, мой мальчик, их ведут за собой капитаны, не имеющие карт и компаса
и ежеминутно озабоченные единственной проблемой: как сохранить уважение к
себе самим.

x x x

Как и при жизни, он был плохо выбрит. и, как и при жизни, вид у него
был бледный и изможденный. Как и при жизни, он курил сигарету. Мне трудно
было сделать шаг в его сторону еще и потому, что он был мне неприятен.

Я сбежал из дома в шестнадцать лет, потому что стыдился его.

Стой в разверстом зеве туннеля вместо отца ангел - и я бы, возможно,
ринулся туда без колебаний.

x x x

Джеймс Уэйт бежал из дома потому, что люди постоянно причиняли ему
физическую боль. с равным успехом он мог бы попасть из детприемника прямиком
в лапы испанской инквизиции - так изобретательны были некоторые пытки,
измышленные для него большими мозгам и его приемных родителей. Я же бежал от
родного отца, который ни разу даже в гневе не поднял на меня руку.

Но в ту пору, когда я был слишком молод, чтобы соображать, что к чему,
отец превратил меня в своего сообщника, чтобы навсегда отделаться от матери.
Он заставлял меня вместе с ним язвить мать за то, что та хотела куда-то
поехать, с кем-то подружиться, пригласить друзей на обед, сходить в кино или
ресторан. Я во всем соглашался с отцом. Я тогда верил, что он величайший
писатель в мире, ибо это был единственный повод для гордости, который мне
приходил на ум. у нас не было друзей, наш дом был самым жалким во всей
округе, у нас не было даже телевизора или автомобиля. Казалось бы, с какой
стати мне было брать его сторону в их споре с матерью? К его чести нужно
сказать, он никогда не считал себя великим. Однако в мои молодые, зеленые
годы он казался мне великим своим упорным нежеланием заниматься чем-нибудь
другим, кроме писанины и непрерывного курения,- а курил он действительно
непрерывно.

Ах да, был у меня еще один повод гордиться - и это у нас в Кохоусе
действительно что-то значило: мой отец служил в морской пехоте США.

Однако когда мне исполнилось шестнадцать, я сам пришел к выводу,
сделанному моей матерью и соседями уже давно: что отец - законченный
неудачник, чьи работы появлялись лишь в самых захудалых изданиях, которые не
платили ему почти ни гроша. Он наносит оскорбление жизни самим фактом своего
существования, решил я: тем, что не занимается ничем, кроме писания и
беспрерывного курения - действительно беспрерывного.

Потом я завалил в школе все предметы, кроме рисования - по рисованию в
кохоусской средней школе никто не заваливался, это было просто невозможно,-
и сбежал из дома, чтобы разыскать мать, чего мне так и не удалось сделать.

x x x

Отец опубликовал больше сотни книг и тысячу отдельных рассказов, но за
время своих скитаний я встретил только одного человека, который о нем
что-нибудь слышал. Столь редкая находка после немыслимо долгих поисков так
потрясла меня эмоционально, что у меня, похоже, на некоторое время помутился
рассудок.

Я ни разу не позвонил отцу и даже не отправил ему ни одной открытки. Я
даже не знал о его смерти - покуда не умер сам и он не явился мне в первый
раз в отверстии голубого туннеля, ведущего в загробную жизнь.

Тем не менее я почтил его одним поступком, который, как мне казалось,
еще должен был служить для него предметом гордости: я тоже стал морским
пехотинцем США. Это была семейная традиция.

И провалиться мне на месте, если я ныне, подобно отцу, не превратился в
писаку, строчащего без малейшей надежды быть прочитанным. Ибо кругом нет ни
одного читателя. И быть не может.

x x x

Итак, мы с ним изображали пару синелапых олуш в брачном танце, делая
что нам назначено,- независимо от того, было ли кому за нами наблюдать или,
что гораздо вероятнее, не было.