судьбу мира - туда ему или сюда.
Тихо названивает колокольчик в сухой Борисовой руке, теоретик
напоминает Марку преподавателя анатомии, который славился точностью
определений. Он говорил - "растет, развивается, разрушает - это рак"
- и все было ясно.
- Что вы думаете об основной идее? - спросил Марк у Бориса в первый
вечер.
- Сначала было число, - звучит логичный ответ, - значит, в нем
Жизненная Сила.
Марат у прибора, что-то подкручивает, мигают лампочки, шипит сжатый
воздух, клубится парами жидкий, скрипят приводные ремни,
величественно разворачивается огромная хрустальная призма...
- Опять без кожуха... - недовольно скрипит Борис. Марат отмахивается
-"успеется", он прильнул к окуляру, просматривает весь горизонт,
облегченно откидывается - "ничего нового..."
- А что за источник, рентген?
- Ну, рентген...
3
Как-то, возвращаясь с одного из семинаров в отдаленном крыле здания,
Марк решил спрямить путь и скоро оказался в тупике - перед ним
свежая цементная нашлепка. Сбоку дверь, он стучится, открывают. На
пороге щеголеватый мужчина лет шестидесяти, лицо смуглое, тонкое, с
большим горбатым носом. Комната без окон, два диванчика, потертый
коврик, цветной телевизор в углу, и пульт на стене, с разноцветными
лампочками. Пожарная защита, старик - пожарник.
- Вы отклонились, здесь ремонтные работы. Но возвращаться не надо, -
он показывает на дверь в глубине помещения, - по запасному выходу, и
направо.
И вроде бы все, но возникает взаимный интерес. Оказывается, старик
философ. После долгих перипетий Глеб пристроил в теплом месте.
- Что такое ум?.. Способность различать, разделять похожее...
Вот тебе раз, тоскливо подумал Марк. Ему не хотелось определений,
формул, афоризмов, он устал от них. Когда-то только этим и занимался
- размышлял о жизни, о смерти, любви, сознании, уме, предназначении
человека, ненавистной ему случайности... в наивной вере, что можно,
переставляя слова, что-то решить. Нет и нет! Теперь он, человек
науки, сразу хочет знать - "что вы имеете в виду? Что за словами и
понятиями?.." На этом разговор чаще всего кончается, ведь мало кто
знает, что имеет в виду... Но теперь перед ним не сверстник,
которого легко поставить на место, а старик - волнуется чего-то,
переживает...
- Не скажите, - промямлил юноша, - важно и умение видеть в разном
общее, значит, наоборот - объединять...
Попался! Зачем, зачем он это сказал! Старик тут же вцепился в него,
сверля глазами, ядовитым и каверзным тоном задавая вопросы. Марк
нехотя отвечает, где-то запинается... Ага! тот ему новый вопрос, не
слушая ответа, ждет запинки, и снова спрашивает, словно обличает.
Спор отчаянно блуждает, все больше удаляясь от начала - промелькнула
религия, пробежались по основам мироздания, захватили философов
древности с их заблуждениями, снизошли до прозы, поспешно удалились
на вершины морали и этики, обличили православие, похвалили
католицизм, грязью облили еврейский фанатизм, и дальше, дальше...
Марк чувствует, что уже противен сам себе, но остановиться не может,
подгоняемый ураганными вопросами и всем желчным и зловещим видом
старого спорщика... Наконец, он каким-то чудом выкрутился, прополз
на брюхе, сдался под хохот торжествующего схоласта, и, кое-как
улыбнувшись, нырнул в заднюю дверь.
4
Пусть придет в себя, а мы немного отвлечемся. Отдышавшись, старик,
его звали Яков, усмирил сердце валидолом. Вялость и равнодушие давно
заменяли ему истинный мир. Время от времени, как сегодня, он
пришпоривал себя, понукал, стыдил за худосочность, стегал, как
старую клячу... И все напрасно! Любовь, интерес и любопытство
обладают свойством сворачиваться в клубок, замыкаться, терять силу,
как только чувствуют принуждение или даже упорное внимание.
Когда-то он был сторонником активного проникновения философии в
жизнь для разумных преобразований, гордость за разум освещала его
породистое лицо. Сын коммерсанта из Прибалтики, он учился философии
в стране философов, в Германии, потом вернулся домой, преподавал
какое-то современное учение, призывающее к практической пользе...
И вдруг жизнь перестает подчиняться разумной философии. Она и
раньше-то не очень подчинялась, но при желании можно было отыскать
логическую нить... или не обращать внимания на эти отклонения
практики от теории. А теперь разум решительно отвергнут, немцы на
пороге маленькой страны, он должен выбирать. Бежать от бывших
друзей? Неужто за несколько лет могло взбеситься могучее племя
поэтов и мудрецов?..
А слухи носятся один зловещей другого, евреев, говорят, не щадят...
Он решает остаться, пренебречь, выразить свое недоверие безумию и
злу. Провожает друзей на пароход, последний... И тут словно кто-то
дергает его за полу и отчетливо говорит на ухо - "иди..." И он, как
был, даже без чемоданчика, садится на корабль и плывет, впервые в
жизни подчинившись не разуму, а неясному голосу. Корабль бомбят, он
идет ко дну, и наш философ оказывается в ноябрьском море, тонет,
поскольку не умеет плавать... И тут снова ему голос - приглашает
ухватиться за кусок дерева, случайно проплывающий мимо. И он
держится, плавает в ледяной воде. Всего двадцать минут.
За эти двадцать его философия перевернулась, затонула. С тех пор
любые рассуждения о жизни казались ему лживыми, бесполезными
заклинаниями бешеных сил, которые правят миром. Он оставил
философию, и, поскольку ничего другого не умел, то долго бедствовал,
пока не прибился к тихому берегу.
Жизнь его с тех пор перестала зависеть от идей, он потерял живое
чувство по отношению к разуму, ходам логики, всему, чем раньше
восхищался; осталась привычка к слову. Самая важная часть его
существа оказалась сметена, стерта в те проклятые минуты, когда он
болтался по волнам, ожидая катера, которого могло и не быть. Проще
говоря, он потерял интерес, а вместо него приобрел - тошноту. Все
остальные чувства, кроме забытых им, он сохранил и даже упрочил,
особенно самые простые, и остался, несомненно, нормальным человеком:
ведь куда ни глянь, мы видим разнообразные примеры бесчувствия,
отчего же бесчувствие по отношению к мысли должно казаться
особенным? Каждый раз, бросаясь в спор, изображая страсть, он
надеялся, что интерес вернется... Нет! Более того, такие попытки ему
не сходили даром: презирая себя, он жевал пресные слова, и много
дней после этого не мог избавиться от вкуса рвоты во рту... Потом
забывалось, и язык, память, навыки снова подводили его - хотелось
попробовать еще разик, не пробудят ли знакомые слова в нем прежние
чувства?..
Хватит! Он подошел к зеркалу, разинул рот и долго изучал длинный
пожелтевший клык, который торчал из нижней челюсти угрожающим
островом; жизнь еле теплилась в нем, но все же он защищал вход в
полость. Яков подумал - и решительно схватив зуб двумя пальцами,
жестоко потряс его. Зуб хрястнул, покачнулся, и, сделав еще одно
отчаянное усилие, бывший философ вывернул полумертвый обломок.
Промыл рот ледяной водой, со стоном утерся - и удовлетворенно
вздохнул: теперь он должен будет молчать. Он был щеголем и стыдился
признаков увядания.
5
И продолжение этой истории исчезает в боковом коридоре. Марк тем
временем спешит на новый семинар, к Альбине. Из ее подземелий, цехов
и складов вылезают на свет ладные крепкие мужички, вяжут галстуки,
напяливают модные пиджачки - и на сборище. В научные баталии не
ввязываются, но в случае необходимости плотно заглушают оратора
ножищами - топот, пыль столбом и паркет пузырями. Здесь пламенела
романтика, говорить надо было с искрами в глазах, приветствовали
только сумасшедшие идеи, призывы к благоразумию вызывали
нетерпеливые вздохи - "что он несет?..." Ждали сенсаций, поднимали
на "ура" самое неожиданное и яркое, особенно, если из глубинки,
молодой, никому не известный, еще лучше - без образования, и чтобы
теория про все сразу; чем больше несет несусветного, тем выше
гениальность. "Нам бы Шульца... " - она говаривала мечтательно,
покуривая "гавану". Но Шульц к ней не шел, он не признавал ничьих
безумств, кроме своих. Штейн, начальник Альбины, морщился, но
терпел, чтобы не нарушать спокойствия. Альбина верна, честна,
работяща, заводик ее - чистые деньги...
- Что вы думаете о природе источника? - спрашивает Марк у Альбины.
Вечер, стаканы веером, два торта, кремовых, на столе... "Будь
песочные, стащил бы для Аркадия..." Пепельницы туго нашпигованы
окурками, десяток бутылок из-под "сухаго" на полу... Было! Прежняя
жизнь, ты ушла не обернувшись, начинается мир иной. Я не склонен
жаловаться, оглядываться со слезой или ухмылкой, но, согласитесь,
странное было время, выстроенное по самой последней науке: известно,
что энергия окружающего распада может поддерживать симпатичный
маленький мирок, пусть недолго. А обдует ветром, прелесть кончается:
кто торгуется, кто продается, кто ищет нового уединения... Иллюзии
растаяли, широкий мир оказался сволочь... или дебил, он нам не
подходит!
- Верю во внутреннюю силу, конечно, - Альбина все же ученица Штейна,
Ильин Андрей
Маккефри Энн
Свержин Владимир
Корнев Павел
Никитин Юрий
Каргалов Вадим