Чтение 42–й страницы книги ~Игра в классики~

робкая

говорить без умолку ни о чем. Послушай, даже если я и чудовище, мне
нечем

честность немало вредила ему. Когда я появился в Мадриде, он, судя по
всему, вел

похвастаться, у меня нет даже тебя, поскольку было решено, что я должен
тебя потерять

достаточно обеспеченную жизнь, однако без особых излишеств. Он ни в чем
не

(и даже не потерять, так как для этого надо было бы сначала тебя
заполучить), "что, по

испытывал нужды, но сбережений не имел, что, по правде говоря, не
слишком похвально

правде говоря, не слишком похвально для человека, который...". Не
слишком похвально,

для человека, который, изрядно потрудившись, приближался к концу
жизненного пути и

как же, давно я не слыхал этого выражения, до чего же наш язык обедняет
нас,

едва ли имел время наверстать упущенное.

пересмешников, у меня, мальчишки, на языке было гораздо больше слов,
чем теперь, а я

В те годы он был мужчиной не таким старым, как казался, всегда одетым,
как

владел огромным словарным запасом, впрочем совершенно бесполезным, хотя

самые элегантные молодые люди, превосходно и в высшей степени
замечательно. Он

превосходным и в высшей степени замечательным. Интересно, неужели ты
всерьез

начисто брил лицо, являя тем самым пример верности прошлому поколению,
к которому

вникала во все перипетии этого романа или он просто служил тебе
отправной точкой для

он и принадлежал. Его любезность и веселость никогда не переходили
черты, за которой

путешествий в таинственные страны, для путешествий, которым я напрасно
завидовал, в

следуют навязчивая фамильярность или же развязность. В умении вести
беседу

то время как ты завидовала моим походам в Лувр, о которых подозревала,
хотя мне

состояло ею главное достоинство и главный его недостаток, ибо, зная
цену этому

ничего не говорила. Так мы с тобой и приближались все больше и больше к
тому, что

своему умению, он давал волю своей страсти к подробностям, чтобы
нещадно

ничего не говорила. Так мы с тобой и приближались все больше и больше к
тому, что

разбавлять ими свои рассказы. Бывало, он принимался за подробности с
самого начала и

должно было случиться однажды, когда ты четко поняла бы, что я не
собираюсь тебе

разукрашивал свою историю с такой детской тщательностью, что
приходилось

дать ничего, кроме частицы своего времени и своей жизни, "нещадно
разбавлять ими

умолять его ради господа бога быть покороче. Когда он описывал
какой-нибудь случай

свои рассказы", вот именно, вспомнишь об этом -- и на душе становится
муторно. Но

на охоте (занятие, к которому он питал огромную страсть), то от
вступления до того

какая красивая ты была у окна, с бликами серого неба на щеке и с книгой
в руках, а рот,

момента, когда наконец вылетала пуля, проходило столько времени, что
слушатель

как всегда, жадно полуоткрыт, и в глазах смятение. Сколько в тебе было
потерянного

успевал окончательно забыть, о чем идет речь, и звук выстрела его
порядком пугал. Не

времени, и какою ты казалась нездешнею, словно бы несформированной,
словно ты

знаю, следует ли отнести к физическим недостаткам способность его
слезных желез

могла стать совсем иной под иными звездами, и когда я заключал тебя в
объятия и брал

легко раздражаться, так что порою, особенно в зимнее время, глаза у
него были влажны

тебя, то был не просто акт любви, но любовное соитие, нежнейшее, почти
что

и воспалены, словно он плакал, пуская слюни и сопли. Я не знаю другого
мужчины, у

богоугодное дело, и я обольщался, обольщался бесовской гордыней
интеллектуала,

которого был бы такой богатый и разнообразный набор батистовых носовых
платков.

вообразившего себя достаточно подкованным, чтобы понимать ("плакал,
пуская слюни и

Благодаря этому и еще тому, что у него была привычка постоянно, как бы
напоказ

сопли"? -- но эта фраза просто безобразна). Подкованным, Чтобы
понимать, -- смех, да

держать в правой руке, а то и в обеих руках белоснежный платок, один
мой друг,

и только, Мага. Это я одной тебе говорю, пожалуйста, не рассказывай
никому. Да, Мага,

андалусец, весельчак и добрейшей души человек, о котором я расскажу
позднее, называл

и формою для тебя был я, а ты дрожала, чистая и свободная, как пламя,
как река из ртути,

моего дядюшку Вероникой.

как первый крик пробудившейся с зарей птицы, и до чего сладко говорить
тебе это

Ко мне он выказывал искреннюю приязнь и в первые дни моей жизни в
Мадриде не

словами, которые ты обожаешь, твердо веря, что они существуют только в
стихах и что

отходил от меня, давая мне всяческую помощь в устройстве и тысяче
прочих вещей.

мы не имеем права пользоваться ими просто так. Где же ты будешь, где
оба мы будем

Когда случалось нам разговаривать о семейных делах и я пускался в
воспоминания о

теперь, две крошечные точки в необъяснимой вселенной, близко или далеко
друг от

своем детстве, о случаях, происходивших с моим отцом, доброго моего
дядюшку

друга, две точки, которые вычерчивают линию, две точки, которые
произвольно

охватывало нервное беспокойство и лихорадочное волнение при упоминании
тех великих

расходятся и сближаются, кои "украшали собою славное имя" -- какая
вычурность.

людей, кои украшали собою славное имя Буэно де Гусман, и, достав
носовой платок, он

Мага, как ты могла читать эту пошлость дальше пятой страницы... Я уже
не объясню

пускался в рассказы, которым не видно было конца. Меня он полагал
последним

тебе, что такое броуновское движение, разумеется, не объясню, но
все-таки, Мага, как бы

представителем щедрого на характеры рода и нежил меня и баловал, как
ребенка,

то ни было, мы с тобой образуем одну фигуру, ты -- точка, находящаяся
где-то, и я --

невзирая на мои тридцать шесть лет. Бедный дядюшка! В этих проявлениях
приязни,

другая, тоже где-то, ты, возможно, на улице Юшетт, а я у тебя в
комнате, над этим

которые всякий раз вызывали у него обильное слезоизвержение, крылась,
как я понял,

романом, ты завтра будешь на Лионском вокзале (если ты, любимая,
собираешься в

тайная и горькая печаль, терниями терзавшая сердце этого превосходного
человека. Не

Лукку), а я -- на улице Шмен-Вер, где у меня припрятано чудесное винцо,
и так мало-

знаю, как я пришел к этому открытию, но я был уверен так твердо, что
эта