ину старшим по конюшне, на сто долларов в месяц.
ломляюще. Они сидели за ужином, состоявшим из вареной картошки, разогре-
тых бобов и маленькой сырой луковицы. У них не было ни хлеба, ни кофе,
ни масла. Луковицу Билл вытащил из кармана, - он нашел ее на улице. А
тут вдруг - сто долларов в месяц! Она облизнула сухие губы, но постара-
лась быть спокойной.
верил проезжать Принца и Короля, оказался ослом: Король захромал. А по-
том они, вероятно, догадываются, что я вывел из строя немало их
штрейкбрехеров. У них служил старшим по конюшне некий Маклин (я был еще
совсем мальчишкой, когда он к ним поступил). А теперь он болен, и им ну-
жен кто-нибудь на его место. Кроме того, я долго работал у них, а глав-
ное - я именно тот человек, какой там необходим. Они знают, что я в этом
деле собаку съел. Единственное, на что я способен, кроме мордобоя.
долларов в месяц! Сто долларов!
его ответ как угодно. Они взглянули друг на друга. Она ждала, чтобы он
заговорил. Он же продолжал молча смотреть на нее. И вдруг она почувство-
вала, что наступила одна из самых критических минут в ее жизни, и собра-
ла все свои силы, чтобы встретить ее с возможным самообладанием. Она по-
нимала, что Билл не протянет ей руку помощи; как бы он ни относился к
этому делу, он сидел перед ней с равнодушным видом. Он скрыл от нее свои
мысли. Его глаза не говорили ничего. Он просто смотрел и ждал.
наконец. - Ты не можешь предать товарищей.
самая лучшая, самая преданная жена на свете! Будь у всех рабочих такие
жены, мы победили бы в любой забастовке.
вать. Иначе какая же я жена?
риятная.
ната. Я сказала, что поговорю с тобой. Он согласен платить за нашу ком-
нату за кухней шесть долларов в месяц. Мы могли бы отдать половину ме-
сячного взноса за мебель и купили бы мешок муки, а то у нас совсем нет
муки.
следила за выражением его лица.
Сан-Хосе, его зовут Джеймс Гармон. Он только что переведен сюда из Тра-
ки. Говорит, что днем почти всегда отсыпается и потому ищет тихий дом,
без детей.
его, что с жильцом у нее не будет больших хлопот, и получить согласие на
сдачу комнаты; однако он все еще продолжал возражать и, наконец, заявил:
Это не годится, Саксон. Я обязан оберегать тебя от этого.
ложение насчет работы. Но ведь ты не можешь. Это тоже было бы нехорошо.
Раз ты считаешь меня своей помощницей, не мешай мне помогать тебе, чем я
могу.
Для кочегара он был необычайно чистоплотен и всегда, прежде чем идти до-
мой после работы, тщательно мылся. Он брал ключ от кухни, уходил и при-
ходил с черного хода. Он едва успевал сказать Саксон "здравствуйте" и
"спокойной ночи", - днем спал, ночью работал. И прошла целая неделя,
прежде чем Билл впервые его увидел.
да-то даже после ужина. Куда - он не говорил. А Саксон не спрашивала. Да
и не много нужно было проницательности, чтобы угадать. В таких случаях
от него пахло виски. Его неторопливые, степенные движения делались еще
неторопливее - виски не действовало ему на ноги; он шагал твердо и уве-
ренно, как совершенно трезвый человек; его мышцы не становились вялыми и
слабыми. Виски ударяло ему только в голову, веки тяжелели, взгляд еще
больше затуманивался. Он не делался ни легкомысленнее, ни оживленнее, ни
раздражительнее. Наоборот, вино придавало его мыслям и суждениям особую
вескость и почти торжественное глубокомыслие. Говорил он мало, но если
уж изрекал что-нибудь, то с непреложностью оракула. Он не допускал ни
споров, ни возражений, и всякая его мысль, казалось, внушена ему самим
господом богом, - можно было подумать, что она плод глубочайших размыш-
лений и вынашивалась им с такой же обстоятельностью, с какой выражалась
вслух.
нравилась; иногда ей чудилось, что в их доме поселился совершенно чужой
человек, и она невольно стала отдаляться от мужа. Мысль о том, что это
не его настоящее "я", служила плохим утешением: с тем большей грустью
вспоминала она его былую деликатность, внимательность и душевную тон-
кость. Раньше он всячески старался избегать какого бы то ни было повода
для ссор и драк. Теперь, наоборот, прямо-таки искал случая подраться,
словно находил в этом удовольствие. Изменилось и его лицо, - оно уже не
было приветливым и по-мальчишески красивым. И улыбался он редко. Черты
его стали чертами мужчины. Рот, глаза, все лицо казалось огрубевшим, как
и его мысли.
ности между ними вырастала с каждым часом. Он относился теперь к жене с
каким-то безучастием, словно она перестала для него существовать; хотя
она делила с ним все тяготы забастовки, в его мыслях она занимала очень
мало места. Когда он бывал с ней мягок, в этом чувствовалось что-то ав-
томатическое, и всякий раз, как он называл ее нежными именами и ласкал,
ей казалось, что это делается по привычке. Непосредственность и теплота
исчезли. В минуты протрезвления в нем еще вспыхивали проблески прежнего
Билла, но эти проблески мелькали все реже. Он становился все более оза-
боченным и угрюмым. Нужда и тяготы разраставшейся экономической борьбы
сделали из него другого человека. Особенно это было заметно ночью, когда
Билл под влиянием мучительных сновидений стонал и сжимал кулаки, скреже-
тал зубами: мышцы его тела напрягались, лицо искажалось бешенством, с
губ срывались брань и проклятия. Саксон, лежа рядом с ним, просто боя-
лась этого чуждого ей человека и невольно вспоминала то, что Мери расс-
казывала о Берте: он тоже сжимал во сне кулаки и скрежетал зубами, пере-
живая ночью те схватки, в которых участвовал днем.
ся другим, неприятным ей человеком. Не будь этой беспощадной борьбы
из-за куска хлеба, он остался бы прежним Биллом, тем самым, которого она
так беспредельно любила. Дремлющие в нем черты его характера так бы и не
получили развития. А теперь что-то новое пробуждалось в нем, словно жес-
токие, безобразные и преступные картины действительности породили в его
душе свое отражение. И Саксон не без оснований боялась, что, если стачка
еще продлится, этот другой, страшный Билл разовьется и окрепнет. Тогда,
- она ясно это видела, - наступит конец их любви. Такого Билла она лю-
бить не могла; такой Билл не мог по самой сущности своей ни любить, ни
вызывать любовь. Она теперь содрогалась при мысли о возможности иметь
детей. Это было бы слишком страшно. В минуты этих печальных размышлений
из ее души вырывался неизбежный, жалобный и вечный человеческий вопрос:
отчего? отчего? отчего?
он, негодуя на тот туман, который застилал перед ним жизнь людей и их
поступки. - О'Брайен - противник стачек, а совет союза пляшет под его
дудку. Но почему они его не прогонят и не решат вопрос самостоятельно?
Мы бы тогда получили поддержку по всей линии. Но нет, О'Брайен сидит
крепко, а сам по горло увяз в грязной политике и интригах, продажная ду-
ша! Черт бы побрал эту Федерацию труда! Если бы все железнодорожники
объединились, разве рабочие мастерских не победили бы? А теперь их стер-
ли в порошок!.. Господи! Я уже забыл вкус приличного табака и хорошего
кофе, забыл, что такое сытный обед! Вчера я взвесился: оказывается, я
потерял за время стачки пятнадцать фунтов. Если так будет продолжаться,
я сделаюсь боксером в среднем весе. Разве я для этого столько лет платил
взносы в союз? Я не могу заработать на обед, а моя жена стелет постели
чужим мужчинам. Просто зло берет! Вот рассержусь когда-нибудь и выкину
вон этого - жильца.
ла Саксон.
уж нельзя и поворчать, если хочется? Он меня раздражает. Какой толк от
рабочих организаций, когда все действуют врозь? Я бы, кажется, на все
это плюнул и перешел на сторону предпринимателя. Да только не хочу, черт
бы их побрал! Если они воображают, что нас можно поставить на колени,
пусть попробуют! Мне надоело все на свете. Все бессмысленно. К чему под-
держивать союз, раз он даже не может выиграть забастовки? Какой смысл
проламывать головы штрейкбрехерам, если они лезут отовсюду, точно клопы?
Куда ни повернешься, везде какой-то сумасшедший дом; да и я сам, кажет-