Чтение 42–й страницы книги ~Зуб мудрости~

отец без руки и совсем попал под каблук жены. Его голоса и не
слышно было в доме. Да и сам дом - коммунальная квартира из
семи комнат, где жили в тесноте семь семей, - была бабьим
царством, по выражению бабушки Любы. Кроме безрукого дедушки
Левы, ни один мужчина не вернулся в эту квартиру с войны.
Остались шесть вдов с детьми. И мой папа рос в таком
окружении.

Вот тут-то собака и зарыта.

Сколько я помню его, он никогда не был мужчиной в полном
смысле этого слова. Как, скажем, Б.С. А всегда хрупкий,
женственный, что воспринималось многими, как знак высокой
интеллигентности. При каждом удобном случае он тщился
изобразить из себя настоящего мужчину, эдакого рубаху-парня,
забияку и хулигана, которому море по колено. Это выглядело
смешно и нелепо. Даже для меня.

Помню, на даче, как-то вечером, когда мы шли лесом с
электрички, за нами увязался пьяный. Простой русский мужичок,
нажравшийся водки и искавший компанию. Ему почему-то
приглянулась моя мама, и он стал изливать ей душу, размахивая
руками и иногда задевая ее. Мама только посмеивалась. А папа
вспылил.

Они сцепились с этим мужичком. Началась не драка, а цирк.
Много крику и потрясений кулаками и ни одного удара. Папа бил
мимо от неумения, а тот из-за того, что был пьян и еле стоял
на ногах. Потом рухнул, зацепившись за собственные ноги, и
тогда папа стал ботинками пинать его, лежачего. Даже кровь
потекла у него изо рта. Мама испугалась. Я тоже. Мы с папой
поспешили скорей домой, оставив его на дороге.

Потом я слышала, как на даче за ужином папа расписывал
эту драку, и бабушки с дедушками ахали, поражаясь его смелости
и мужеству.

- Я его, возможно, убил, - скромно поведал им папа. - Ну
уж, по крайне мере, изувечил на всю жизнь.

На следующее утро я встретила у магазина этого самого
мужичка. Меня он, конечно, не помнил, как и не помнил, что
дрался с папой. На его лице никаких следов не осталось. Он
стоял у магазина и просил прохожих купить ему четвертинку,
потому что ему самому продавец водку не продавал.

За обедом я с наивным выражением на лице спросила всю
родню, не слыхали ли они звуки похоронного марша? Все стали
пожимать плечами, а бабушка Соня заметила, что о подобных
вещах за обедом не говорят.

- Но это касается нас! - воскликнула я. - Хоронили того
самого пьяницу и хулигана, которого вчера убил папа!

Все как будто подавились и замерли с непрожеванной пищей
во ртах.

- Выйди из-за стола, негодная девчонка! - строго, как
настоящий мужчина, рявкнул на меня папа.

Я заревела. Бабушка вступилась за меня.

Обед был испорчен.

Папа продолжает гудеть над моим ухом, вагон гремит на
железной эстакаде, за окнами проплывают темные дома с грязным,
подтаявшим снегом на крышах. Медленно кружит на своей оси
световое табло: сначала покажет время, а повернувшись,
температуру воздуха по Фаренгейту. Тридцать один градус выше
нуля. Если по Цельсию, как мы в России считаем, то это была бы
июльская жара. По Фаренгейту, как здесь считают, почти ноль
градусов. То есть мороз.

Наш вагон проваливается в темноту, и под потолком
вспыхивает свет: мы въехали в туннель и уж до самой моей
остановки будем катить через Манхэттен глубоко под землей. Как
по большой братской могиле, куда поезд метро доставил новую
партию покойников-пассажиров.

Мне вдруг становится жалко папу. Он слабый и совсем
несчастливый. Что ему Джо? Или другие
напарники-гомосексуалисты? Семьи они ему не заменили. Он
одинок и неприкаян. Поэтому дает денег нам, хоть и мог по
закону не давать. Поэтому каждое утро в такую рань тащится на
метро до нашей станции, чтоб отвезти меня в школу.

Он совсем не уверен в себе. И не глядит в глаза, будто
совесть у него нечиста, и он что-то укрыл и стыдится
сознаться.

Вспоминаю, как он уезжал из России. В сущности, он бросил
нас с мамой на произвол судьбы. Хоть и оформил развод, и мама
вернула себе девичью фамилию. Это не помогло. На нас с мамой
было поставлено клеймо: семья изменника Родины. Мне в школе
стали ставить плохие отметки, учителя старались не смотреть в
мою сторону, словно я какая-то прокаженная. А маму уволили с
работы. Ей прямо заявили, что подобным людям советская власть
не может доверить воспитание подрастающего поколения.

- Каким это подобным? - спросила мама.

- Сионистам, - ответили ей, не лукавя.

Маму записали в сионисты. Она к этому делу не имела
никакого отношения. Я уверена, что даже затруднилась бы найти
на карте, где этот самый Израиль находится. Мамина профессия и
страсть - русская литература. А то, что она еврейка, узнала,
как и я, от русских антисемитов.

Мы бы с мамой никогда не уехали из России, если б нас
оттуда не выжили. Учительницей ее ни в одну школу не брали и,
как большое одолжение, позволили работать лифтером в
кооперативном доме писателей. На ее зарплату, если б не
дедушки с бабушками, мы бы ноги протянули.

Нас прозвали сионистами из-за папы. Он, пока его не
выпустили, немало пошумел в Москве насчет исторической Родины
и своей неутоленной любви к Израилю. Достал где-то тайком
американский журнал "Лайф" и вырезал оттуда портрет Моше Даяна
с черной повязкой на левом глазу и повесил над кроватью. Наши
старики чуть в обморок не попадали от страха. Евреи,
забегавшие к нам в гости, уважительно цокали языками, пожимали
папе руку, как отчаянному человеку, и после этого мы их больше
в нашем доме не видели.

Особенно прославился папа своими разговорами с
начальством в ОВИРе. Все наши знакомые шепотом передавали друг
другу захватывающие подробности этого разговора и только диву
давались, откуда в таком тонком интеллигентном человеке
столько мужества. И сходились на том, что только большая идея
рождает настоящую страсть. Этой идеей был сионизм, о котором
папа разговаривал даже во сне.

Так что за разговор произошел у папы в ОВИРе?

Я все знаю с его собственных слов. Благо, просить папу
еще раз поведать нам о своем подвиге долго не приходилось.
Свидетелей этого разговора не было. Кроме сотрудницы ОВИРа,
которой папа смело выложил всю правду-матку. Поэтому
правдивость пересказа целиком на папиной совести.

Сотрудница ОВИРа будто бы спросила его:

- Знаете ли вы, что в Израиле вас возьмут в армию и
пошлют умирать?

- Знаю, - ответил папа. - Меня не возьмут, я сам пойду
защищать свою Родину.

- И может получиться так, что вы убьете на Суэцком канале
моего сына?

- Вполне возможно, - ответил папа. - Потому что вашему
сыну нечего делать на Суэцком канале. А сунется в чужой
огород, пусть пеняет на себя.

- Вон отсюда! - будто бы закричала чуть ли не в истерике
сотрудница ОВИРа. - Вам Израиля не видать, как своих ушей!

И как в воду глядела. Папа до сих пор в Израиле не
побывал и, по моим наблюдениям, даже и не собирается.

Его подергали, подергали и выпустили из России. Как
только осталась позади советская граница, папин сионизм
мгновенно испарился, и он через Вену и Рим пробился в Америку.

Сейчас он и не скрывает, что от мысли об Израиле он
отказался еще и потому, что в Израиле, как и в СССР, на
гомосексуализм смотрят косо, в чем папа видит самый зловещий
признак ущемления свободы человеческой личности. А в Америке
свобода неограниченная. Суй свой член, куда тебе вздумается. В
любую щель. Твоя воля. Только аккуратно плати налоги.

Последние мысли я уже додумываю на лестнице метро, куда
нас вынесла с папой хлынувшая из вагонов толпа пассажиров.
Папа держит меня за руку, чтоб я не потерялась. А мне хочется
руку вырвать. потому что от моих мыслей на меня снова напала
брезгливость к нему.

Только на поверхности, на улице, мне удается высвободить
руку и незаметно вытереть ладонь в кармане шубки.

Теперь его рука покоится на моем плече. Склонив ко мне
свое тонкое красивое лицо, он удовлетворенно подводит итог
нашей беседе в поезде:

- Я рад, что внимательно слушаешь советы старших. Это
вселяет в меня надежду и оптимизм.