Чтение 42–й страницы книги ~Прелесть (повесть о Новом Человеке)~

Всадники остановились, попятились обратно к чугунным людям. Внезапно шальная
пуля ударила в стопорную собачку самокопателя, и огромная клешня ожила. Колесо
повернулось, за ней шестеренка, и толстый многожильный трос стал наматываться на
барабан. Неприятно заскрипела система блоков, и где-то в голове Самокопателя
громко звякнуло.
-- Это он задал себе первый вопрос, -- крикнул Андрей, -- Где я?
Массивный атлетический диск вышел из положения равновесия и стал раскачиваться,
подобно маятнику. Но то был не обычный маятник, и даже не маятник Фуко, а
система маятников, подвешенных на общую ось и связанных пружиной, по-видимому,
снятой с обычного дивана. Вслед за первым стал раскачиваться второй, третий, и
каждый из них по-своему дергал подвес, отчего вся конструкция зазвенела, как
музыкальная шкатулка.
-- Теперь пошла цепочка формальной логики, -- Андрей уже успокоился и
комментировал как лектор.
Очевидно, металлическое позвякивание Самокопателя гармонически ложилось на
пугающее завывание ветра своеобразным ритмическим инструментом, как ударные
ложатся на классические симфонии в некоторых современных интерпретациях. Поэтому
вначале получилось даже комично. Но постепенно демидовская партия перехватила
инициативу и загремела поверх таинственного гула какой-то новой мощной мелодией.
Казалось, добрый милый Августин переходит в стройное бодрящее пение Марсельезы.
Андрей крикнул Вадиму:
-- Нечаев, вы математик, это я вам как математик говорю, вы поклоняетесь обычной
арифметической логике, а эта -- логика Самокопателя. В ней есть все, кроме Бога,
следовательно, -- Андрей кричал, перекрывая сумасшедшую музыку самокопателя, --
следовательно, в ней нет и человека. Как в туристической красоте; впрочем, этого
вы не поймете. Так что читайте, пока не поздно, ваш гиперболоид.
Он поднял с земли книжечку и кинул ее обратно Вадиму.
-- Глупости, -- тот нервно рассмеялся и оглянулся на Катерину, -Умка, эта музыка
не доиграет. Я знаю, что грядет катастрофа. И знаешь, почему? Потому что Иисус
Христос покинул этот мир навсегда, и его самокопателями не спасешь.
Ударило в портик университета, и сверху посыпались архитектурные излишества.
-- Мир, из которого ушел Иисус Христос, уже никогда не будет таким, как прежде,
-- упрямо возразил Андрей.
В этот момент страшная и неистовая марсельеза как будто взвилась в серое небо,
ударила по низко летящим тучам поcледним аккордом, и самокопатель рухнул с
постамента. Наступила странная тревожная минута. Грохот и позвякивание как по
команде прекратились. Кажется, даже замерли грузовики. Все застыло, как перед
последним решительным ударом. Только ветер еще свистел, но и он переменился,
будто иссякала его тысячелетняя мощь.
-- Эй, дядя, а гиперболоида-то и нет! -- Петька засмеялся, как Олег Борисов в
фильме "Крах инженера Гарина", тонким треснувшим фальцетом.
-- Что значит нет, -- удивился Нечаев.
-- Ну откуда он мог появиться? Ведь его невозможно дописать, не погибнув самому!
А вы живы, -- Петька сделал паузу и добавил, -- пока.
-- Я жив, потому что это мой мир, -- возразил Вадим.
-- Вряд ли, -- спорил Петька.
-- Ладно Петька, не тяни, читай, -- крикнул Андрей.
-- Что читать? -- недоумевал Вадим.
-- Чугунную книгу, -- усмехнулся Андрей, -- Эх, Нечаев, вы помните про ветер?
Вы, несомненно, талант, жаль, что эту пустую конфету подарили такому таланту.
Тот ветер, вы говорили, есть слово, и когда оно произнесется, этот сумасшедший
мир исчезнет. И сейчас Петька его произнесет в слух, и этот мир исчезнет.
-- Читай, Петька -- еще настойчивее попросил Андрей.
-- Оно на букву Ха, -- крикнул мальчонка.
-- Читай же!
Петька посмотрел вокруг. С высоты, с колен чугунного студента вся площадь перед
университетом лежала как на ладони. Но Петька почему-то стал смотреть не на
красивых всадников, и не на глупые механические чудовища, и вообще не на
площадь, будто намертво зажатую стальным сегментом цвета хаки, а высоко в небо,
откуда торжественно и плавно, как на Рождество, падали огромные мохнатые хлопья.
Мальчик для страховки ухватился за края чугунного фолианта и что есть мочи
прокричал в светлеющее с каждой буквой небо имя настоящего создателя этого мира.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Сквозь волнистые туманы раннего сентябрьского утра несется первая электричка. Я
сижу в третьем вагоне. Сзади тихо посапывает пьяненький гражданин. Но он где-то
в углу, в стороне, а настоящее, пассажирское сообщество не спит. Тренькает
гитара. Мы, нестройно тянем про то как белые флаги развешивает старый Домбай.
Пассажирский поезд или даже электричка представляют собой такое замечательное
место в котором особенно ярко раскрываются характеры людей. Например, пассажиры
глядящие в окна, кажутся мне замкнутыми одухотворенными натурами, и наоборот,
люди вовсе не обращающие внимания на пространство в котором они двигаются -- на
самом деле более открыты к этому миру. Я лично раньше любил смотреть в окна, да
и теперь не прочь, но как-то с годами у меня все больше пробуждается интерес к
пассажирам. Вот и сейчас, возвращаясь из похода, с компанией, уже заметно
постаревших, друзей, я то и дело отрываюсь от окна, за которым, кстати,
пробуждается редкое, по красоте, сентябрьское подмосковье, слегка подернутое
волнистой пеленой туманов, с золотистыми островками березовых рощ, отрываюсь и
всматриваюсь в многозначительные детали на лицах моих друзей и просто случайных
попутчиков.
Мы разговариваем, спорим, весело пикируемся, потом замолкаем, бренчим на гитаре,
беззлобно поругиваемся, а тем временем потихоньку удаляемся от ностальгического
ночного костра, возвращаясь к реальным заботам текущей жизни, которая, быть
может, именно своей текучестью и делает наши встречи такими желанными и
искренними. Впрочем, наверное, я слишком поддаюсь минуте, и нарочно романтизирую
наше путешествие стараясь продлить прелесть его очарования.
Вот, например, тот, спящий битюг напоминает мне дореволюционного купечика. Чуть
поодаль сидит батюшка, да не обычный, гладкий розовощекий поп, а скорее инок,
иеромонах, с красивым правильным лицом, и в очень потрепанной одежке. Я
вспоминаю тысячестраничное описание американской жизни и православной веры отца
Серафима Роуза. Потом мой взгляд сваливается с духовных высот на испачканные
колени молоденькой девицы, сидящей почти рядом с иеромонахом и вспоминаю другую
девушку, тоже красавицу, но шикарную, в кожаной куртке с отворотами, в кожаных
брюках, гарцующей на белом коне посреди сумасшедшего московского движения. В
воздухе плавает обрывок нашего вагонного спора, в виде только что заданного
вопроса:
-- А есть ли вообще хоть какое воздействие литературы на жизнь? Вопрос задан
кем-то из лиц женского пола, а ухватывается за него наш брат-медик, или лучше
сказать, медбрат Миша. Он мне напоминает не обычного врача, а одновременно и
Булгакова и Чехова:
-- Варечка... -- говорит Миша, а точнее мне это слышится как "Варечка", --
...никакой литературы вообще не бывает. Не бывает, потому что есть только жизнь,
а буквочки, то есть словеса обличенные в крупную форму, представляют собой лишь
попытку, то есть даже не попытку, а именно предисловие, к настоящей жизни, так
сказать туман над озером, а не само озеро, или туман над землей, а не саму землю
с человеками...
-- Туман?! -- задумывается Наташа Щеглова поправляя поседевшую прядь за ухо.
-- Например, -- усмехается Миша.
-- Значит это воздух и мы им дышим, -- догадывается Наташа.
-- Да, нет же, -- нервничает медбрат. Он вообще неспокойный, и, кажется, не
совсем здоров.
-- Этот туман только следствие почвы, как запах болота, а почва, то есть
жизнь...
-- Тогда причем тут предисловие, -- вступает муж Наташи,
-- Тогда уж послесловие.
Вениамин, грузный мужчина, наш бывший сокурсник подавшийся еще со студенческой
скамьи в комитет государственной безопасности, и потому долго с нами не
встречавшийся, представляется мне теперь русским патриотом, но, конечно, не в
старом, квасном смысле.
-- Вот вы все хватаетесь за слова, ну назовите мне хоть одну книгу, которая
изменила бы мир к лучшему? К лучшему! -- повторил Миша убедительно подняв к
верху указательный палец.
-- Скажи им Володька, -- обращается он ко мне.
-- Что ты, только хитро ухмыляешься, да лицо такое делаешь будто знаешь что-то
несусветное. Конечно, ты скажешь -- вопрос банальный и изъеден временем, как сыр
Чэдлер крысами, конечно, мы не о примитивном субъективном идеализме говорим. Ну
что же плечами жмешь, скажи сам-то веришь?
-- Сомневаюсь, -- отвечаю я и замечаю как иеромонах прижал губы жилистой кистью.
-- Во-о-о, не знаешь, потому что нет такой книги милый друг, нету! Ну а насчет
дряни, здесь -- пожалуйста, потому что почва-то провонялась!
-- Ну ты это хватил, обухом по китайскому фарфору, называется, как-то все-таки
выползаем потихоньку, вон даже дворники с машин перестали красть...
-- Погоди Вениамин про дворников, ты ж сам знаешь дети и то нищие, милостыню
просят... -- поправила Наташа.
-- Куда заехали, я вам про идеальное, вот возьмем Кьеркегора...
-- Кто такой? -- удивился Веня.
-- Философ датский, да, знаешь ли у них в Дании кроме Андерсона еще и философ
был в прошлом веке, Сереном звался, так вот он чтобы уберечь свою любовь в
первозданном виде, то есть в том начальном этапе который только и возможен между
не знающими друг друга людьми -- отказался от возлюбленной, напрочь, жил бобылем
и книги писал о том как сохранить себя от жизни!
-- Отчего имя у него русское а фамилия -- язык сломаешь? -- опять спросила
Наташа.
-- Да не Сирин, а наоборот, и вообще господа-товарищи, туман рассеется и
останется голая правда...
Так мы и спорим дальше, как вдруг, на крутом повороте, половина двери
откатывается и в вагоне появляется странный гражданин в черных очках. Впереди,
на перекинутых за спину ремне, покачивается лоток книжной продукции, а в правой
руке он держит в черном переплете увесистый томик.
-- Новый роман самого загадочного писателя новой волны... -- интеллигентно
предлагает продавец книг.