вчера с коллегами загуляли на даче под Новым Иерусалимом, почему-то
именно ее решился отвезти домой Марсаков, - красавец, первый парень на
кафедре, - и отвез, наверное, она сама просила, беспокоилась за маму.
Она, кажется, немного выпила. Кажется, потому что до того Маша вообще
никогда не пробовала спиртного и, следовательно, это "кажется" объяснимо
даже немногим. Ха, Маша улыбнулась, ведь он ее пытался обнять в подъез-
де, но не из какого-то особого желания, а так, ради проформы, чтобы не
обиделась. На работе ее немножко жалели и за глаза называли старой де-
вой, в смысле незамужества, и Маша знала об этом, и знала, что Марсаков
только как бы из приличия стал приставать к ней в подъезде, потому что
Марсаков чувствует женщин кожей и в ее случае просто заранее знал, что
обречен на неудачу. Хотя, хотя...
бесполезное тело. Нет, красавицей она не была, но все ж таки была женщи-
ной очень симпатичной и с очень выраженными формами, с нежной чувстви-
тельной кожей, с изюминкой, как мог бы выразиться тот же Марсаков. Да,
было в ней некоторое неопределимое очарование, придававшее особую, неза-
менимую никакой фотографической красотой женственность, будоражащую
мужское воображение. Тем более, казалась неуместной, странной и нере-
альной ее кристальная девственность на четвертом десятке жизни. Как буд-
то, все эти годы прошли мимо, не обласкав ее и не ошпарив, как будто, не
было весен и свежих влажных ветров, как будто она никого никогда не лю-
била, и никто и никогда не любил ее. Да нет, и любила она, и ее любили,
да только была у нее одна старомодная, в теперешних условиях смешная
черточка, о которой никто даже не мог предположить, и даже не черточка,
а настоящая принципиальная черта-граница, за которую никак она не могла
переступить.
длинном темном коридоре кто-то был, и теперь она поняла кто, но вначале
испугалась чужака, а после испугалась себя. Ведь, проснувшись, она знала
- мать ушла на работу, и, следовательно, в доме должно быть пусто, хотя,
на самом деле, должна была быть ее бабушка, мать-матери, про которую Ма-
ша совершенно забыла. И ей вдруг стало нестерпимо больно, что вот и ее
когда-нибудь в будущем тысячелетии забудут, старую, выжившую из ума, ря-
дом живущие, и когда-нибудь, в такое же беспросветное серое осеннее утро
она напугает своим присутствием новых, неродившихся еще обитателей шес-
того этажа.
не она, молодая и здоровая, первой поприветствовала, а эта самая стару-
ха, мать-матери, ветхая, с вечной головной болью, нашла-таки в себе си-
лы. Буркнув же, попыталась протиснуться мимо старухи в туалет, но та ее
зацепила крючковатыми пальцами и сунула какой-то конверт.
бытий, ибо, отныне ты вступаешь в поле особого внимания, и судьбы наши
начинают сближаться.
Маша, покрутила конверт, сияющий девственной, нетронутой почтовыми служ-
бами, свеженькой, с зубчатыми краями маркой, на которой Мария шлепает по
голому розовому задку маленького Иисуса Христа, из собрания Метрополитен
Мюзиум, что в Нью-Йорке. Марку не пожалели хорошую. Маша осторожно отко-
вырнула еще липкую копию и под иерихонский шум водяного бачка спустила
остальное в канализационное чрево третьего Рима.
дение, где она работала, а точнее, зарабатывала, на бог знает каких де-
лах, гроши для семьи, и где она потихоньку готовила кандидатскую диссер-
тацию на мрачную философско-естественно-научную тему, предварительное
название которой, написанное в плане аспирантки-заочницы, она уже давно
забыла. Зачем ей нужна была эта диссертация - одному богу известно. На-
верное, так положено: если женщина не замужем после тридцати, то во вся-
ком случае должна ездить в собственном автомобиле, или, на худой конец,
защитить какую-нибудь диссертацию, и конечно, поддерживать себя в лучшей
спортивной форме. При мысли о спортивной форме, она озабоченно прищури-
лась, похлопав себя по бедрам, слегка выворачиваясь перед зеркалом. Имея
врожденную склонность к полноте, она титаническими усилиями удерживала
себя в рамках, но кое-где природа нарушала эти рамки, и, именно здесь, и
возникало то особое, пикантное обаяние ее фигуры. Именно в этих местах,
особенно звонко звучали ее шлепки, и после некоторых раздумий, в дело
пускался особый, страшно дорогой итальянский крем для похудения.
ненную марку на край зеркала и, время от времени, между похлопываниями и
втираниями, раз за разом, присматривалась к изображению. На картине из
Нью-Йоркского музея Метрополитен святая дева Мария, матерь божья, была
изображена в момент экзекуции, в смысле воспитания, нашкодившего, едва
ли, трехгодовалого мальчишки, от которого остались лишь ослепительный
розовый задок да двое шелопутных глазок. А ведь, действительно, если бы
Он был на самом деле, то, как любой ребенок, наверняка, получал бы тума-
ки от матери.
- что-то вольтерьянское, грубо-ироническое было в этом образе Христа.
Маша улыбнулась - можно ли шлепать по голой попе спасителя человечества?
Или наоборот, может быть, так он получался как бы человечнее, как будто
теперь, в момент пошлепывания, он и готовится к будущим страданиям на
Голгофе, как бы тренируется терпеть боль, и даже глаза его вроде подска-
зывают - сделай мне больно, мама.
это письмо очутилось у бабушки - ведь не она же его написала, тем более,
почерком, после чтения которого, так и хочется узнать, когда же это оно
подписано к печати и по чьему заказу? Конечно, от старухи толку было ма-
ло, потому что нашла она его под дверью во время традиционного утреннне-
го обхода. Следовательно, кто-то не рискнул воспользоваться почтой, а
сам, почтовым голубем, принес письмо и сунул его под дверь уже после то-
го, как ушла мать. Э, да я знаю, чьи это проделки, - внезапно, осененная
новой идеей, она бормотала вслух, - ах, негодяй (слово "негодяй" было
произнесено не без нежности), я тебе покажу - старая дева, и решительно
принялась набирать заветный телефонный номер. Но к середине номера реши-
тельность куда-то исчезла, и последняя цифра попросту соскочила с кончи-
ка аккуратно обработанного, сверкающего свежим лаком ноготка. Забыла?
Вряд ли, да и разве можно забыть вызубренный наизусть номер, заветную,
мучительную комбинацию из семи цифирь, заученный код счастья, повторяе-
мый, как молитва, единственному господину ее души ежедневно. Волшебный
электрический адрес, неприкасаемый до того, нетронутый, незапятнанный
никогда ранее, кристально чистый номер телефона, по которому еще никогда
она не звонила. Нет, не потому, что боялась, хотя и не без этого, но
главное, конечно, она знала: звонить первой нельзя ни в коем случае, и
именно потому, что очень хочется. Сколько их было, таких попыток, в ми-
нутные мгновения слабости, когда, изнывая от одиночества, от надоевшего,
опостылевшего, бесконечного ожидания, со слезами на глазах, она уже поч-
ти набирала весь номер, но каждый раз, в последнюю секунду, одумывалась
и бросала трубку. Но сейчас, теперь, совсем другое дело, теперь есть по-
вод, есть деловой вопрос, в конце концов, нужно прекратить эти эписто-
лярные попытки.
дальоновна беспокоит.
га. - Ты - мне... звонишь?!
противно. - Она вкратце изложила суть своего дела и от этого почувство-
вала себя в совершненно идиотском положении.
как ей показалось, театральным притворством принялся расшаркиваться
змей-искуситель. - Как ты говоришь: Послание номер один старой деве Ма-
рие за девять месяцев до рождества? Ну и ну. Чьего рождества? На дво-
ре-то осень. Кстати, почему без меня ты вошла в золотую от солнца аллею?
прятать подальше свой последний, самый веский аргумент:
ли всей важности момента, впрочем, как и на этом.
на конверте.
поостроумнее, - она уже собралась положить трубку.