Чтение 42–й страницы книги ~Бес в ребро~

это врут, они вс° врут! Да таких противоречий полно.

- Для характера драки, в общем-то, и не важно, были они в
ресторане, в такси или на исполкоме, - заметил Кравченко. -

Я запальчиво перебила:

- Нет, мне кажется это важным - я говорю о том, что они в
принципе не вызывают доверия, поскольку все, что они
говорят, они врут! Но следователю Бурмистрову выгоднее не
замечать этого, лучше быть ему бюрократом, чем откровенным
мерзавцем...

Прокурор сдержанно усмехнулся:

- Ну, что поделать, бюрократов у нас так много, что
иногда удобнее действительно выглядеть нерадивым работником.

Старик, сидевший молча, сказал:

- В первом правовом уставе России - в Регламентах Петра 1
- сказано, что если канцелярский служитель не справляет
должность добросовестно, он должен быть повешен за ребро на
крюк...

Прокурор засмеялся:

- О-о-о, боюсь, что если бы у нас восстановили столь
радикальные меры, крюков металлических не хватило...

Потом резко оборвал смех:

- Когда это произошло?

- Двадцать второго сентября.

- Н-да. А чего же вы раньше-то не обратились? - спросил
он Старика.

Дед усмехнулся:

- Борис, ты стал большой начальник, а я знаю точно, что к
начальству нельзя обращаться дважды.

- Вы, Герасим Николаевич, дипломат, - покачал головой
Кравченко. - Ну, что я вам могу обещать? Сегодня же
истребую дело и поставлю на контроль. Все сообщенные вами
сведения будут тщательно проверены. Я полагаю, что можно
будет, если все подтвердится, изменить Ларионову меру
пресечения на подписку о невыезде и постепенно все это дело
спустить на тормозах.

Мы удивленно воззрились на него.

- Мы же ведь не жулика из тюрьмы вызволяем, - сказала я.
- Почему же на тормозах? Он бился за свое достоинство. А я
хотела справедливости.

Прокурор тяжело вздохнул:

- Вы уверены, что я, поверив вам, могу одним росчерком
пера наказать порок и восславить добро. В жизни это все
гораздо тяжелее. Я думаю, мне тут Бурмистров расскажет, кто
на него выходил. Но надеюсь, впрочем, что справедливость
нам восстановить удастся. Только не надо торопить ее, эту
справедливость, вы уж мне поверьте. Нелегко мне с
Барабановым возиться. Я на одной ноге стою, деревянной, а
он всеми четырьмя упирается. Ничего, эти вопросы будем
решать не спеша. Я верю - все будет хорошо...

На улице я спросила у Старика:

- Ну, что думаешь?

Он бессильно развел руками:

- Нет темноты более совершенной, чем темнота
предрассветная...

В полдень я вошла в редакцию. На бегу достала из сумки
удостоверение, протянула Церберуне, и настроение было у меня
в этот момент такое боевое, что даже окаменелая жестокость
на ее лице не казалась мне привычно отвратительной.
Сегодня, по случаю наступления холодов, она несла вахту в
синей форменной шинели. Как всегда, Церберуня внимательно,
не спеша прочитала удостоверение, закрыла его и положила в
ящичек своего столика с телефоном.

- В чем дело? - спросила я ошарашенно.

- Есть указание изъять у вас пропуск. Вы отстранены от
работы. Поступил приказ из секретариата... - От нее
исходил непереносимо острый запах нафталина, которым она
пересыпала свою шинель.

- Но мне нужно в редакцию! На работу! Меня никто не
увольнял, - как-то неуверенно-жалобно заговорила я.

- Позвоните по телефону из бюро пропусков в редакцию, и
секретарь вам закажет разовый пропуск... - и вид у нее был
такой, будто она пролежала в нафталине много месяцев вместе
со своей толстой шинелью.

На ее сером лице было мрачное счастье, она испытывала
извращенческое удовлетворение мстителя. Она жила этим
сладким мигом унижения другого человека. Бережно
сохраняемое в нафталине от потраты временем бессмысленное
зло.

Я повернулась и, не говоря ни слова, вышла на улицу. Не
буду я звонить в секретариат. Не буду я заказывать себе по
телефону пропуск...

Я шла по городу - без цели и направления. Наверное, надо
привыкать к мысли о том, что моя жизнь превращается в более
или менее благополучное странствие из несчастья в
неприятность.

Как-то незаметно прошло счастливое ослепление молодости,
которое было полно уверенности, что жизнь нас несет,
безусловно, к светлому, прекрасному и радостному, а вовсе не
к подступающей старости, болезням и утратам.

Пролился быстрый дождь, и одновременно через сивую редюгу
облаков прорвалось оловянное бельмо осеннего солнца. На
стынущей свинцовой воде медленно разворачивался речной
трамвай.

Надо идти домой, разговаривать с детьми, объяснять им,
куда делся Ларионов. Витечку я уже отправила в
командировку. Куда мне послать Ларионова? Или объяснить
им, что его несправедливо посадили в тюрьму? Господи, как
же мне справиться со всем этим? Как объяснить им, что меня
уволили? За что?

Нет, не могу, не сегодня. Нет сил. Я мадам Гулливер,
каждый волосок которой привязан на колышки неисполнимых
обязательств.

Причудливые позы, гримасы и кошмары.

Все равно - я ни о чем не жалею! Спасибо Старику. Как
он сказал мне утром? Кто милосерд к злодеям, тот становится
злодеем для милосердных...

Надо идти домой - готовить ужин, прибрать квартиру,
постирать. А завтра начну все сначала. Я стану
профессиональным борцом за справедливость. Правда,
профессии такой не существует. А людей, занятых этим
ремеслом, называют закоренелыми кляузниками. Но если
справедливости нельзя добиться добром, попробую добиться чем
угодно.

Свернула во двор своего дома и увидела, что на лавочке
около подъезда сидит Ларионов. Стриженый, с черным лицом.
И смеется, шизик.

А я плачу. Старая дура.

- Тебя отпустили совсем?

- Подписку отобрали... Чтобы не сбежал... От тебя...

- Нужен ты мне очень, арестант несчастный...

- Раз из тюрьмы вырвала, значит, нужен...

- Наверное... Ты не забудь, позвони сегодня Аде, скажи,
что живой, привет передал...