себе в головы вбили, что мается тяжело наш народ без свободы. И от этого
несчастлив? А нам свободы ваши -- как козе баян, как зайцу триппер! Да где ж
в мире ты сыщешь такую свободу, как у нас, -- годами бездель- ничать,
воровать что ни попадя и пьянствовать каждый день! На кой, рассуди сам, нам
другая свобода?.. Знаешь, Магнустик, хотя ты и смахиваешь сильно на шпиона,
но, по близости душ наших и родству возникшему, открою тебе одну заветную
тайну, а ты уж береги ее, носи на сердце, никому не открывай... -- Тогда,
пожалуйста, наклонитесь поближе и говорите отчетливее, -- попросил Магнуст.
-- Зачем? -- не понял я. -- Чтобы магнитофон, вмонтированный в центр стола,
записал лучше, -- серьезно ответил бес из Топника. Ч- А! Хрен с ним! Правда
дороже! Знай, сынок: советская власть -- единственная форма подлинного
русского народовластия! -- Н-да? -- поднял он бровь. -- Сомневаюсь... -- И
зря, Магнустик, сомневаешься. Ты мне верь -- тебя обманывать ни к чему. Мы
-- народ неплохой, чистый. Но -- как дети: все дурное у чужих перенимаем. От
татар -- матерщину и жестокость, от немцев табачище и неверие, от евреев --
социализм. -- Я понял: всему плохому вас научили, -- перебил Магнуст. -- А
сами вы что? -- Да ты не лезь в бутылку! -- Я похлопал его по плечу. -- Мы
сами -- Иванушки-дурачки. Это наш национальный идеал. Заметь: не пахарь, не
воитель, не грамотей, а -- веселый шаромыга, пьяница и прихлебатель Добрый и
бесшабашный... Так вот, Иванушке-дурачку импортная свобода ни на что не
годится: ее не выпьешь, не закусишь, под голову не подложишь. У нас даже
песенка была такая: лНам не надо свободы кумира... " Магнуст улыбнулся,
будто волк клыками блеснул: -- Эта песенка называется лМарсельеза". Но
отказывались в ней от золотого кумира. -- Может быть. Нам безразлично, не
влияет. Нам ведь эту идейку свободы ввезли, как конкистадоры в Европу --
сифилис. А нам она вовсе без надобности сроду на Руси свободы не было, и не
нужна она нам во веки веков. Мы и без нее живем припеваючи! И выпиваючи! Мы
хоть и построили свое счастье пол-кровью и пол-потом, а все равно -- живем
не тужим! Ты мне верь -- я это тебе как русский человек говорю! Облизал я
пересохшие губы, взглянул на Магнуста, а он сказал негромко -- Я бы,
возможно, поверил вам, если бы вы действительно были русским. Ч- Вот те раз!
А кто ж, по-твоему, я? Какой нации-племени? -- Вы, дорогой папа, относитесь
к советской национальности, из кагэбэшного племени. И этими словами он мне
будто в рожу харкнул. Господи, ни- когда я не слышал, чтобы в привычные
слова вкладывали столько ненависти и презрения. Но официант, кухонный рында,
бессмысленный и малоподвижный, снова выручил меня, явившись с подносом
закусок и выпивкой. Сделал я над собою усилие, засмеялся и сказал
добродушно: Ч- Ну и сказанул! У нас такой нации нет -- у нас только
гражданство советское. Все перепутал. Эх ты, жопин дядя! ЧЧ Жепин дядя? --
переспросил Магнуст и засмеялся: -- Дер онколь фон майн арш... Смешно. Потом
дождался, пока официант расставил тарелки, налил в рюмки водку и, глядя ему
вслед, любезно сказал: -- Но я подумал, что в местоимении лты" есть
некоторая неопределенность -- нельзя отличить родственную простоту отношений
от фамильярного хамства. Поэтому я прошу вас -- только для простоты! --
называть меня впредь на лвы". Вам понятно? Да. Мне понятно. Чего ж
непонятного? Ой-ей-ей, тяжело бьет Господен цеп! Вроде бы ничего особенного
и не сказал он. КОНФИТЕОР -- я признаю. Если судить объективно, то он
по-своему прав: и кошка на переговорах уважения хочет. Но что толку с этой
объективности? Объективность -- удел людей маленьких, слабых. Там, где
начинается объективность, там кончаются власть и сила. И почувствовал я, что
нет больше желания скоморошничать, юродствовать, словоблудничать. И сил нет.
Все силы забрала серозная фасоль в груди. И германец пархатый визави, лениво
поигрывающий рюмкой. Пропади все пропадом. Устал я. Взял большую, покрытую
испариной рюмку водки и, не чокаясь, проглотил. И вкуса не почувствовал. И
тепла она мне не дала. Закусил маслиной и спросил равнодушно: -- Так вам,
почтенный, что нужно? Мое согласие на выезд Майки за границу? Магнуст
поставил рюмку на стол, даже не пригубив: -- Я бы не стал вас беспокоить
из-за таких пустяков. -- Хорош гусь! Значит, женитьба на этой дуре для вас
пустяк? -- Нет, женитьба на вашей дочери для меня не пустяк. Ваше согласие ~
это пустяк. Я и без него обойдусь. Мне нужно, чтобы вы ответили на ряд
вопросов... -- Ишь ты! Не на один, не на два, а на целый ряд вопросов!
Неплохо. Ну и какие же это вопросы, например? -- Например? -- Магнуст достал
из кармана кожаной куртки пачку лПиира", вышиб щелчком одну сигарету,
чиркнул зажигалкой, и я смотрел зачарованно на ее тугой желтый огонек,
слушал сопливое сипение газовой струйки, и этот тихий сипящий звук
неожиданно отсек все ресторанные шумы -- боевое бряцание приборов, звон
фужеров, шарканье официантов, обрывки разговоров, вялые пассажи фортепьяно,
-- все погрузилось в тишину, отбитую траурной ленточкой посвиста газовой
струи из зажигалки, и в этой пугающей неподвижности воздуха прозвучал голос
Магнуста оглушительно, будто он заорал в микрофон на эстраде, заорал изо
всех сил, на весь зал. ЧА спросил он шепотом: -- Почему и при каких
обстоятельствах вы приказали убить Элиэйзера Нанноса? АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ. --
Нанноса? -- повторил я неуверенно. -- Не знаю. Я такого имени не помню... --
Да? -- удивился Магнуст. -- А вы постарайтесь и вспомните. Февраль 1953
года, Усольлаг, спецкомандировка Перша... И еще он губ не сомкнул, как со
дна памяти оторвалось, словно воздушный пузырь, и поплыло мне навстречу
горбоносое седобородое лицо с огромными голубыми глазами блаженного. Я даже
на миг зажмурился, чтобы отогнать это наваждение, Мираж напуганного ума, но
лицо не исчезало, а приближалось, становясь все отчетливее и яснее. И хотя я
точно знал: этот человек уже четверть века мертв -- легче не становилось.
Собрался с силами и, как мог небрежно, спросил: -- И много у вас еще таких
вопросов? -- Много, -- огрубил он. -- А зачем?.. -- Вам пришла пора ответить
за совершенные вами злодеяния и убийства...
ГЛАВА 13. лОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ"
ядом, как раздавленный ртутный наконечник термометра, -- едкими неуловимыми
брызгами, скользкими, текучими катышками отравы. Дьявольская дробь на
человечью дичь. Сумасшедший тир, в котором из-за мишеней прицельно бьют по
ничего не подозревающим стрелкам. Пошлое слово, чужое и старое -- дуэль.
Нелепость стрельбы в обе стороны. Это называется -- встречный бой. А мы так
не договаривались. Нет, нет! Мы об этом не договаривались! Мир давно признал
и согласился со стрельбой только в одном направлении, в одну сторону, с
красотой и упорядоченным азартом тировой меткости, с четким разделением на
стрелков и мишени. Мишени созданы для того. чтобы в них били, а не для того,
чтобы палить по стрелкам. Дело ведь не во мне. И не в Элиэйзере Нанносе. И
не в Магнусте. Есть силы побольше воли одного человека. Или целого
поколения. Реки не текут вспять. И, вырвавшись из тишины и отчужденности, в
которые он вверг меня, проклятый еврюга, продравшись на свободу ресторанного
гама, в живой сегодняшний мир сорящих, чавкающих, бормочущих вокруг нас
людей, я сказал почти спокойно: -- Вы, уважаемый мой зятек, дорогой мой
Магнуст Теодорович, хотите повернуть время назад. А это невозможно. -- Да,
-- кивнул он, внимательно рассматривая слоистые синие завитки дыма от
сигареты. -- Если воспринимать время, как поток, как реку... Этот еврейский
потрох читал мои мысли. -- Безусловно, удобная философия, -- сказал он
лениво. -- Тем более что для вас время не просто текущая вода, а подземная
река Лета. Попил из нее -- и навсегда забыл прошлое... -- Ну, конечно, песня
знакомая: мы, мол, дикие, мы -- Иваны, не помнящие родства... Одни вы все
помните! -- Да, стараемся. И помним... -- Как же, помните! У вас не время, а
немецко-еврейская арифметика: партицип цвай минус футурм айнс равняется
презенз! Магнуст усмехнулся: -- Может быть. Только не минус, а плюс. Наше
время -- это океан, в котором прошлое, будущее и настоящее слиты воедино. Мы
ощущаем страх дедов и боль внуков. -- Вот и хорошо! -- обрадовался я. --
Женишься, даст Бог, на Майке, может, через внуков и мою боль, мои страдания
поймешь. Он покачал головой твердо, неумолимо: -- Право на страдание надо
заслужить. -- А я, выходит, не имею права на страдание? Мне, по вашему
еврейскому прейскуранту, боль и мука не полагаются? Он долго смотрел на
меня, будто торгаш в подсобке, прикидывающий -- можно выдать дефицитные
деликатесы или отпустить их более заслуженному товарищу. И недотянул я,
видно, малость. ЧЧ Вы просто не знаете, что такое страдание... -- Да где уж
нам, с суконным рылом в вашем калашном ряду мацы купить! Это ведь только вы,
избранный народ, всю мировую боль выстрадали! -- Выстрадали, -- согласился
он серьезно. -- Вот, ядрить тебя в душу, все-таки удивительные вы людишки --
~ евреи! Мировая боль! А другие что, не страдают? Или боли не чуют? Или
просто вам на других плевать? А? Не-ет, вся наша мировая боль в том, что
если еврея в Сморгони грыжа давит, то ему кажется, будто мир рухнул.
Всемирное нахальство в вас, а не мировое страдание! Он не разозлился, не
заорал, а только опустил голову, долго молчал, и, когда снова взглянул мне в
лицо, в глазах его стыла тоска. -- Я сказал вам: вы не знаете, что такое
страдание. И что такое время. И не знаете, что страдание -- это память о
времени. Страдание так же едино, как время -- вчерашнее, сегодняшнее и
предчувствие завтрашнего. Так ощущал время Элиэйзер Наннос, которого вы
убили... Не убивал я его! АУДИ. ВИДЕ, СИЛЕ Я метался, бился, рвался из его
рук, пытаясь вынырнуть на поверхность дня сегодняшнего, вернуться в надежный
мир настоящего, глотнуть родниково-чистый смрад ресторанного зала, а он,
подлюга, еврейское отродье, крапивное семя, заталкивал меня снова в
безвоздушность воспоминаний, волок меня в глубину исчезнувшего прошлого,
топил в стылой воде океана времени, где ждали меня их муки вчерашние, боль
сегодняшняя и отмщение завтрашнее. Я сопротивлялся. Я не хотел. Я не хотел.
Я не хочу! Не хочу и не могу! Я не могу отвечать за всех! -- Нанноса убил
Лютостанский... Лютостанский. Владислав Ипполитович. Откуда ты взялся,
гнойный полячишка? Двадцать лет назад ты исчез в закоулках моей памяти,
сгинул, растворился в джунглях моих нейронов. На необитаемом острове моего
бушующего мира ты должен был умереть от истощения небытия, истаять от
непереносимой жажды забвения. А ты, оказывается, жил там целехонький,
одинокий и невредимый, как Робинзон Крузо. И выскочил из серой тьмы
Курылев Олег
Никитин Юрий
Круз Андрей
Суворов Виктор
Белов Вольф
Афанасьев Роман