Чтение 42–й страницы книги ~Крестный отец~

В истрепанном костюме и затасканной кепчонке он сошел на берег в Палермо; оттуда его переправили вглубь острова, в самое сердце глухой провинции, где безраздельно господствовала мафия и местный capo-mafioso, главарь ее, был в большом долгу перед доном Корлеоне за какую-то важную услугу в прошлом. В этой провинции и находился городишко Корлеоне, в честь которого его отец, бежав в Америку, некогда взял себе новую фамилию. Но никого из родни у дона здесь в живых не осталось. Женщины поумирали, состарясь, мужчины пали жертвой кровной мести либо, подобно ему, покинули родные края ради Америки, Бразилии или другой провинции где-нибудь в материковой части Италии. Маленький, задавленный бедностью городок занимал, как ему довелось потом узнать, первое место в мире по числу убийств.

Майкла поселили на правах гостя в доме дядюшки capo-mafioso. Дядюшка, старый холостяк — ему перевалило за семьдесят, — был врач, единственный на всю округу. Сам capo-mafioso, мужчина лет пятидесяти пяти по имени дон Томмазино, приставлен был в качестве gabbellotto смотреть за громадным поместьем, принадлежащим одной из самых знатных сицилийских фамилий. Обязанностью gabbellotto, своего рода смотрителя при богатом имении, было, помимо прочего, следить, чтобы на земли, пропадающие напрасно, не покушались бедняки: не возделывали ни клочка самовольно, не занимались браконьерством. Gabbellotto, короче, был мафиозо, нанятый оберегать владения богача от малейших, хотя бы и законных, посягательств со стороны неимущего люда. Если кому-нибудь из бедных крестьян взбредало в голову приобрести на законном основании участок необрабатываемой земли, такой дон Томмазино угрожал ему расправой, и бедняк отступался. Очень просто.

Еще дон Томмазино ведал в провинции распределением воды и препятствовал возведению в здешних местах новых плотин, хотя бы и санкционированному правительством в Риме. Плотины подорвали бы очень прибыльную коммерцию — торговлю водой из артезианских колодцев на его территории, — подорвали бы, сбив цены на воду, самые основы водоснабжения, которое здесь с таким усердием внедряли веками. Но при всем том, как мафиозо старой школы, дон Томмазино предпочитал оставаться непричастным к таким занятиям, как сбыт наркотиков или проституция. Существенно расходясь в этом с главарями современной формации, все заметнее заявляющими себя в крупных городах вроде Палермо, представителями нового поколения, которые под влиянием американских гангстеров, высланных в Италию, покончили с подобной разборчивостью.

Главарь местной мафии был человек весьма утробистый, «мужчина с весом» в прямом и переносном смысле, то есть способный вселять в окружающих страх. Под защитой такого человека можно было жить, ничего не опасаясь, — тем не менее личность Майкла сочли необходимым скрывать. Границы его вселенной обозначала ныне ограда имения доктора Тазы, дядюшки дона.

Доктор Таза, необычно высокий для сицилийца — без малого шести футов ростом, — был седовлас, румян. Еженедельно, невзирая на свои семьдесят с гаком, наведывался в Палермо почтить вниманием молоденьких жриц древнейшей профессии, и чем моложе, тем лучше. Еще одним пристрастием грешил доктор Таза: он был запойный книгочей. Читал все подряд и рассуждал о прочитанном с соседями, с неграмотными крестьянами, своими пациентами, с пастухами из поместья, чем заслужил у земляков славу пустого человека. Какое им было дело до книг?

По вечерам доктор Таза, дон Томмазино и Майкл выходили посидеть в огромном саду, населенном мраморными статуями, которые на этом острове, казалось, чудом росли в садах бок о бок с терпкими гроздьями черного винограда. Доктор Таза рассказывал бессчетные истории о мафии и ее деяниях на протяжении столетий; Майкл Корлеоне зачарованно слушал. Подчас и дон Томмазино, размягчась от ночного благоухания и душистого, крепкого вина, от красоты и покоя этого сказочного сада, мог вспомнить случай из собственной практики. Доктор воплощал собой легенду, дон — грубую действительность.

В этом античном саду перед Майклом обнажились корни, породившие таких людей, как его отец. Он узнал, что первоначально слово «мафия» означало «убежище». Потом оно стало названием тайной организации, возникшей для противоборства с правителями, которые сотни лет подавляли эту страну и ее народ. История не знает края, который подвергался бы столь жестокому насилию. Как смерч, гуляла по острову инквизиция, не разбирая, кто беден, а кто богат. Железной рукой покоряли крестьян и пастухов своей власти родовитые землевладельцы и князья католической церкви. Орудием этой власти служила полиция, в такой степени отождествляемая народом с властителями, что нет на Сицилии страшнее оскорбления, чем обозвать человека полицейским.

Ища способа уцелеть под беспощадной пятой самовластья, истерзанные люди научились никогда не показывать обиду или гнев. Никогда не произносить слова угрозы, поскольку в ответ на угрозу, опережая ее исполнение, тотчас последует кара. Не забывать, что общество — твой враг и, если ты хочешь сквитаться с ним за несправедливость, нужно идти к тайным повстанцам, к мафии. Это мафия, набирая силу, ввела на Сицилии omerta — круговую поруку, закон, повелевающий хранить молчание. В сельской местности прохожего или проезжего, который спросит дорогу до ближайшего городка, попросту не удостоят ответом. Для члена мафии величайшее из преступлений — сказать полиции, например, кто в него стрелял. Или нанес ему увечье. Omerta сделалась для людей религией. Женщина, у которой убили мужа, не назовет полицейскому имя убийцы, имя того, кто истязал ее ребенка, изнасиловал ее дочь. Люди знали, что от властей справедливости не дождешься, — и шли за нею к заступнице-мафии.

В известной мере мафия по сей день продолжала исполнять эту роль. Чуть что, люди обращались к местному capo-mafioso. Он был для жителей округи своего рода голова, радетель за общество, добродей — и на работу пристроит, и хлеба даст, когда в доме нечего есть.

Однако доктор Таза не заикнулся о том — Майкл узнал это постепенно сам, — что с годами мафия на Сицилии сделалась инструментом в руках богатых и в определенном смысле — тайным оплотом существующей политической системы. Она выродилась в придаток капитализма — антикоммунистический, антилиберальный придаток, самостийно облагающий данью всякий, пусть даже самый малый, вид делового предпринимательства.

Впервые понял Майкл Корлеоне, почему люди такого склада, как его отец, предпочитали становиться ворами, убийцами, но не законопослушными обывателями. Страх, бесправие, нищета были слишком ужасны, независимые натуры отказывались принимать то, что им предлагало общество. Бесчеловечность законной власти представлялась им неоспоримой, и, попадая в Америку, сицилийцы зачастую не изменяли этому убеждению…

Доктор Таза, совершая еженедельные вылазки в палермский bordello, звал Майкла с собой, но Майкл отказывался. Поспешное бегство из Нью-Йорка помешало ему серьезно заняться сломанной челюстью, он до сих пор носил на левой стороне лица память о капитане Макклоски. Кости срослись неправильно, отчего профиль — если глядеть слева — приобрел несколько разбойные очертания. Майкл всегда придавал значение своей внешности, но не думал, что этот физический изъян сможет так сильно портить ему настроение. К боли, которая то усиливалась, то проходила, он относился совершенно спокойно — просто глотал болеутоляющие таблетки, которыми его снабжал доктор Таза. Доктор предлагал и свои услуги по части лечения, но Майкл их отверг. Он успел убедиться за эти месяцы, что хуже врача, чем Таза, наверное, нет на всей Сицилии. Доктор Таза был готов читать что угодно, кроме книг по медицине, — они, по собственному его признанию, были выше его разуменья. Только содействие самого влиятельного из главарей сицилийской мафии, который специально ездил в Палермо договариваться с педагогами насчет оценок, которые следует поставить Тазе, помогло ему в свое время сдать экзамены и получить диплом врача. Лишний пример того, сколь вредоносен был для общества паразитирующий на нем мафиозный придаток. Пригодность или непригодность в расчет не принимались. Способности, прилежание не имели значения. Крестный отец-мафиозо преподносил тебе профессию в виде подарка…

Времени для размышлений Майклу хватало. Днем, неизменно в сопровождении двух пастухов из поместья, подведомственного дону Томмазино, он совершал прогулки по окрестностям. Мафия часто вербовала наемных убийц из числа местных пастухов, и они брались за эту работу, потому что просто не было других способов добыть себе пропитание. Майкл размышлял об организации, созданной его отцом. Если она и дальше будет действовать успешно, то, разрастаясь подобно раковой опухоли, произведет в стране опустошение, какое уже совершилось на этом острове. Сицилия стала царством теней: мужчины разбегались во все края земли в поисках заработка на кусок хлеба либо просто спасаясь от расправы за то, что попробовали воспользоваться экономическими и политическими свободами, предоставленными законом.

Больше всего во время долгих прогулок Майкла поражала роскошная красота этой земли; он проходил по апельсиновым садам, образующим по всей окрестности как бы глубокие тенистые гроты, где огромные каменные змеи, изваянные до Рождества Христова, выплескивали из клыкастых пастей влагу античных водоводов. Дома, построенные в подражание древнеримским виллам, с величественными мраморными порталами, со сводчатыми потолками просторных внутренних покоев, ветшали в запустении, служа прибежищем отбившимся от стада овцам. На горизонте оголенные холмы отливали глянцем, словно нагромождения обглоданных, белесых от солнца костей. Сверкающие зеленью сады и поля, подобно изумрудному убору, украшали пустынную местность. Порою он добредал до самого Корлеоне, где у подножия ближней горы цепочкой растянулись жилища восемнадцатитысячного населения, убогие лачуги, сложенные из черного камня, добытого из той же горы. За один лишь последний год в Корлеоне произошло свыше шестидесяти убийств — смерть, казалось, надвинулась на городок черной тучей. Дальше — суровое однообразие равнинных пашен, ничем не нарушаемое вплоть до лесов Фикуццы.

Два пастуха-телохранителя, сопровождая Майкла, всегда брали с собой лупары — смертоносный сицилийский обрез был излюбленным оружием мафиози. При Муссолини шеф полиции, посланный на Сицилию с заданием очистить остров от мафии, в первую очередь приказал разобрать все каменные ограды до высоты три фута от земли, чтобы вооруженные лупарами убийцы не могли использовать их в качестве укрытий. Это не слишком помогло, и полицейский начальник решил задачу, начав хватать и отправлять в лагеря каждого, кто заподозрен в причастности к мафии.

Когда Сицилию освободили войска союзников, американские военные чины, считая, что всякий, кто пострадал от фашистского режима, — это борец за демократию, частенько назначали лагерника-мафиозо на должность мэра в провинциальном городке, переводчика при военной комендатуре. Такой счастливый поворот событий дал мафии возможность быстро восстановить свои ряды и сделаться еще более грозной силой, чем прежде.

После долгой прогулки и плотного ужина: полной тарелки pasta — рожков из теста — с мясом и бутылки крепкого вина, Майклу удавалось заснуть. Библиотека доктора Тазы состояла из книг на итальянском, и чтение их, хоть Майкл владел местным наречием, да и в университете изучал итальянский, стоило ему больших усилий и отнимало много времени. Говорить он научился почти без акцента — никогда бы не сошел за уроженца здешних мест, но мог вполне быть принят за одного из тех странных итальянцев, что населяют дальний север страны, пограничный со Швейцарией и Германией.

Зато его роднило с местными жителями обезображенное лицо. Такого рода увечья были не редкость на Сицилии, где с медицинской помощью обстояло из рук вон худо. Незначительные повреждения оставались незалеченными просто из-за нехватки денег. Взрослые мужчины, дети сплошь да рядом сохраняли на себе отметины, какие в Америке устранили бы при помощи несложной операции или лечением с использованием последних достижений медицины.

Часто Майклу вспоминалась Кей, ее улыбка, ее тело, и неизменно — с угрызеньем, что он расстался с нею не по-людски, не сказав ни единого слова на прощанье. Что же до двух убитых им мужчин, тут, как ни странно, совесть его не мучила: Солоццо покушался на жизнь его отца, капитан Макклоски изуродовал его на всю жизнь.

Доктор Таза без конца приставал к нему с разговорами, что нужно сделать операцию, а не ходить с перекошенным лицом — тем более что болеть с течением времени стало сильней и чаще, и он то и дело выпрашивал у Тазы что-нибудь болеутоляющее. Таза объяснял, что под глазом расположен лицевой нерв, от которого целым пучком расходятся другие. Не зря это местечко облюбовали для приложения своих сил записные истязатели-мафиози, нащупывая его на щеке своей жертвы острым, как иголка, концом шила. И как раз этот нерв у Майкла поврежден, или, может быть, в нем занозой засел осколок кости. Хирург в палермской больнице запросто избавит его навсегда от этих болей. Майкл упорно отказывался. Когда доктор спросил наконец почему, он хмуро усмехнулся:

— Как-никак память о доме.

Он и впрямь без труда мирился с этой болью, не острой, а скорее саднящей, тихо пульсирующей в черепной коробке, словно моторчик фильтровального устройства, погруженного в жидкость для ее очистки.

На исходе седьмого месяца праздности в сельском уединении Майкл всерьез заскучал. Примерно в это время дон Томмазино сделался чем-то озабочен, надолго пропадал, почти не показываясь на вилле. «Новая мафия» из Палермо чинила ему неприятности — молодежь, которая наживала огромные деньги на послевоенном строительном буме и, разбогатев, все смелее наступала на пятки отстающим от времени сельским главарям, наградив их презрительной кличкой «старая гвардия». Дон Томмазино был занят обороной своих владений. Майкл, таким образом, лишился его общества и вынужден был довольствоваться россказнями доктора Тазы, который начинал повторяться.

Как-то раз Майкл решил отправиться с утра на прогулку подальше, в горы за городком Корлеоне. Естественно, в сопровождении двух пастухов-телохранителей. Не потому, что это могло действительно оградить его от врагов семейства Корлеоне. Просто любому нездешнему бродить в одиночку было слишком опасно. Да и здешним — тоже небезопасно. Окрестность наводняли бандиты, приверженцы враждующих кланов мафии устраивали разборки, подвергая опасности всякого, кто оказывался поблизости. Кроме того, его могли по ошибке принять за вора, пробавляющегося ограблением pagliaio.

Pagliaio — это крытая соломой хибарка, стоящая посреди поля и предназначенная для хранения крестьянского инвентаря, чтобы не таскать его с собой такую даль из деревни; она же служит работнику укрытием. Крестьянин на Сицилии не селится на том участке, который обрабатывает. Это и чересчур рискованно, и слишком большую ценность представляет для владельца пахотная земля. Крестьянин обитает в деревне и на рассвете пускается на своих двоих в неблизкий путь возделывать свое поле. Сельский труженик, который, придя к своему pagliaio, обнаружит, что его обчистили, — человек, потерпевший серьезный урон. В этот день он ничего не заработает себе на пропитание. Когда оказалось, что закон бессилен оградить крестьянина от этой напасти, его интересы взялась защищать мафия и справилась с этой проблемой в свойственной ей манере. То есть выследив и перебив всех любителей шастать по чужим pagliaios. При этом должны были с неизбежностью пострадать и невиновные. Случись Майклу набрести на pagliaio, в котором только что побывали воры, не исключено, что, если б рядом не было никого, кто мог бы за него поручиться, это преступление приписали бы ему.

Итак, ясным, солнечным утром он отправился в дорогу по полям, сопровождаемый двумя своими верными телохранителями. Один из них, тот, что попроще, хмурый молчун по имени Кало, с лицом, бесстрастным, точно у индейца, был малоросл и жилист, каким бывает истинный сицилиец, пока не заплывет с годами жиром.

Другой, моложе и общительней, успел повидать кое-что в жизни. Главным образом — море, поскольку во время войны служил матросом на флоте, о чем свидетельствовала затейливая татуировка, которой он позаботился обзавестись до того, как судно потопили англичане и он попал в плен. Зато благодаря такой отметине он стал своего рода знаменитостью в деревне. Сицилийца, который дал сделать себе татуировку, встретишь нечасто: у него нет ни склонности к этому, ни таких возможностей. (Пастух Фабрицио — так его звали — был преимущественно движим желанием скрыть родимое пятно, расползшееся багровой кляксой по его подреберью.) А между тем края повозок, на каких мафия везла на рынок товар, пестрели яркими картинками, очаровательными лубочными сценками, выписанными с любовью и вкусом. Нельзя сказать, чтобы Фабрицио по возвращении на родину слишком гордился перед односельчанами своей татуировкой, хотя сюжет ее был вполне выдержан в духе бытующих на Сицилии представлений о «чести»: муж на поросшей волосом груди пастуха закалывал ножом свою обнаженную жену в объятиях другого мужчины. Фабрицио подкатывался к Майклу с шуточками, с расспросами об Америке, поскольку держать пастухов в неведении насчет подлинного его гражданства было, понятное дело, невозможно. И все равно, кто он такой, они точно не знали — знали только, что он здесь скрывается и что болтать о нем нельзя. Фабрицио, случалось, приносил Майклу свежий, еще потеющий молочными росинками сыр.

Втроем они зашагали по пыльным сельским дорогам, обгоняя осликов, везущих ярко размалеванные тележки. Земля кругом цвела — в розовом цвету стояли апельсиновые сады, миндальные и оливковые рощи. Такого Майкл не ждал. Наслышанный о безысходной нищете сицилийцев, он предполагал, что увидит бесплодную пустыню, — а попал в райский сад, неистощимо изобильный, устланный пышными коврами цветов, напоенный благоуханьем лимонов. В страну такой красоты, что уму было непостижимо, как могут здешние жители расстаться с нею. Сколь же страшен должен быть человек человеку, чтобы вызвать великий исход из такого края…

Он рассчитывал добраться к вечеру до приморского селения Мадзара и оттуда вернуться в Корлеоне на автобусе, умаясь так, чтобы свалиться и заснуть. Пастухи несли в заплечных мешках хлеб и сыр, захваченные в дорогу. Открыто, не скрываясь, несли за спиной свои лупары, как если бы снарядились на охоту.

Утро выдалось изумительное. Оно наполняло Майкла чувством, какое испытываешь в детстве, когда выбегаешь летом пораньше на улицу играть в мячик. Мир каждый день предстает обновленным, умытым, свежеокрашенным. Так было и теперь. Сицилия утопала в цветенье, являя глазу буйное пиршество красок, разливая по воздуху такой густой аромат цветущих апельсиновых и лимонных деревьев, что даже Майкл, со сниженным из-за увечья обонянием, чуял его.

Травма от удара на левой стороне его лица зажила полностью, но кость срослась неправильно и давила на носовые пазухи, отдаваясь болью в левом глазу. По этой же причине у него все время текло из носу, платки намокали моментально, и он нередко сморкался прямо на землю, как делали местные крестьяне, — в детстве он презирал эту привычку, его коробило, когда итальянцы старшего поколения, отвергнув носовой платок как вздорную прихоть изнеженных американцев, сморкались при нем двумя пальцами в мощенную асфальтом сточную канаву.

Мешало и постоянное ощущение тяжести с левой стороны. Доктор Таза объяснил, что это следствие того же: на носовые пазухи давит кость, неправильно сросшаяся после перелома. Звездообразного, как он выразился, перелома скуловой кости — когда еще не срослось, деформацию легко устранить нехитрой хирургической процедурой: при помощи инструмента, напоминающего ложечку, вмятину выправляют, покуда она не примет нужную форму. Теперь же, по словам Тазы, он должен будет лечь в палермскую больницу на серьезную челюстно-лицевую операцию, и кость придется ломать наново. С Майкла было достаточно. Он отказался. И все-таки не столько боль и хлюпающий нос досаждали ему, сколько это ощущение набрякшей тяжести.

Дойти до моря ему в тот день не пришлось. Отмахав миль пятнадцать, он со своими пастухами сделал привал в зеленой, влажной тени апельсиновой рощи. Фабрицио, не переставая трещать о том, как переберется когда-нибудь в Америку, вытащил еду и вино. Поев, они растянулись на земле, наслаждаясь прохладой; Фабрицио расстегнул рубаху и, играя мускулами татуированной груди, искусно оживлял наколотую на ней картину. Обнаженная парочка содрогалась в любовном экстазе, подрагивал нож, пронзающий тело неверной жены. Получалось забавно. Во время этого представления Майкла, как принято выражаться на Сицилии, хватило громом.

За апельсиновой рощей простирались разлинованные зеленью поля богатого поместья. От рощи протянулась дорога на виллу в древнеримском стиле, словно восставшую нетронутой из раскопок останков Помпеи, — маленький дворец с огромным мраморным портиком. Оттуда, из-за греческих колонн с каннелюрами, неожиданно высыпала стайка деревенских девушек в сопровождении двух грузных немолодых женщин в черном. Очевидно, исполняя повинность феодалу, сохранившуюся с незапамятных времен, они убирали дом к приезду родовитого хозяина и теперь вышли нарвать в комнаты полевых цветов. Рвали розовый денежник, лиловые глицинии, перемежая их цветущими ветками апельсинов и лимонов. Не замечая за деревьями мужчин, постепенно подходили все ближе. Дешевые платьица яркого ситца облегали женственные формы этих девочек, обласканных солнцем, под которым так рано созревали их тела. В какой-то момент трое из них погнались за подругой, и она пустилась наутек, отрывая от виноградной грозди, которую держала в левой руке, крупные иссиня-черные ягоды и отстреливаясь ими от погони. Густые завитки ее волос были иссиня-черные, как виноград. Казалось, молодая сила так и рвется наружу из ее налитого тела.

На самой опушке рощи она остановилась как вкопанная, различив среди зелени цветные пятна мужских рубашек, — замерла, стоя на цыпочках, точно лань, готовая обратиться в бегство. С близкого расстояния они могли разглядеть каждую черточку юного лица.

Лица, как бы изваянного из овалов — овальные глаза, рисунок скул и подбородка, абрис лба. Матовая, смуглая кожа, громадные карие с фиолетовым отливом глаза в тени густых и длинных ресниц, нежные и твердые очертания тяжелых губ, темно-красных от виноградного сока. Она была так невероятно хороша, что Фабрицио пробормотал:

— Господи Иисусе, прими мою душу, умираю, — в шутку вроде бы, но подозрительно осипшим голосом.

При первом же звуке девушка повернулась на носках и понеслась назад, навстречу своей погоне. Бедра ее под туго натянутым ситцем двигались с языческой, невинной свободой молодого животного. Добежав до подруг, она оглянулась, словно темный цветок посреди полевого разноцветья, показала на рощу рукой, держащей кисть винограда, и вся стайка умчалась с веселым смехом, подгоняемая сварливой воркотней толстух в черном.

Когда Майкл Корлеоне опомнился, оказалось, что он стоит на ногах; его слегка качало, сердце колотилось бешено. Кровь толчками разливалась по всему телу, пульсировала в конечностях, в кончиках пальцев рук и ног. Все запахи острова нахлынули на него с порывом ветра и ударили в голову: благоухание цветущих апельсинов и лимонов, дурманный аромат винограда. Тело словно бы отдалилось от него, стало существовать отдельно. До слуха вдруг дошло, что пастухи смеются.

— Что, громом шибануло? — сказал Фабрицио, хлопнув его по плечу.

Кало, обычно безучастный, заботливо тронул его за локоть:

— Ничего, паренек. Это ничего. — Как если бы Майкла машина сбила.

Фабрицио протянул ему бутылку с вином, и Майкл надолго припал к ее горлышку. В голове прояснилось.

— О чем это вы, черти, овечьи сожители? — огрызнулся он.

Пастухи опять рассмеялись. Кало, с полным сознанием важности происходящего, написанным на его честной физиономии, объяснил:

— Когда громом шибанет, это уже не скроешь. Это сразу видать. И чего тут стыдиться, господи, иные о таком бога молят. Тебе, парень, счастье привалило.

Майкла неприятно поразило, что его чувства так легко прочесть. Но такое, как сейчас, случилось с ним впервые в жизни. Совсем непохожее на влюбленность, посещавшую его в годы юности, непохожее на его любовь к Кей — любовь, имеющую все-таки свое обоснование: человеческие качества Кей, ее ум, притяжение к противоположному — его, черноволосого, к ней, блондинке. Сейчас было другое: всепоглощающая жажда обладанья, ничем неизгладимый отпечаток лица этой девушки в его сознании, уверенность, что она должна принадлежать ему, иначе память о ней будет преследовать его каждый день и до последнего вздоха. Жизнь упростилась для него, сосредоточилась в единой точке, все прочее не заслуживало внимания. Попав в изгнанье, он постоянно думал о Кей, хотя и отдавал себе отчет, что все пути к ней закрыты, что ни любовниками, ни даже друзьями им уже не бывать. Он, называя вещи своими именами, был убийца, мафиозо, который «размочил биографию». Однако с этой минуты все мысли о Кей покинули его.

Фабрицио деловито почесал затылок.

— Надо бы сходить в деревню, разведать, кто такая. Почем знать, может, к ней легче подступиться, чем мы думаем. Кого хватило громом, для того один только способ исцеления — верно, Кало?

Его товарищ с серьезным видом кивнул головой. Майкл промолчал и двинулся вслед за пастухами по дороге в деревню, где скрылась стайка девушек.

В центре деревни была, по обыкновению, площадь с непременным фонтаном. Однако сама деревня стояла на большой проезжей дороге, поэтому здесь же находились несколько лавчонок, винный погребок и маленькая харчевня; снаружи ее, на узкой веранде, теснились три столика. Пастухи уселись за один из них, Майкл — тоже. Девушки исчезли бесследно, будто растворились. Вокруг было пустынно: слонялся без цели одинокий ослик, какие-то карапузы возились в пыли.

Из дверей харчевни показался хозяин, очень коротконогий, коренастый, — оживленно поздоровался, поставил на стол миску турецкого гороха.

— Вы, я вижу, нездешние, — сказал он, — так что послушайте меня. Отведайте моего вина. Виноград сам выращиваю, вино делают сыновья. Апельсины в него добавляют, лимоны. Такого вина нет во всей Италии.

Они послушались. Хозяин вынес им кувшин с вином — выяснилось, что оно даже лучше, чем он сказал, густо-красное, крепкое, как коньяк. Фабрицио заговорил с ним:

— Вам тут небось все местные девушки знакомы. По дороге встретились нам красавицы из вашей деревни, и нашего друга из-за одной хватило громом.

Трактирщик оглядел Майкла с сочувственным интересом. Лицо со следами увечья представляло картину столь обыденную, что не возбуждало ни малейшего любопытства. Другое дело — человек, которого хватило громом.

— Тогда, приятель, я бы на вашем месте и домой взял две-три бутылки. А то, поди, не уснуть вам нынче ночью.

Майкл сказал:

— Кудрявая такая — не знаете? Матовая кожа и очень большие глаза, очень темные. Есть похожая в вашей деревне?

Трактирщик отрывисто бросил:

— Нету. Не знаю я ничего. — И скрылся в доме.

Неторопливо потягивая вино, они втроем прикончили кувшин, крикнули, чтобы им принесли еще. Никто не отозвался. Фабрицио пошел за хозяином и быстро вернулся назад, досадливо крутя головой.

— Так я и знал — это, оказывается, о его дочери мы разговорились. Сидит теперь там, весь кипит и не прочь учинить нам какую-нибудь пакость. Надо, по-моему, поворачивать оглобли в Корлеоне, как бы чего не вышло.

Майкл, прожив столько месяцев на острове, до сих пор не мог привыкнуть к повышенной чувствительности сицилийцев в таком вопросе, как отношения полов, — здесь, однако, даже по сицилийским меркам, был несомненный перегиб. Но пастухи приняли такую реакцию как должное. Вполне готовые уйти, ждали только его. Фабрицио веско прибавил:

— Старый хрыч намекнул, что двое взрослых сыновей у него силушкой не обижены — ему их только свистнуть. Айда отсюда, братцы.

Майкл ответил ему холодным взглядом. До сих пор перед ними был безобидный, мягкий молодой человек, типичный американец — хотя и способный, по-видимому, на поступки, достойные мужчины, раз вынужден был скрываться на Сицилии. Сейчас — впервые — пастухи увидели, что такое взгляд Корлеоне. Дон Томмазино, зная, кто Майкл таков на самом деле и что он совершил, всегда вел себя с ним очень аккуратно и обращался как с человеком «уважаемым», к каким принадлежал и сам. Пастухи, в простоте, составили о нем собственное мнение — и просчитались. Каменное, побелевшее лицо обдало их гневом, как обдает морозным паром глыба льда; под пристальным, холодным взглядом их улыбки погасли, панибратскую вольность обращения смело прочь. Майкл, прочтя на их физиономиях должную степень почтительного внимания, проговорил:

— Приведите мне сюда этого человека.

Они мгновенно повиновались. Вскинули на плечо лупары, шагнули в прохладную темноту харчевни и через полминуты появились, ведя хозяина. Видно было, что приземистый сицилиец ничуть не испуган, — к его недружелюбию прибавилась настороженность, и только.

Майкл откинулся на спинку стула и несколько мгновений молча изучал его. Потом очень спокойно сказал:

— Насколько я понимаю, я оскорбил вас вопросом о вашей дочери. Приношу вам свои извинения. Я чужой в этой стране, плохо знаю обычаи. Скажу одно — я не хотел обидеть ни ее, ни вас.

На пастухов-телохранителей эта речь произвела впечатление. Никогда в разговорах с ними голос Майкла не звучал как сейчас — повелительно, властно, противореча извинительному смыслу его слов.

Трактирщик пожал плечами, настораживаясь еще больше; он уже понимал, что имеет дело не просто со случайным прохожим из дальней деревни.

— Откуда вы, чего вам надо от моей дочери?

Майкл отвечал не колеблясь:

— Я американец, прячусь здесь от нашей полиции. Зовут Майклом. Можете донести на меня — заплатят хорошо, только ваша дочка потеряет на этом отца, а могла бы найти мужа. Во всяком случае, я хочу с ней познакомиться. С вашего согласия, в присутствии вашей семьи. По всем правилам приличия. С полным уважением. Я порядочный человек, у меня в мыслях нет опозорить вашу дочь. Хочу с ней встретиться, поговорить — если окажется, что мы подходим друг другу, мы поженимся. Если нет, то вы меня больше не увидите. В конце концов, я ей могу прийтись не по душе, а это случай, когда любой мужчина бессилен. Но если да, я в нужное время сообщу вам о себе все, что положено знать отцу жены.