Чтение 42–й страницы книги ~Горение~

осмотрел их так, словно впервые встретил, и тихо, чтобы не сорваться на
крик, сказал:

- Это что ж такое, а?! Вы за что деньги получаете?! Водку жрете, по
бабам шляетесь, бордели на конспиративных квартирах развели, а
революционеры газету начали распространять! Это что ж такое, а?! - Утгоф
схватил "Червоны Штандар" и помахал км перед лицами офицеров охраны. - Что
это такое, я спрашиваю?!

- Ваше превосходительство, извольте выслушать, - начал было Шевяков, но
Утгоф не сдержался и, побагровев, тонко закричал:

- Молчать! Я наслушался, со всех сторон наслушался! И ваших победных
реляций о том, что типографию ликвидировали, - тоже!

Утгоф расстегнул верхнюю пуговицу на френче, почувствовав сильное
головокружение и слабость.

- Ваше превосходительство, - Глазов чуть подался вперед, - я позволю
себе...

- Молчать! - теперь уж Шевяков гаркнул на сослуживца. - Вы отвечаете за
прессу, а мне за вас красней!

Утгоф прикрыл глаза рукой, сказал тихо, с трудом:

- Чтоб газеты этой не было в Польше. Ясно? С заведующим балканскою
заграничной агентурой Пустошкиным снесуся сам. Где он сейчас? В Вене или
Кракове?

- В Вене, ваше превосходительство, - ответил Шевяков, - сепаратно, так
сказать, от посольства поселился. Ш"нхаузер аллее, двадцать семь.

- Господин Пустошкин? - осведомился лощеный австрийский чиновник с
мертвой улыбочкой, при бантике, платочке и с перстнями - возрастом совсем
еще юноша. - Генерал Цу Валерштайн приглашает вас. Прошу.

Генерал поднялся навстречу Пустошкину, обменялся рукопожатием, спросил
сухо:

- Чем обязан?

- Генерал, я полномочен передать вам вот это, - Пустошкин достал из
кармана перламутровую плоскую коробочку, раскрыл ее - блеснуло
бриллиантовым высверком.

- Дружеский сувенир, свидетельствующий о нашей глубокой вам
благодарности за ту воистине дружескую помощь, которую нам оказывают
службы австро-венгерской полиции.

Генерал подарок принял, быстро мазнув глазом дверь; сунул коробочку в
ящик стола, запер особым ключиком.

- Благодарю, - так же сухо ответил он. - Тронут. Что у вас?

- В Кракове начала выходить анархическая газета "Червоны Штандар". Без
вашей любезной помощи мы не сможем до конца точно узнать, кто издает эту
газету - называют, впрочем, некоего террориста Доманского. Было бы,
конечно, в высшей мере любезно с вашей стороны дать указание на проверку р
а з р е ш е н н о c т и этого недружественного по отношению к Империи
издания.

- Это все?

- Да, генерал. Вот оттиск "Червоного Штандара".

- У меня уже есть второй номер, - генерал достал его из папки. - Честь
имею, господин Пустошкин. Я продумаю вашу просьбу и о результатах не
премину поставить в известность.

Шевяков подвинул Гуровской чай с лимоном:

- А за давешнее, Елена Казимировна, за типографию Грыбаса, спасибо вам
низкое.

Вот здесь, пожалуйста, распишитесь. Нет, нет, так сказать, прописью:
сто рублей.

А потом - цифрою. Спасибо.

- Всех взяли? - тихо спросила Гуровская. - Или только станок и брошюры?

- Всех взяли. Всех во главе с Грыбасом. Так что поздравляю с первым
настоящим делом, от всей души поздравляю.

Шевяков бумажку убрал в сейф, возвратился к столику, возле которого
сидела Гуровская, и спросил:

- Елена Казимировна, откройте сердце, как на духу: ночью, когда одна,
или с Владимиром Карловичем, или с друзьями по партии собираетесь в
Берлине - боль внутри чувствуете? Тоску? Гадостность? Или - увлеклись
работою?

- Зря вы мне такой вопрос поставили.

- Так не отвечайте, Елена Казимировна, не надо, если жмет.

- Нет уж, коли спросили, так слушайте, Владимир Иванович. Когда я с
нашими...

Когда я с теми... Когда я за границей встречаюсь со знакомыми... Да,
иначе-то и не скажешь теперь... Я когда с ними встречаюсь - вас начинаю
отчаянно ненавидеть.

- Меня?! - Шевяков искренне удивился. - Меня-то за что? Я вам, так
сказать, помог Владимира Карловича в люди вывести - трибун стал, борец,
студенчество его обожает; я вам финансовую помощь оказываю - можете теперь
по-человечески жить, я...

- Как жить? - напряглась Гуровская. - "По-человечески"? Или мне
послышалось? Это я-то живу по-человечески?! Я смотрю в глаза Либкнехту или
Мартову, Дзержинскому или Люксембург, я вижу в их глазах веру, они мне
последнее, что у них на столе есть, в сумку суют - и я-то "по-человечески"
живу?!

- Тихо, тихо, - отодвинув стул, поднялся Шевяков. - Только не надо, так
сказать, сцен устраивать, Елена Казимировна, я вам не муж, и не я вашей
любви домогался - сами пришли...

- Вы спросили меня, чтоб я сердце вам открыла? Вот я и открыла его,
Владимир Иванович. И грубо со мной говорить не смейте! - Гуровская
поднялась. - Понятно?!

У вас лицо тупое! - крикнула она вдруг, чувствуя, что срывается на
истерику. - Вы дурак! Что бы вы смогли на моем месте там, в Берлине, и
здесь, в Варшаве, сделать?! Кто бы с вами за один стол сел?! Вы как
половой говорите! У вас мыслей нет - одна хитрость! Кресты свои за меня
получили?! За мою типографию?! За тех, кто мне верит и попадает в тюрьму?!
Да?!

- Да тише вы, - Шевяков снова сел на стул. - Ну что вы, право,
голубушка, разнервничались попусту? Слова сказать нельзя...

- Нельзя! Если я тащу вас на горбе - молчите! Не смейте говорить в моем
присутствии! Платите деньги, говорите просьбу и молчите! Молчите! Ясно
вам?!

Молчите!

Дальше она кричать не смогла - началась истерика.

Аркадий Михайлович Гартинг завтракал обычно на Курфюр-стендам, в кафе
"Глобус".

Здесь он просматривал берлинские газеты, лейпцигскую
социал-демократическую прессу и "Тайм", выписанный из Лондона прямо на его
столик: "русского дипломата"

знали все лакеи - добр, приветлив и чаевых не жалеет.

За долгие годы службы "дипломат" привык завтракать в самом
фешенебельном кафе, слушая речи завсегдатаев, людей сильных, определяющих
во многом общественные настроения; запоминал лишь то, что могло
пригодиться для службы, это в нем привычка такая была, он невольно ф и к с
и р о в а л нужное, словно бы какая-то часть его мозга сама срабатывала,
без приказа; улыбчиво раскланивался со знакомыми; новостями перебрасывался
лишь с теми, кто з н а л.

И он, Гартинг, тоже знал - что сказать и кому.

А уж к а к сказать - тут Аркадий Михайлович был дока, его этому жизнь
научила, а жизнь у него была поразительная, другим бы на десяток хватило.

...Никто бы в Пинске не мог и подумать, что сын забитого и униженного
черносотенными погромщиками Геккельмана, нареченный Абрамом, пройдет путь
из нищей черты оседлости в высший цвет России, Европы, чего уж там - мира!

С трудом накопленные отцом - за долгую и горькую жизнь - деньги пошли
на взятку:

надо было получить паспорт с правом на жительство в столице. С этим
чистым паспортом Абрам Геккельман отправился на учение в Петербургский
горный институт.

Там, получив пару щелчков по носу, болезненных для честолюбивого
достоинства щелчков, понял, что путь в будущее, обычный для других, ему
закрыт - российская империя умела точно процентовать допуск иноверцев в
самое себя, безжалостно отсекая все, пусть трижды талантливое, во имя
сохранения незыблемым великого принципа, на котором состоялась
государственность, - "православие, самодержавие и народность".

Русские студенты из барских семей громко к р ы л и порядки в империи -
ему это было раз и навсегда заказано: те крыли свое, а он - если б и
захотел открыто обругать, благо ругать было что - крыл бы чужое, хотя
чужое это мучительно любил.

С этой-то мучительной, выстраданной, но не высказанной любовью и пришел
он в Охранное отделение, предложив свои услуги. Его выслушали весьма
заинтересованно, с той открытой доброжелательностью, которой он столь
тщетно искал в институте, поблагодарили за заботу о правопорядке и
пообещали откликнуться при надобности, попросив при этом написать фамилии,
имена и адреса тех студентов, которые высказывали крамольные и
противоправительственные идеи особенно зло и настырно; Геккельман это
выполнил.

Полковник Секеринский, начальник Петербургской охраны, когда ему
доложены были фамилии, особенно заинтересовался одной, - родственник
действительного тайного советника Николая Валерьяновича Муравьева,
обвинителя по процессу Первого марта, когда убийц Александра Освободителя