его сполоснуть. Ах, какой день выдался, и вечер впереди манит россыпью
кухонных угольков, медовой пряностью коржиков, а перед сном...
донесли снизу вверх, до мудрой круглой головы, сигнал тревоги. Арун с
неожиданной легкостью перемахнул через сливной арык и прижался к забору
последнего на этой улице дома. Только тогда позволил себе осторожно, скривив
шею, так что кадык выпер столь нехарактерным для гончара острым углом,
оглянуться.
вечернюю дорогу, мчалась вниз шестерка быстрых скоков. И добро бы - одна!
Следом, на расстоянии двух заборов, мерно подпрыгивала вторая шестерка, в
самом верху, возле Уступов Молений, похоже, строилась третья.
на скачущих - на угол двора; снова на скачущих... Что-то было странное в
этих фигурах, вот только что? А угол ограды был совсем рядом, шагах в
четырех, и неприметно, бочком добраться до него - а там и луг, трава такая,
что присядешь - и нет тебя...
вожделенный огненный каштан, и не стремление спрятаться от легконогих
скоков, которые трюхают сюда отнюдь не по его душу - нет, его тянуло сюда
ежедневно, к этой белой стене, замазанной наспех по приказу Неусыпных сразу
же после всесожжения; он приходил сюда, нашаривал ступней брошенные горшочки
с краской, и вот тогда приходило упоительное ощущение победы, и он мысленно
вызывал своего непокорного ученика, и начинал с ним бесконечный,
унизительный для Инебела разговор, начинал всегда одними и теми же словами:
"Ну вот, я здесь, живой, мудрый и сытый, - а где теперь ты?.."
сели в дорожную пыль. Ну, и слава Спящим Богам! Можно идти своей дорогой.
Он, правда, не стал перебираться обратно через арык, прополз вдоль стены,
обдирая плечо, но вот и угол, вот и забеленный торец, где в последний раз
виделись они с нечестивым упрямцем. "Ну вот, я здесь, а где же теперь ты,
Инебел?"
так что известка треснула и начала крошиться в разом запотевших ладонях.
стоял - быстро рисовал что-то травяной кистью, блудодей проклятый, постоянно
оглядываясь через плечо на Обиталище ложных своих Богов!
как глаза аж кровью застлало, и ни страха, ни раздумья - только схватить, и
повалить, и топтать, и жечь!..
помчался вверх по дороге - прямо на сидящих в пыли скоков.
словно языки пламени. - Жечь нечестивца, избегнувшего кары божьей! Жечь
святотатца, обманувшего огонь святожарища! Вязать, топтать и жечь!..
которые подвязывают к "нечестивцам"; разом взметнулись легкие наплечники, и
Аруна как будто смело с их пути. Они дружным галопом слетели вниз, на луг, а
следом и вторая шестерка, и третья подоспевала, а Арун все трясся, вжавшись
носом в жесткую щетинку обочинной травы.
непонятное, безоговорочное послушание... Не это довело его до того, что
ничком плюхнулся вниз.
наплечников: на груди каждого скока было нарисовано запретнейшее из
запретных - огромный, широко раскрытый глаз, означающий пробуждение гневных
Богов!
так и лежал, закрыв обеими руками свою многомудрую, хитроумную круглую
голову.
стлалась по земле, и Арун увидел, что одинокое дерево, прижавшееся к забору
со стороны двора, занялось дымным пламенем, которое нехотя подымается к
бесформенному свертку тряпья, привязанному к толстой средней ветви.
его время!
встать. Ноги не держали. Эти мгновенно сменяющие друг друга ощущения
панического страха и неистового ликования так измотали его, что сейчас он не
сделал бы и шагу, предложи ему все сокровища Храмовища.
тупо глядя в огонь, четкими шестерками сидели в траве сделавшие свое дело
скоки - сидели, старательно прикрыв наплечниками жуткую, непонятно для чего
вытатуированную распахнутость пробужденного Божьего Ока. И где неверными
контурами обозначился на белой стене забора наспех набросанный диковинный
рисунок - Обиталище Нездешних Богов, объятое пламенем.
горел Инебел нечестивый, Инебел мыследерзкий, Инебел непокорный, почему-то
не захотевший стать первейшим и преданнейшим из его учеников... И то ли
вслух, то ли одним хрипом пересохшего рта: "Вот я здесь, мудрый, живой и
сытый, а ты - где теперь ты?"
ответный крик, в котором звучали радость и надежда:
детей... особенно - худородных... - Инебел зашелся в кашле - дым уже
подобрался, душил. - Худородки ведь тоже дети! Спеши, учитель!..
паскудный день - то вверх, то вниз, то в чистую воду, то в сливной арык!
Дети ему дались, худородки чужие, а?
Тогда - предупредить, только не мелюзгу, под ногами кишащую, что и
народить-то ничего не стоит, а своих, самых нужных, самых верных, без
которых жизнь потеряет всякий смысл...
черных Уступов полыхал яростными, бесшумными огнями, на площади вокруг
Храма, запруженной пестрой толпой (и когда успели?..), - скачущие вверх и
вниз факелы, словно они попали в лапы синеухим обезьянам. Жрецы там, значит.
А скоки - внизу каждой улицы. Ждут. И на вершине Уступов огненные глаза
зажглись - сами собой.
думай... Когда не успеть предупредить, следует беду в другое русло отвести.
жрецов божьих и стравим, взявшись умеючи!
выпрямиться своим заходящимся мелкой дрожью коленям... Беги, Арун! Подымай
хамский люд - много их в городе, на тебя, многомудрого, десять раз по десять
полнейших кретинов. Только кликни - отзовутся.
разорвать можно... Душит! Душит, проклятый, как тогда жреца преподобного
задушил. Боги, боги сладкопочиющие, помогите!..
окутано плотным сырым дымом, ни ветвей, ни привязанного там, наверху. Фу.
Ведь померещится же такое! А был всего лишь страх - страх памяти,
проснувшейся так не вовремя. Мог бы, конечно, придушить, но минул час.
Второй раз не улизнешь от огня карающего, нет, шалишь, мазила своеумный!
разноцветных непраздничных огней валила ему навстречу толпа распаленных
горожан, и только тогда, когда до них осталось не более трех надручейных
мостков, он остановился и, воздев руки к круглому, точно разверстое око,
вечернему солнцу, завопил:
- И задохнулся от гордости и ликования, когда набегавшие на него жрецы
подхватили за ним, простым горшечником: "Во имя Закрытого Ока!"
добавил он и обернулся, грозя круглыми кулачками ненавистному Обиталищу
Нездешних.
заструились по кругу бесшумно и стремительно, стоячим смерчем вздымаясь все
выше и выше, словно стараясь дотянуться до голубоватого послеполуденного
солнца.
круглым, покатился куда-то под сырой мосток. И вовремя: завывая и рассыпая
искры, налетела орда жрецов - от мала до велика, в слепых ощерившихся
масках, разящая перегаром травяного дурманного пойла...
Умирать второй раз той же самой медленной смертью в дыму и смраде было
невыносимо противно и даже в какой-то степени - попросту скучно, и он
радовался забвению и больше не напрягал свою мысль, чтобы разогнать перед