Чтение 43–й страницы книги ~Левая рука Тьмы~

-- Братья или друзья, -- сказал он; эти слова прозвучали как бы
издалека -- не достать и не увидеть, -- хотя между нами было всего полметра,
да и вся палатка -- метра три по диагонали. Что ответить на это и что может
звучать более высокомерно, чем откровенность? Охладив свой пыл, я нырнул в
меховой спальник.

-- Спокойной ночи, Аи, -- сказал один инопланетянин.

И другой инопланетянин ответил:

-- Спокойной ночи, Харт.

Друг. Что значит друг в этом мире, где любой друг может стать твоей
возлюбленной с новым приходом луны? Но только не я, навсегда запертый в
рамках, своей "мужественности": не мог я быть другом Терему Харту, как и
никому другому из его расы. Расы то ли мужчин, то ли женщин. Ни тех, ни
других, но тех и других одновременно, подчиненных странным циклическим
изменениям, зависящим от фаз луны, меняющих свой пол при прикосновении
ладоней. Оборотни уже с колыбели. Мы не были с ним одной крови; не могли они
быть моими друзьями; не могло, быть между нами любви.

Мы уснули. Лишь раз я проснулся среди ночи и услышал, как густой снег,
падая, мягко шуршит снаружи.

Эстравен поднялся на рассвете и стал готовить завтрак. Разгорался ясный
день. Мы нагрузили сани и снялись с места, когда солнце едва коснулось
верхушек корявых кустарников, окаймлявших лощину. Эстравен впрягся в сани
спереди, я толкал сзади, заодно правя рулем. Снег начал покрываться
корочкой; на гладких склонах мы бежали вниз, словно ездовые собаки. В тот
день мы сначала шли по опушке лесного массива, что граничит с территорией
Фермы Пулефен, потом пошли напрямик. Лес состоял из карликовых деревьев тор,
толстых, кривоногих, с ледяными хвойными бородами. Мы не осмелились выйти на
главную дорогу, что вела прямо на север, однако порой пользовались тропками,
ведущими к лесозаготовкам. В лесу поддерживался безукоризненный порядок, там
не было ни валежника, ни подлеска, так что мы относительно легко и быстро
продвигались вперед. В лесу Тарренпет поверхность была значительно более
ровной, крутых склонов почти не попадалось. Судя по счетчику, мы прошли
почти тридцать километров, а устали гораздо меньше, чем накануне.

Одно из преимуществ зимы на планете Гетен -- долгие и светлые дни.
Орбита планеты проходит под очень незначительным углом к своей эклиптике,
так что продолжительность дня в низких и высоких широтах различается мало.
Смена сезонов здесь не зависит от северного и южного полушарий; она
происходит одновременно на всей планете вследствие ее движения по
эллиптоидной орбите. Двигаясь с наименьшей скоростью, в точке афелия Гетен
каждый раз теряет достаточно солнечного тепла, чтобы изменить к худшему и
без того тяжелые погодные условия: окончательно заморозить то, что уже стало
достаточно холодным, превращая дождливое серое лето в жестокую белоснежную
зиму. Будучи сезоном более сухим, чем остальные, зима здесь могла бы быть
даже приятной, если бы не страшные холода. Солнце при ясной погоде светит
вовсю и зимой; здесь нет медленного исчезновения света и смены полярного дня
полярной ночью, как это происходит на полюсах Земли, где холод и ночь
приходят одновременно. Зима на планете Гетен солнечная, страшно жестокая, но
все-таки... солнечнаяТри дня мы пробирались через лес Тарренпет. В тот день,
когда мы вот-вот должны были выйти из него, Эстравен сделал остановку
неожиданно рано, мы разбили лагерь, и он отправился ставить силки. Ему
хотелось поймать несколько пестри. Это одно из наиболее крупных животных
планеты, размером примерно с лису. Пестри -- яйцекладущие травоядные зверьки
с замечательным мехом, серым или белым. Однако Эстравена интересовало прежде
всего их мясо, ибо пестри вполне съедобны. В это время они как раз
мигрировали к югу огромными стаями; они так легконоги и нелюбопытны, что мы
за все эти дни видели всего двух-трех зверьков, однако снег был испещрен их
следами, особенно на прогалинах. Пестри явно направлялись к югу. Ловушки
Эстравена были полны уже через час или два. Попалось шесть зверьков. Он
освежевал тушки, подвесил на ветку несколько кусков мяса, чтобы как следует
замерзли, а из остальных приготовил рагу нам на ужин. Гетенианцы не
охотники, да здесь и не на кого охотиться: нет ни крупных травоядных, ни
крупных хищников, которые, впрочем, кишат в морях. Здесь в основном
занимаются рыбной ловлей и земледелием. Я еще никогда не видел гетенианца с
обагренными кровью животного руками. Эстравен посмотрел на белоснежные
шкурки.

-- Продав это, охотник на пестри мог бы безбедно существовать целую
неделю, -- сказал он. -- Зря пропадут. -- И протянул мне одну.

Мех был таким мягким и густым, что нежное его прикосновение почти не
ощущалось. Наши спальные мешки и куртки с капюшонами -- все было подбито
этим самым мехом, замечательно теплым и очень красивым.

-- Вряд ли стоило убивать их, -- сказал я. -- Ради рагу.

Эстравен быстро глянул на меня своими темным глазами и бросил только:

-- Нам нужен белок.

Потом отшвырнул шкурки прочь, подальше от палатки, где за ночь
русси, маленькие крысозмеи, сожрут не только сами шкурки, но и все
остальное и вылижут дочиста окровавленный снег.

Он был прав; в общем-то, он был прав. В каждом пестри было около
килограмма вполне съедобного мяса. Я и не заметил, как съел свою порцию. И
готов был съесть в два раза больше. На следующее утро, когда мы снова начали
подъем, я толкал сани с удвоенной энергией.

Весь тот день мы шли вверх. Густой снег, плотный снеговой покров и
кроксет, -- безветренная погода при температуре от -- 50 до -- 150,
-- сопровождавшие нас во время перехода через лес Тарренпет и помогавшие нам
скрыться от возможных преследователей, теперь сменилась, к сожалению,
плюсовой температурой и дождем. Я на собственной шкуре начинал понимать,
почему гетенианцы жалуются на погоду, если температура зимой поднимается
выше нуля, и радуются, когда вновь подмораживает. В городе дождь зимой --
всего лишь неудобство; однако для путешественника по диким краям это
настоящая катастрофа. Мы все утро волоком втаскивали сани, карабкаясь по
отрогам Сембенсиена в густой каше из размокшего снега. К полудню на самых
крутых склонах снега почти не осталось. С неба обрушивались потоки дождя,
под ногами на многие километры вокруг -- грязь, щебень, валуны. Мы заменили
полозья в санях колесами и продолжали тащиться вверх. Став обычной колесной
повозкой, сани повели себя исключительно гнусно: каждую минуту они увязали в
грязи или опрокидывались. Стемнело прежде, чем мы успели подыскать
какое-нибудь укрытие -- утес или пещеру, -- чтобы разбить палатку, так что,
несмотря на наши усилия, все промокло насквозь. Эстравен говорил, что такая
палатка, как у нас, должна хорошо сохранять тепло при любой погоде, однако
до тех пор, пока внутри ее будет сухо. "Если у нас не будет возможности
высушить поклажу, мы всю ночь будем мерзнуть, и выспаться не удастся. Этого
мы себе позволять не должны: у нас слишком ограниченные запасы пищи, так что
силы терять нельзя. А если нельзя будет рассчитывать и на солнце, которое
могло бы высушить вещи, то придется просто смириться с тем, что они мокрые".
Я тогда слушал его очень внимательно и всегда старался по его примеру.
Удалить с поверхности палатки всякий лишний снег, так что внутри влажность
была минимальной. Влага, естественно, конденсировалась, но в основном когда
готовили еду или просто от нашего дыхания. Но сегодня ночью все промокло
насквозь прежде, чем мы успели поставить палатку. Мы прижались друг к другу
возле печки и быстренько приготовили жаркое из пестри, горячую и сытную еду,
вполне компенсирующую все энергетические затраты. Счетчик показал, что,
несмотря на наши героические усилия, за весь день мы прошли только
четырнадцать километров.

-- Впервые мы сделали меньше нормы, -- сказал я.

Эстравен кивнул и аккуратно разгрыз косточку, высасывая мозг. Он снял и
разложил на просушку мокрую верхнюю одежду, так что сидел в одной рубахе с
распахнутым воротом, в легких штанах и босиком. Я же недостаточно согрелся
даже для того, чтобы снять куртку, хайэб и теплые сапоги. А он сидел себе и
грыз мозговые косточки как ни в чем не бывало, аккуратный, собранный,
выносливый; его гладкие, похожие на звериную шерсть волосы отталкивали
влагу, словно птичьи перья; с них капало прямо ему на плечи, как весной с
крыши, но он этого даже не замечал. Он не был ни удручен, ни обескуражен.
Это была его родина.

Уже после нашей первой мясной трапезы у меня немного болел живот. Ночью
же боли стали очень сильными. Я провалялся без сна во влажной тесноте
палатки, слушая неумолчный шум дождя.

За завтраком Эстравен сказал:

-- У вас была тяжелая ночь.

-- Откуда вы знаете? -- Он спал очень крепко и не шелохнулся, даже
когда я выходил из палатки.

Он снова метнул в меня тот свой взгляд -- взгляд выдры:

-- В чем дело?

-- Желудок расстроился.

-- Это из-за мяса, -- мрачно сказал он и нахмурился.

-- Я тоже так думаю.

-- Это моя ошибка. Я должен был(

-- Да все уже в порядке.

-- Вы можете идти?

-- Вполне.

Дождь лил и лил. Западный ветер с моря принес оттепель, было выше нуля
даже здесь, на высоте примерно полутора километров над уровнем моря.
Видимость была не более двухсот метров, все скрывалось в густой серой дымке
и потоках дождя. Что за склоны вздымались теперь над нашими головами, я даже
не рассмотрел: все равно ничего видно не было, лишь бесконечные нити дождя.
Мы шли по компасу, стараясь держаться северного направления, насколько
позволяли уже довольно крутые склоны гор.

Сами Льды были уже близко, сразу за этими горами. Сотни тысяч лет
Ледник полз по этой северной местности, то наступая, то отступая; везде
остались его следы -- гранитные валуны морен, прямые и длинные борозды,
словно вырубленные в камне гигантским долотом. Мы иногда могли тащить свои
сани по такой борозде, словно по дороге.

Я изо всех сил налегал на постромки: эта тяжелая работа согревала меня.