Чтение 43–й страницы книги ~Четыре пути к прощению~

различные типы людей. Обитатели пуэбло, неспособные смириться и принять, что
мироздание есть нечто незыблемое, своим беспокойством обогащали мир
интеллектуально и духовно. Те же из них, кто не успокаивался перед
неразрешимыми загадками, приносили больше пользы, становясь историками и
пускаясь в странствия.

Тем временем Хавжива учился спокойному общению с людьми, лишенными
рода, близких, богов. Иногда в приступе необъяснимой гордыни он заявлял
самому себе: "Я гражданин Вселенной, частица всей миллионолетней истории
Хайна, моя родина -- вся Галактика!" Но в иные моменты он, остро чувствуя
собственную ничтожность и неполноценность, забрасывал опостылевшие учебники
и экраны и искал развлечений в обществе других школяров, в особенности
девушек, столь компанейских и всегда дружелюбных.

К двадцати четырем годам Хавжива, или Жив, как прозвали его новые
товарищи, уже целый год обучался в Экуменической школе на Be.

Be, соседняя с Хайном планета, была колонизирована уже целую вечность,
на первом же шагу беспредельной хайнской экспансии Эпохи Предтеч. С тех пор
одни исторические эпохи сменялись другими, a Be всегда оставалась спутником
и надежным партнером хайнской цивилизации. К настоящему времени основными ее
обитателями были историки и чужаки.

В текущую эпоху (по меньшей мере вот уже сто тысяч лет), отмеченную
политикой самоизоляции и полного невмешательства в чужие дела, хайнцы
оставили Be на произвол судьбы, и климат планеты без человеческого участия
постепенно вернулся к былым холодам и засухам, а ландшафт снова стал суровым
и бесцветным. Пронзительные ветра оказались по нраву лишь уроженцам
высокогорий Терры и выходцам из гористого Чиффевара. Живу климат тоже
пришелся по вкусу, и он любил прогуливаться по безлюдным окрестностям вместе
со своей новой однокашницей Тью, другом и возлюбленной.

Познакомились они два года назад еще в Катхаде. Тогда Хавжива неустанно
наслаждался доступностью любой женщины, свободой, которая лишь забрезжила
перед ним и от которой деликатно предостерегала Межа. "Тебе может
показаться, что нет никаких правил, -- говорила она. -- Тем не менее правила
есть, они существуют всегда". Но Хавжива не уставал любоваться и восхищаться
собственным бесстрашием и беззаботностью, преступая эти самые правила, дабы
разобраться в них. Не всякая женщина желала заниматься с ним любовью,
некоторых, как открылось ему позднее, привлекали отнюдь не мужчины. И все же
круг выпадавших на его долю возможностей оставался поистине неисчерпаемым.
Хавжива обнаружил вдруг, что считается вполне привлекательным. А также, что
хайнец среди чужаков обладает определенными преимуществами.

Расовые отличия, позволяющие хайнцу контролировать потенцию и
вероятность оплодотворения, не были простой игрой генов. Это был результат
продуманной и радикальной перестройки человеческой психологии,
осуществляемой на протяжении по меньшей мере двадцати пяти поколений -- так
считали историки-хайнцы, изучавшие вехи новейшей истории и полагавшие
известными главные шаги, приведшие к подобной трансформации. Однако, похоже,
подобным искусством владели еще древние. Правда, они предоставляли
колонистам, остающимся в иных мирах, самим решать свои проблемы -- в том
числе и эту, важнейшую из гетеросексуальных проблем. И решений нашлось
бесконечное множество, многие из них весьма остроумные, но во всех случаях,
чтобы избежать зачатия, приходилось все же что-либо надевать, вставлять или
принимать вовнутрь -- кроме как при сношении с уроженцем Хайна.

Жив был до глубины души оскорблен, когда однажды девушка с Бельдене
усомнилась в его способности уберечь ее от беременности.

-- Откуда тебе знать? -- подивилась она. -- Может, для полной
безопасности мне все же стоит принять нейтрализатор?

Задетый за живое, он нашелся с ответом:

-- Думаю, для тебя самым безопасным будет вообще со мной не
связываться.

К счастью, никто более ни разу не усомнился в его прямоте и честности,
и Жив вовсю предавался любовным утехам, беззаботно меняя партнерш, покуда не
повстречался с Тью.

Она была отнюдь не из чужаков. Жив предпочитал мимолетные связи с
женщинами из иных миров -- это придавало остроту ощущениям и, как он
полагал, обогащало новыми знаниями, к чему и следовало стремиться каждому
настоящему историку. Но Тью оказалась хайнкой. Она, как и все ее предки,
родилась и выросла в Дарранде, в семье историков. Она была такое же дитя
историков, как Жив -- отпрыск своего рода. И юноша очень скоро обнаружил,
что новое чувство со всеми его проблемами куда прочнее прежних шальных
связей, что несходство их характеров -- вот настоящая пропасть, а сходство в
чем-либо -- уже подлинное сродство. Тью оказалась для Жива той землей
обетованной, ради которой он и пустился в плавание, покинув родину. Она была
такой, каким он только стремился стать. Она стала для него также всем тем,
по чему он уже давно истосковался.

Главное, чем обладала Тью -- или Хавживе так лишь казалось? -- это
совершенное равновесие. Когда Жив проводил время в одной с ней компании, он
чувствовал себя младенцем, который только собирается сделать первые в своей
жизни шаги. И, кстати, даже ходить учился, как Тью -- грациозно и
беззаботно, словно дикая кошка, и в то же время осторожно, выявляя на своем
пути все, что может вывести из равновесия, и пользуясь этим, как канатоходец
своим шестом. Вот же, не уставал поражаться юноша, пример полной
раскованности, свободы духа и подлинной гармонии в человеке(

Жив впервые ощутил себя совершенно счастливым. И долгое время ни о чем
ином, кроме как быть подле Тью, и думать не хотел. А она осторожничала, была
вежлива, даже нежна порой, но держала его на определенной дистанции. Жив не
винил ее за это, он знал свое место. Жалкий провинциал, еще недавно
считавший отцом собственного дядю, он понимал опасения Тью. Невзирая на
безбрежные познания о человеческой природе, историки так и не сумели в самих
себе искоренить некоторые предубеждения. И хотя Тью не страдала явной
ксенофобией, что такого мог предложить ей Жив? Она обладала и была всем. Она
была само совершенство. К чему ей он? Все, о чем он мог мечтать и от чего
был бы счастлив, -- это лишь любоваться ею, хотя бы издали.

Тью же сама, разглядев Жива, нашла его привлекательным, хотя и немного
робким. Она видела, как он сох по ней, как мучился, водрузив ее на пьедестал
в центре своей жизни и даже не сознавая этого. Такое чувство казалось ей
чрезмерным. Тью убеждала себя вести себя с ним холодно, старалась
оттолкнуть. Ни на что не сетуя, Жив подчинялся и уходил. И снова наблюдал за
нею издалека.

Однажды после двухнедельной разлуки он пришел и заявил:

-- Тью, я умру, без тебя просто жить не смогу.

От слов его повеяло такой неподдельной страстью, что сердце девушки
дрогнуло, и она ответила:

-- Ну что ж, давай поживем немного вместе.

Тью ошиблась -- связь их не получилась столь же краткой, как прочие.
Страсть Жива постепенно взяла власть и над ее сердцем. И все прочие вокруг
стали казаться бесцветными и плоскими.

Секс для них сразу стал безмерной радостью, сплошным бесконечным
восторгом. Тью сама себе поражалась -- как это мужчине удалось занять в ее
жизни, столь важное место. Никогда и никому не позволяя боготворить себя, и
в себе самой она никак не ожидала зарождения подобных чувств. Прежде Тью
вела обычную упорядоченную жизнь, контроль над которой извне был скорее
личностным и духовным, а не социально-деспотическим, как в жизни Хавживы в
Стсе. И она всегда знала, кем хочет стать, чем займется. Был в характере Тью
эдакий несгибаемый стержень, своего рода истинный меридиан, по которому
всегда и везде следовало держать курс. Первый год вдвоем стал для любовников
праздником бесконечных открытий, своеобразным брачным танцем, каждое
движение в котором оказывалось непредсказуемым и вызывало новые восторги. Но
к исходу года в душе Тью стало накапливаться нечто вроде усталости, некое
противление постоянному экстазу. Все это прекрасно, но ведь нельзя так жить
вечно, рассуждала она. Нужно продвигаться вперед. Неумолимая душевная ось
снова стала отдалять ее от Жива, хотя и резала буквально по живому. Для
юноши решение Тью было точно гром среди ясного неба, но он не собирался
сдаваться без боя.

Этим, после долгой дневной прогулки по барханам пустыни Азу-Ази, он и
занимался сейчас в умиротворяющем тепле палатки гетхенского изготовления. За
тонкими ее стенами завывал холодный суховей, заплутавший в нависших над
местом стоянки багровых скалах, отполированных до зеркального блеска
неумолимым временем -- самый типичный для Be ландшафт.

В тусклом свете жаровни Чабе они казались друг другу братом и сестрой
-- одинаково бронзовый цвет кожи, жесткие черные кудри, одна и та же
изящная, но крепкая конституция. Лишь пылкая скороговорка Тью
контрастировала с тихим и пристойным для уроженца пуэбло говором Жива.

Но сейчас и она роняла слова медленно и отчетливо.

-- Не вынуждай меня делать выбор, Жив, -- сказала Тью. -- С самого
начала учебы в школе я мечтала попасть на Терру. Даже раньше. Еще ребенком.
Всю свою сознательную жизнь. А сейчас такая возможность представилась. Ради
этого я столько сил положила. Как у тебя только язык повернулся просить меня
отказаться от подобного шанса?

-- Вовсе я и не просил.

-- Но ведь мы оба прекрасно знаем, что у тебя на уме. Если я соглашусь
с тобой теперь, то могу потерять свой шанс навсегда. Даже если и не навсегда
-- зачем идти на столь серьезный риск из-за годичной разлуки? Ведь на
будущий год ты сможешь ко мне приехать.

Жив промолчал.

-- Если захочешь, -- добавила Тью жестко.

Как и прежде, она демонстрировала готовность бесповоротно отказаться от
каких бы то ни было претензий на Жива. Возможно, потому, что так и не сумела
до конца поверить в его любовь. Не считая себя способной вызвать у мужчины
бурю подлинной страсти, она, возможно, опасалась еще и собственной фальши в
подобных весьма обременительных отношениях. Ее самооценка всегда опиралась
лишь на интеллектуальный фундамент.

-- Ты сотворил из меня кумира, -- бросила Тью и не поняла Жива, когда