Чтение 43–й страницы книги ~Город~

- Убей... убей... убей...

Он отбросил лук и пошел вперед - руки согнуты в локтях, пальцы словно
кривые когти. Жалкие когти...

Тень попятилась - попятилась под напором волны страха, внезапно
захлестнувшей ей мозг, страха и ужаса перед лицом лютой ненависти,
излучаемой идущим на нее созданием. Властная, свирепая ненависть...

Ужас и страх ей и прежде были знакомы - ужас, и страх, и отчаяние, но
здесь она столкнулась с чем-то новым. Как будто мозг ожгло карающей
плетью.

Это была ненависть.

Тень заскулила про себя - заскулила, захныкала, попятилась,
лихорадочно копаясь мысленными пальцами в помутившемся мозгу в поисках
формулы бегства.

Комната была пустая - пустая, заброшенная, гулкая. Комната, которая,
поймав скрип открывающейся двери, потолкла его в глухих углах, потом
возвратила. Комната, воздух которой загустел от пыли забвения, пропитался
торжественным молчанием праздных столетий.

Дженкинс стоял, держась за дверную ручку, стоял, прощупывая все углы
и темные ниши обостренным чутьем новой аппаратуры, составляющей его
туловище. Ничего. Ничего, кроме тишины, и пыли, и мрака. И похоже, тишина,
пыль и мрак безраздельно царят здесь уже много лет. Никакого намека на
дыхание хоть какой-нибудь бросовой мыслишки, никаких следов на полу,
никаких каракуль, начертанных небрежным пальцем на столе.

Откуда-то из тайников мозга просочилась в сознание старая песенка,
старая-престарая - она была старой уже тогда, когда ковали первое туловище
Дженкинса. Его поразило, что она существует, поразило, что он вообще ее
знал. А еще ему стало не по себе от разбуженной ею шквала столетий, не по
себе от воспоминания об аккуратных белых домиках на миллионе холмов, не по
себе при мысли о людях, которые любили свои поля и мерили их уверенной,
спокойной хозяйской поступью.

"Энни больше нету здесь."

"Нелепо, - сказал себе Дженкинс. - Нелепо, что какой-то вздор,
сочиненный племенем, которое почти перевелось, вдруг пристал ко мне и не
дает покоя. Нелепо."

Кто малиновку убил?

Я, ответил воробей.

Он закрыл дверь и пошел через комнату.

Пыльная мебель ждала человека, который так и не вернулся. Пыльные
инструменты и аппараты лежали на столах. Пылью покрылись названия книг,
выстроенных рядами на массивных полках.

"Ушли, - сказал себе Дженкинс. - И никому не ведомо, когда и почему
ушли. И куда, тоже неведомо. Никому ничего не говоря, ночью незаметно
ускользнули. И теперь, как вспомнят, конечно же, веселятся, веселятся при
мысли о том, что мы стережем и думаем - они еще там, думаем - как бы не
вышли."

В стенах были еще двери, и Дженкинс подошел к одной из них. Взявшись
за ручку, он сказал себе, что открывать нет смысла, продолжать поиски нет
смысла. Если эта комната пуста и заброшена, значит, и все остальные такие
же.

Он нажал на ручку, и дверь отворилась, и его обдало зноем, но комнаты
он не увидел. Перед ним была пустыня, золотистая пустыня простерлась до
подернутого маревом ослепительного горизонта под огромным голубым солнцем.

Нечто зеленое и пурпурное - вроде ящерицы, но совсем не ящерица, -
семеня ножками, с мертвящим свистом молнией проскользнуло по песку.

Дженкинс захлопнул дверь, оглушенный и парализованный.

Пустыня. Пустыня и что-то скользящее по песку. Не комната, не зал и
не терраса - пустыня.

И солнце было голубое. Голубое и палящее.

Медленно, осторожно он снова отворил дверь, сперва самую малость,
потом пошире.

По-прежнему пустыня.

Захлопнув дверь, Дженкинс уперся в нее спиной, словно требовалась вся
сила его металлического туловища, чтобы не пустить пустыню внутрь,
преградить путь тому, что эта дверь и пустыня означали.

"Да, здорово у них голова варила, - сказал он себе. - Здорово и
быстро, куда там обыкновенным людям за ними гнаться. Мы и не представляли
себе, как у них здорово варила голова. Но теперь-то я вижу, что она у них
варила лучше, чем мы думали.

Эта комната - всего лишь прихожая, мост через немыслимые дали а
другим мирам, другим планетам, вращающимся вокруг безвестных солнц.
Средство покинуть Землю, не покидая ее, ключ, позволяющий, открыв дверь,
пересечь пустоту."

В стенах были другие двери, и Дженкинс посмотрел на них, посмотрел и
покачал головой.

Он медленно прошел через комнату к выходу. Тихо, чтобы не нарушить
безмолвие пыльного помещения, нажал дверную ручку, и вышел, и увидел
знакомый мир. Мир луны и звезд; ползущей между холмами речной мглы,
перешептывающихся через распадок древесных крон.

Мыши все так же сновали по своим травяным ходам, и в голове у них
роились радостные мышиные мысли или что-то вроде мыслей. На дереве сидела
сова, думая кровожадную думу.

"Рядом, - думал Дженкинс, - совсем еще рядом таится она - древняя
лютая ненависть, древняя жажда крови. Но мы с самого начала обеспечили им
преимущество, какого не было у человека, а впрочем, человечество скорее
всего при любом начале осталось бы таким же."

И вот мы снова видим исконную жажду крови у человека, стремление
выделиться, быть сильнее других, утверждать свою волю посредством своих
изобретений - предметов, которые позволяют его руке стать сильнее любой
другой руки или лапы, позволяют его зубам впиваться в плоть глубже любого
клыка, которые достают и поражают на расстоянии.

Я думал получить помощь. Я пришел сюда за помощью.

А помощи не будет.

Не будет помощи. Ведь только мутанты могли мне помочь, а они ушли.

"Теперь вся ответственность на тебе, - говорил себе Дженкинс, идя
вниз по ступеням. - Ты отвечаешь за людей. Ты должен их как-то остановить.
Должен их как-то изменить. Ты не можешь позволить им погубить дело,
начатое псами. Не можешь позволить им опять превратить этот мир в мир лука
и стрел."

Он шел по темной лощине под лиственным сводом и ощущал запах гниющих
прошлогодних листьев, скрытых под новой зеленью. Ничего подобного он
прежде не испытывал.

Его старое туловище не обладало обонянием.

Обоняние, обостренное зрение, восприятие мыслей других существ -
способность читать мысли енотов, угадывать мысли мышей, жажду крови в
мозгу ласок и сов...

И еще кое-что: отголосок чьей-то ненависти в дыхании ветра и какой-то
чужеплеменный крик ужаса.

Эта ненависть, этот крик пронизали его сознание и приковали его к
месту, потом заставили сорваться с места и бежать, мчаться вверх по
склону, не так, как человек бежал бы в темноте, а как бежит робот, видящий
во мраке и наделенный железным организмом, которому неведомы тяжелое
дыхание и задыхающиеся легкие.

Ненависть - и он знал лишь одну ненависть, равную этой.

Чувство становилось все сильнее, все острее по мере того, как он
мерил тропу скачками, и мысль его стонала от мучительного страха - страха
перед тем, что он увидит.

Он обогнул кустарник и круто остановился.

Человек шел вперед, согнув руки в локтях, и на траве лежал сломанный
лук. Волк распростерся на земле - половина серого туловища на свету,
половина в тени, и от волка пятилась какая-то призрачная тварь, наполовину
тень, наполовину свет, то ли видно, то ли не видно, будто фантом из
кошмара.

- Питер! - крикнул Дженкинс, но крик его был беззвучным.

Потому что он уловил исступление в мозгу полупрозрачной твари -
исступление и панический ужас пробились сквозь ненависть человека, который
наступал на сжавшуюся в комок, брызгающую слюной тень. Панический ужас и
отчаянное стремление - стремление что-то найти, что-то вспомнить.

Человек почти настиг ее. Он шел прямо, решительно - тщедушное тело,
нелепые кулачки. И отвага.

"Отвага, - сказал себе Дженкинс, - с такой отвагой ему сам черт не
страшен. С такой отвагой он сойдет в преисподнюю, и разворотит дрожащую
брусчатку, и выкрикнет злую, скабрезную остроту в лицо князю тьмы."

Но тень уже нашла - нашла искомое, вспомнила заветное. Дженкинс
ощутил волну облегчения, которая пронизала ее плоть, услышал магическую
формулу - то ли слово, то ли образ, то ли мысль. Что-то вроде ворожбы,
заклинания, чародейства, но не всецело. Мысленное усилие, мысль,
подчиняющая себе тело, - так, пожалуй, вернее.

Потому что формула помогла. Тварь исчезла. Исчезла, улетучилась из
этого мира. Никакого намека, ни малейшего признака. Словно ее никогда и не
было.

А то, что она произнесла, то, что подумала? Сейчас. Вот оно...

Дженкинс осекся. Формула запечатлена в его мозгу, он помнит ее,
помнит слово, помнит мысль, помнит нужную интонацию, но он не должен
пускать ее в ход, должен забыть о ней, хранить ее в тайниках сознания.

Ведь она подействовала на гоблина. Значит, подействует и на него.
Непременно подействует.