Чтение 43–й страницы книги ~Жестяной барабан~

все четверо, включая кота по имени Бисмарк, уже испустили дух, подохли, хотя
кошачий запах, надо сказать, не стал от этого менее пронзительным.
Давным-давно жил да был часовщик по имени Лаубшад, и жил он на втором этаже
нашего дома, в двухкомнатной квартире окнами во двор. Был этот часовщик не
женат. И еще он был wkem национал-социалистской благотворительной
организации, а также общества защиты животных. У Лаубшада было доброе
сердце, и он помогал снова встать на ноги всем усталым людям, больному
зверью и сломанным часам. Когда однажды после обеда часовщик в глубокой
задумчивости, вспоминая состоявшиеся утром похороны одного из соседей, сидел
у окна, он увидел, как музыкант Мейн, проживающий на пятом этаже того же
дома, вынес во двор мешок из-под картошки, заполненный до середины, а снизу
явно влажный, так что из мешка даже капало, вынес и сунул в один из двух
мусорных ящиков, но, поскольку мусорный ящик был уже на три четверти
заполнен, музыканту лишь с трудом удалось закрыть крышку. Давным-давно жили
да были четыре кота, из которых одного звали Бисмарк. Принадлежали коты
одному музыканту по имени Мейн. Поскольку коты не были кастрированы, от них
сильно пахло, и этот запах пересиливал все остальные, в день, когда запах по
особым причинам стал музыканту особенно невыносим, он взял да и убил
кочергой всех четырех котов, сунул их в мешок из-под картошки, снес мешок по
лестнице с пятого этажа и очень торопился как можно скорей затолкать мешок в
мусорный ящик возле перекладины для выбивания ковров, потому что мешковина
была редкая и уже на третьем этаже из мешка начало капать. А поскольку
мусорный ящик и без того уже был набит, музыканту Мейну пришлось сильно
утрамбовать мусор мешком, чтобы крышка снова закрылась. Но едва он успел
выйти со двора на улицу, потому что возвращаться в пропахшую кошками, но
лишенную кошек квартиру ему не хотелось, как примятый мусор начал
расправляться, приподнял мешок, а вместе с мешком и крышку от мусорного
ящика. Давным-давно жил да был музыкант, который убил своих четырех кошек,
засунул их в мусорный ящик и ушел из дому, чтобы навестить своих друзей.
Давным-давно жил да был один часовщик, который в задумчивости сидел у окна и
наблюдал, как музыкант Мейн засунул в мусорный ящик неполный мешок, после
чего ушел со двора, а крышка от ящика вскоре после его ухода начала
подниматься и поднималась все выше и выше. И еще давным-давно жили да были
четыре кота, которых убили за то, что в один особенный день от них особенно
сильно пахло, убив, сунули в мешок, а мешок сунули в мусорный ящик. Но
кошки, из которых одну звали Бисмарк, были еще не совсем мертвые, а
оказались живучими, как и все кошки Они двигались в мешке, отчего
задвигалась и крышка мусорного ящика и тем поставила перед часовщиком
Лаубшадом, который все так же в глубокой задумчивости сидел у окна,
следующий вопрос: а ну угадай-ка, что лежит в мешке, который музыкант Мейн
засунул в мусорный ящик? Итак, жил да был часовщик, который не мог спокойно
видеть, как в мусорном ящике что-то шевелится. И тогда он покинул свою
квартиру на втором этаже доходного дома, и отправился во двор, и поднял
крышку мусорного ящика, и открыл мешок, и достал четырех избитых, но все еще
живых котов, чтобы их выходить. Но уже на следующую ночь коты умерли под
пальцами часовщика, и не осталось у него иного выхода, как принести жалобу в
общество защиты животных, членом которого он состоял, а вдобавок известить
ру ководство местной партгруппы об издевательстве над животными, пагубном
для партийной репутации. Давным-давно жил да был один штурмовик, который
убил четырех котов, но, поскольку коты не совсем чтобы умерли, nmh его
выдали, а один часовщик на него донес. Дело кончилось судебным
разбирательством, и штурмовику пришлось платить штраф. А вдобавок у
штурмовиков этот случай тоже обсуждался, и было решено за недостойное
поведение изгнать штурмовика Мейна из рядов СА. И хотя наш штурмовик в ночь
с девятого на десятое ноября тридцать восьмого года, ту самую, что позже
была названа "хрустальной ночью", проявлял чудеса храбрости, вместе с
другими поджигая синагогу на Михаэлисвег, а также не щадил сил, когда на
другое утро следовало очистить предва рительно помеченные лавки, его
изгнание из рядов СА осталось в силе. За бесчеловечное отношение к животным
его разжаловали и вычеркнули из списков. Лишь год спустя ему удалось
вступить в ополчение, перешедшее в дальнейшем под начало частей СС. Жил да
был владелец лавки колониальных товаров, который неким ноябрьским днем
закрыл свою лавку, потому что в городе кое-что происходило, взял своего сына
Оскара за руку и поехал на трамвае номер пять до Лаштассовских ворот, ибо
там, как и в Сопоте, горела синагога. Синагога уже почти догорела, и
пожарники следили, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома. Перед
дымящимися развалинами люди в форме и в штатском сносили в кучу священные
предметы и диковинные ткани. Потом кучу подожгли, и лавочник,
воспользовавшись случаем, отогрел свои пальцы и свои чувства над
общедоступным огнем. Сын его Оскар, видя отца столь деловитым и увлеченным,
незаметно исчез и поспешил по направлению Цойгхаус- пассажа, ибо судьба его
барабанов из лакированной, белой с красным жести внушала ему опасения.
Давным-давно жил да был продавец игрушек, звали его Сигизмунд Маркус, и в
числе прочего он торговал также барабанами, покрытыми белым и красным лаком.
А Оскар, о котором шла речь, был основным потребителем жестяных барабанов,
потому что он по роду занятий был барабанщик и без барабана не мог жить, не
мог и не хотел. Вот он и помчался прочь от горящей синагоги к пассажу, ибо
там обитал хранитель его барабанов, но хранителя он нашел в том состоянии,
которое делало для него торговлю барабанами невозможной впредь и вообще на
этом свете. Они же, те самые поджигатели, которых Оскар мнил опередить, уже
успели наведаться к Маркусу. Обмакнув кисточки в краску, они уже успели
готическим шрифтом написать поперек витрины "еврейская свинья", потом,
возможно недовольные собственным почерком, выбили стекло витрины каблуками
своих сапог, после чего о прозвище, которым они наградили Маркуса, можно
было лишь догадываться. Пренебрегая дверью, они проникли в лавку через
разбитую витрину и там на свой лад начали забавляться игрушками. Я еще
застал их за этими забавами, когда, подобно им, вошел через витрину.
Некоторые спустили штаны и навалили коричневые колобашки, в которых можно
было увидеть непереваренный горох, на парусники, обезьян, играющих на
скрипке, и на мои барабаны. Все они напоминали музыканта Мейна, носили, как
и он, коричневую форму штурмовика, но самого Мейна среди них не было, как и
тех, кто был здесь, не было в каком-нибудь другом месте. Один из них, достав
свой кинжал, вспарывал животы куклам и всякий раз вы глядел донельзя
разочарованным, когда из туго набитого тельца, из рук и ног сыпались лишь
опилки. Судьба моих барабанов внушала мне опасения. Барабаны им не
понравились. Моя жесть не устояла перед их яростью, nm` безмолвствовала, она
пала на колени. Зато Маркус сумел от их ярости уклониться. Пожелав с ним
побеседовать в его конторке, они, конечно же, не стали стучать, а просто
выломали дверь, хоть она и так не была заперта. Продавец игрушек сидел у
себя за письменным столом. Как и обычно, на нем были нарукавники поверх
темно-серого повседневного костюма. Перхоть на плечах свидетельствовала о
болезни волос. Один из вошедших, с кукольными головками всех членов семьи
Касперле на всех пальцах, толкнул Маркуса деревянной головой Касперлевой
бабушки, но Маркус был уже недоступен ни для бесед, ни для оскорблений.
Перед ним на письменном столе стоял стакан, который нестерпимая жажда
заставила его выпить до дна именно в ту минуту, когда вскрикнувшая всеми
осколками витрина его лавки вызвала сухость у него во рту. Давным-давно жил
да был барабанщик по имени Оскар. Когда у него отняли продавца игрушек и
разгромили игрушечную лавку, он почуял, что для барабанщиков ростом с гнома
-- а он был именно таков -- настают тяжелые времена. Поэтому он, перед тем
как покинуть лавку, выковырял из обломков один совсем целый и два лишь чуть
подпорченных барабана и, обвешанный ими, покинул лавку, чтобы поискать на
Уголь ном рынке своего отца, который, возможно, и сам его искал. Был конец
ноябрьского дня. Возле Городского театра неподалеку от трамвайной остановки
стояли верующие женщины и уродливые замерзшие девицы, которые раздавали
религиозные брошюрки, собирали подаяние в жестяные кружки и демонстрировали
плакат с текстом из Первого послания к Коринфянам, глава тринадцатая. "Вера
-- Надежда -- Любовь", -- прочитал Оскар и принялся играть этими словами,
как жон глер играет бутылками: легковерие -- мыс Доброй Надежды --
любомудрие -- верительные грамоты -- вотум доверия. А ты веришь, что завтра
будет дождь? Целый легковерный народ верил в Деда Мороза. Но Дед Мороз на
поверку оказался газовщиком. Я верил, что это пахнет орехами и миндалем, а
на деле пахло газом. Скоро будет, по-моему, первое предрождественское
воскресенье, во всяком случае так говорят. Потом отвернут кран на первом,
втором и так до четвертого воскресенья, как отворачивают газовый кран, чтобы
запах орехов и миндаля выглядел вполне достоверно, чтобы все щелкунчики
могли спокойно уверовать: Он идет! Он на подходе! И кто ж это у нас пришел?
Младенец Иисус? Спаситель? Или это пришел небесный газовщик, неся под мышкой
газовый счетчик, который непрерывно тикает? И он рек: "Я спаситель этого
мира, без меня вы не сможете стряпать". Он проявил готовность к переговорам,
и запросил вполне разумную цену, и отвернул свеженачищенные газовые краны, и
пустил по трубам Святого Духа, дабы отварить голубя. Еще он раздавал орехи и
миндаль, чтобы их тут же расколоть, и они тоже начали источать -- дух и газ,
так что для легковерных не составило труда сквозь плотный и синеватый воздух
увидеть во всех газовщиках перед торговыми домами Дедов Морозов и младенцев
Иисусов на любую цену и любого размера. А увидев, они уверовали во всеблагой
газовый завод, который при помощи счетчиков с падающими и поднимающимися
стрелками символизирует судьбу и за умеренную цену организует те
предрождественские воскресенья, когда хоть многие и веровали в предстоящее
Рождество, однако утомительные дни праздника сумели пережить лишь те, для
кого недостало запасов миндаля и орехов, хоть все и верили, будто их хватит
с лихвой. Но после того, как вера в Деда Мороза обернулась верой в
газовщика, было решено пренебречь последовательностью Послания к Коринфянам
и начать с любви. Говорилось так: я тебя люблю, о, я люблю тебя. А ты себя
любишь? Любишь ли ты меня, скажи, ты меня и в самом деле любишь? Я себя тоже
люблю. И от сплошной любви они называли друг друга редисками, любили
редиску, кусали редиску, одна редиска из любви откусывала редиску у другой.
Они приводили примеры дивной, неземной, но также и земной любви между
редисками и, перед тем как впиться зубами, голодные, острые и свежие,
шептали: редисочка, скажи, ты меня любишь? Я себя тоже люблю. Но после того,