ней. Я ни о чем не спрашивал, но мои подозрения были довольно
основательны: стоило мне представить себе экономку Генриха, как я понимал,
почему он "лип" к молодым женщинам. Сама мысль об этом была мне
отвратительна, но понять Генриха я все же мог, как понимал многое
отвратительное, что творилось у нас в интернате.
который предложил ей папу Иоанна и Цюпфнера в качестве лекарства от
религиозных Сомнений. Да, в отношении католической церкви я вел себя
безупречно, чего как раз не следовало делать; но религиозность Марии
казалась мне такой естественной, что я хотел сохранить это ее естество. Я
будил Марию, не давая ей проспать, чтобы она вовремя пошла в церковь.
Частенько я брал ей такси, боясь, что она опоздает; когда мы приезжали в
город, где были одни евангелисты, я обзванивал все телефоны, чтобы узнать,
где идет месса; тогда она твердила, что с моей стороны это "на редкость"
мило, а потом потребовала от меня подписать эту проклятую бумажонку и дать
письменное обязательство, что я позволю воспитывать детей в католическом
духе. Мы без конца разговаривали о наших будущих детях. Мне очень хотелось
иметь детей, мысленно я уже беседовал со своими детьми, таскал их на
руках, давал им молоко с сырым яйцом; меня беспокоило лишь то, что нам
предстоит жить в гостиницах, а в гостиницах только дети миллионеров или
дети королей могут рассчитывать на хорошее обращение. На некоролевских и
немиллионерских детей, особенно если это мальчики, все орут: "Здесь ты не
дома!", трижды ложная педагогическая посылка: во-первых, устанавливается,
что дома дети ведут себя как свиньи, во-вторых, предполагается, будто дети
чувствуют себя хорошо, только если они ведут себя как свиньи, и,
в-третьих, ребенку внушают, что ему нигде не разрешено чувствовать себя
хорошо. Девочкам иногда везет: они попадают в разряд "милых крошек" и
тогда с ними нянчатся, но на мальчиков в отсутствие родителей всегда орут.
Для немцев каждый мальчишка невоспитанный; прилагательное "невоспитанный"
даже не произносится вслух, настолько оно срослось с существительным
"мальчишка". Если бы кому-нибудь пришла в голову мысль составить словарь
тех слов, которыми пользуется большинство родителей при общении со своими
детьми, то он увидел бы, что по сравнению с этим словарем даже язык
иллюстрированных журналов может соперничать со словарем братьев Гримм.
Очень скоро немецкие родители начнут изъясняться со своими детьми на языке
госпожи Калик: "Какая прелесть!" или "Какая гадость!", время от времени
уснащая свою речь конкретными замечаниями, как-то: "Без возражений!" или
"Ты в этом ничего не смыслишь!". Мы с Марией обсуждали также, как мы будем
одевать наших детей; ей нравились "светлые, элегантные плащи", я стоял за
спортивные куртки; ведь я понимал, что ребенок не сможет шлепать по лужам
в светлом, элегантном плаще, в то время как куртка не помешает ему в этом
занятии. И потом "она" - я всегда думал о девочке - будет достаточно тепло
одета, а ногам ничего не будет мешать, и, если ей вздумается бросать в
лужу камешки, брызги не обязательно попадут на плащ - она обрызгает только
ноги; наконец, если ей захочется вычерпать лужу пустой консервной банкой
и, грязная вода польется через край, она не обязательно обольет себе плащ,
весьма вероятно, опять-таки, что она испачкает только ноги. Но Мария
считала, что светлый плащ заставит ее быть осторожной, а вопрос о том,
разрешим ли мы своим детям шлепать по лужам, так и остался открытым; Мария
избегала прямого ответа, улыбаясь, она говорила, что не надо, мол, ничего
предрешать заранее.
спортивные куртки, ни светлые элегантные плащи; детям придется расхаживать
вовсе без пальто и курток, поскольку мы подробно обсудили с ней все виды
верхней одежды. Впрочем, мы разобрали также штанишки всех фасонов -
короткие и длинные, рубашки, носки и ботинки... да, да, придется ей
пускать своих детей по Бонну голышом, иначе она будет чувствовать себя
потаскухой или предательницей. Не понимал я еще, чем она станет кормить
своих детей: ведь мы обсудили все методы детского кормления и пришли к
единому выводу, что не будем пичкать своих ребят, не станем впихивать в
них то кашу, то молоко. Я не хотел, чтобы моих детей заставляли есть
насильно; меня тошнило, когда я видел, как Сабина Эмондс пичкала своих
первенцев, особенно старшую дочку, которой Карл придумал диковинное имя
Эдельтруд. Я даже поспорил с Марией из-за злосчастного яичного вопроса,
она была против того, чтобы давать детям яйца, и в разгаре спора у нее
вырвалось, что яйца, мол, - пища богачей; она покраснела, и мне пришлось
ее утешать. Я привык к тому, что люди относятся ко мне не так, как ко всем
остальным, только потому, что я из семьи "Шниров - бурый уголь"; Мария
всего дважды допустила оплошность в этом отношении: в тот первый день,
когда я вышел к ней на кухню, и в другой раз, когда мы заговорили о яйцах.
Скверно иметь богатых родителей, особенно скверно это, конечно, для
человека, которому богатство его родителей не приносит никакой радости.
Кстати, яйца у нас в доме были крайне редко, мать считала их "определенно
вредными". Эдгар Винекен испытывал неприятности противоположного свойства:
его повсюду водили и представляли как мальчика из рабочей семьи; даже
некоторые священники, представляя Эдгара, не забывали прибавить: "Самый
доподлинный сын рабочего!" В их словах был примерно такой подтекст:
"Полюбуйтесь-ка на этого малого - и рогов у него нет и вполне
интеллигентная внешность". Это тоже расовый вопрос - пусть им займется
мамашино Центральное бюро. Только Винекены и отец Марии вели себя со мной
без всякой предвзятости. Они не попрекали меня тем, что я из рода "Шниров
- бурый уголь", и в то же время не увенчивали за это лаврами.
23
крепко держался за перила, колено сильно болело, но мне по-прежнему не
давала покоя марка, которую я выбросил из окна. Я с радостью заполучил бы
ее обратно, но боялся выйти на улицу: с минуты на минуту должен был прийти
Лео. Не могут же они без конца возиться со своим компотом, сбитыми
сливками и застольной молитвой. Я так и не увидел на мостовой своей марки:
жил я довольно высоко, а монеты ярко светятся разве что в сказках, поэтому
их там легко находят. В первый раз в жизни я пожалел о чем-то, связанном с
деньгами, - пожалел выброшенную марку - двенадцать сигарет, или два
трамвайных билета, или одна сосиска с ломтиком хлеба. Без сожаления, но с
некоторой грустью я подумал о доплатах за плацкарту в мягком и за скорость
в поездах прямого сообщения, которые мы вносили, ублажая старушек из
Нижней Саксонии, подумал с грустью, как думают о поцелуях, которые были
когда-то даны девушке, обвенчавшейся с другим. На Лео нельзя возлагать
особых надежд - у него самое странное представление о деньгах, примерно
такое, как у монахов о "супружеской любви".
никаких "звездных талеров" ["Звездные талеры" - сказка бр.Гримм] я не
увидел, я видел только автомобили, трамваи, автобусы и жителей города
Бонна. Надо надеяться, что моя марка упала на крышу трамвая и ее разыщет
кто-нибудь в депо.
подумал об этих объятиях, у меня мороз по коже пробежал. Я мог бы
броситься в объятия Лютера, но отнюдь не в объятия протестантской церкви.
Если уж становиться ханжой, то так, чтобы извлечь из этого наибольшую
выгоду и максимум удовольствия. Удовольствие я получил бы, прикидываясь
католиком: полгодика "пробуду в тени", а потом начну посещать
зоммервильдовские вечерние проповеди, и тогда во мне будут кишмя кишеть
"католоны", как микробы в гнойной ране; но тут я лишусь последнего шанса
снискать отцовскую милость и тем самым потеряю возможность подписывать
чеки в каком-нибудь филиале концерна бурого угля. Быть может, мать
пристроит меня в своем Центральном бюро и разрешит защищать мои расовые
теории. Я поеду в Америку и буду выступать с речами в женских клубах, как
живое воплощение раскаяния, испытываемого немецкой молодежью. Одно плохо:
лично мне не в чем раскаиваться, так-таки не в чем; и здесь мне придется
лицемерить. Я, правда, могу рассказать им, как бросил в лицо Герберту
Калику горсть пыли с теннисного корта, как меня заперли в тир и как я
предстал перед судом в составе Герберта Калика, Брюля и Левениха. Но и
рассказ мой будет лицемерием. Нельзя описать эти мгновения и повесить их
себе на шею, как орден. Каждый стремится навесить себе на шею и на грудь
героические минуты своей жизни, будто ордена, но цепляться за, прошлое -
тоже лицемерие, ибо ни один человек не вспоминает других мгновений,
подобных тому, когда Генриэтта в своей синей шляпке села в трамвай и
уехала в Леверкузен защищать "священную немецкую землю" от "пархатых
янки".
удовольствия, а это значит поставить на католическую карту. С таким
козырем никогда не проиграешь.
Дворцового парка; за ними, на склонах холма между Бонном и Годесбергом,
будет жить Мария. Это хорошо. Лучше, если я останусь поблизости от нее. Не
надо облегчать ей жизнь, пусть не думает, что я все время в разъездах.
Пусть помнит, что в любую минуту она может встретить меня и залиться
краской стыда, ибо вся ее жизнь - сплошное распутство и нарушение
супружеской верности, а если она встретит меня, гуляя с детьми, дети
покажутся ей вдруг нагими, во что бы они ни были закутаны: в плащи, в
куртки или в пальто.
детей голышом. Это уж слишком. И вы к тому же совершили оплошность, в
самый решающий момент сказали: люблю одного мужчину, вместо того чтобы
сказать: люблю одного мужа. Ходят также слухи, что вы посмеиваетесь над
Шилова Юлия
Корнев Павел
Маккарти Кормак
Русанов Владислав
Посняков Андрей
Куликов Роман