слева: - Чего вам здесь вообще надо? - И слева опять: - Чего вам надо-то
здесь? - А теперь справа: - Вам тут вообще не место! - И снова справа: -
Ведь вы же... - И справа, совсем близко: - Знаете, вы кто? - И слева,
почти в ухо: - Сказать, кто вы такой? - И в правое ухо, как иглу: - Вы
же абрашка! А-бра-шка. Да-да, абрашка! Или, может, вы не абрашка, вот
тогда и можете рисовать нашу собаку, раз вы не абрашка.
ронку, снова:
Амзеля, потом достаточно громко, чтобы и Матерн отвлекся от своих взаи-
моотношений с запевающей дисковой пилой. Он пытается схватить эту мелкую
тварь, что выкрикивает слово "абрашка". Амзель встает. Матерн Туллу не
поймал.
вниз.
распахиваются окна: домохозяйки решили проветрить. А с Туллиного язычка
снова:
язык. Вострые ножонки. Амзель стоит возле своего складного стульчика.
Слово. Матерн поднимает с земли папку и рисунок. Тулла пружинит на дос-
ке, что лежит на козлах.
доске и спрыгнула:
подмастерья. Слово, три раза подряд, слово. Лицо Амзеля, которое во вре-
мя рисования пылало, теперь остывает. Он не может согнать с лица улыбку.
Пот, только уже липкий и холодный, течет по веснушкам и складкам жира.
Матерн кладет ему руку на плечи. Веснушки теперь серые. Слово. Одно и то
же слово. У Матерна рука тяжелая. Теперь с наружной лестницы. Вездесущая
Тулла:
которой у него уже папка, Матерн подхватывает складной стульчик. Только
тут Харрас, освобожденный от приказа, меняет предписанную ему позу. Он
принюхивается, понимает. И вот уже натянулась, напряглась цепь - голос
собаки. Голос Туллы. Дисковая пила вгрызается в пятиметровую доску. Пока
молчит шлифовальный. А вот и он. Так, а теперь фреза. Долгие двадцать
семь шагов до калитки. Харрас рвется и готов сдвинуть сарай, к которому
прикована цепь. Тулла, приплясывая и беснуясь, все еще слово. А непода-
леку от калитки, что ведет со двора, там, где стоит, похрустывая клейки-
ми пальцами и в деревянных сапогах, Август Покрифке, запах клея не на
шутку схватился с ароматом из палисадника перед окнами учителя музыки.
Сирень атакует и побеждает. Май как-никак. Слова не слышно, но оно висит
в воздухе. Август Покрифке хочет сплюнуть то, что он уже несколько минут
копил во рту, но не осмеливается - Вальтер Матерн смотрит в упор, пока-
зывая ему свои громкие зубы.
Дорогая кузина Тулла!
двора изгнаны. Тебе ничего за это не сделали. Поскольку Амзель нашего
Харраса испортил, Харраса пришлось по два раза в неделю водить на перед-
рессировку. А тебе, как и мне, приходилось учиться читать, писать и счи-
тать. Амзель и Матерн сдали свои экзамены, письменные и устные. Харраса
подтянули в облаивании незнакомых лиц и в отказе от корма из чужих рук -
но все равно Амзель его уже слишком сильно успел испортить. Тебе трудно
давалось чистописание, мне арифметика. Но оба мы с удовольствием ходили
в школу. Амзель и его друг получили аттестаты зрелости, Амзель - с отли-
чием, Матерн - как говорится, с грехом пополам. Вроде снова началась
жизнь или должна была начаться: после девальвации гульдена экономические
трудности быстро и легко рассосались. Пошли заказы. Отец смог снова на-
нять подмастерья, которого он за месяц до девальвации вынужден был уво-
лить. А Эдди Амзель и Вальтер Матерн после аттестата зрелости начали иг-
рать в кулачный мяч.
Дорогая Тулла,
по пять игроков в каждой на двух прилегающих друг к другу площадках пе-
ребрасываемым с одной площадки на другую мячом величиной примерно с фут-
больный, но легче футбольного. Как и лапта, это исконно немецкая игра,
пусть даже Плавт еще в третьем столетии до нашей эры и упоминает некий
follus pugilatorius - "мяч избиваемый". Дабы усугубить истинно немецкий
характер кулачного мяча - ибо у Плавта, вне сомнений, речь идет о гер-
манских рабах, играющих в эту игру, - следует сообщить: во время первой
мировой войны в лагере военнопленных под Владивостоком пятьдесят команд
играли в кулачный мяч; а в лагере военнопленных Оувестри, в Англии, свы-
ше семидесяти команд проводили турниры по кулачному мячу, терпя в них
бескровные поражения или одерживая столь же бескровные победы.
обходимостью много бегать, поэтому в нее можно играть и в шестидесяти-
летнем возрасте, как мужчинам, так и женщинам, причем даже чрезмерно
тучной комплекции. Словом, Амзель начал играть в кулачный мяч. Кто бы
мог подумать! Этим маленьким пухлым кулачком, этим кулачишкой, в который
только посмеиваться хорошо, кулачком, который ни разу в жизни по столу
не стукнул! Таким кулачком разве что письма придерживать, чтоб на сквоз-
няке не улетели. Да какие это кулаки - так, тефтельки, клецки, две розо-
вые примочки на коротеньких ручонках болтаются. Не то чтобы там рабочий
кулак, пролетарский кулак, который "Рот фронт!" - эти кулачки были мягче
воздуха. Кулачки для угадайки: угадай, в какой руке лежит. В кулачном
праве он всегда и заведомо был неправ; в любом кулачном бою мгновенно
превратился бы в "мяч избиваемый" - и только в кулачном мяче кулачок Ам-
зеля был триумфатором; вот почему здесь и будет по порядку рассказано,
как Эдди Амзель стал мастером кулачного мяча, то есть спортсменом, кото-
рый сжатым кулаком - выставлять большой палец запрещено правилами - на-
носил по кулачному мячу удары снизу, сверху и сбоку.
устье Вислы. Рыбаки молча наблюдали, как Амзель штрихует рыбацкие лодки
и сети. Паромщик заглядывал Эдди Амзелю через плечо, когда тот набрасы-
вал контуры парового парома. У Матернов, на том берегу, он тоже побывал,
многозначительно посудачил с мельником Матерном насчет будущего и зари-
совал матерновскую мельницу на козлах со всех сторон. И с сельским учи-
телем Эдди Амзель хотел было словечком перекинуться, но тот вроде бы
своего бывшего ученика дальше порога не пустил. С чего бы это вдруг? Еще
более решительно, к тому же с насмешками, отшила Эдди Амзеля ветреная
шивенхорстская красавица, которую он хотел запечатлеть на ветреном бере-
гу с ветром в волосах и в развевающемся на ветру платье. Но все равно
папку свою он набил дополна и с полной рисовальной папкой уехал обратно
в город. Он, правда, пообещал своей матушке поступить в какой-нибудь
приличный институт - хотя бы в Высшую техническую школу на инженера, -
но для начала стал завсегдатаем в доме у лошадиного живописца и профес-
сора Пфуле и так же, как Вальтер Матерн, которому предстояло стать эко-
номистом, но который с гораздо большим удовольствием декламировал против
ветра монологи что Франца, что Карла Моора, никак не решался приступить
к занятиям.
смертному одру. Причиной смерти вроде бы оказалась сахарная болезнь. Эд-
ди Амзель сперва запечатлел мертвое лицо своей матери на рисунке пером,
а потом сангиной. Говорят, на похоронах в Бонзаке он плакал. Очень мало
людей собралось у гроба. С чего бы это вдруг? После похорон Амзель начал
сводить на нет вдовье хозяйство. Он распродавал все: дом, мастерскую с
рыбацкими куттерами, подвесными моторами, траловыми сетями, коптильными
принадлежностями, полиспаст, ящики с инструментом и все вразнобой пахну-
щие товары из лавки. К концу распродажи Эдди Амзель уже считался, да и
был, завидным женихом. И если некоторую часть своего состояния он помес-
тил в Сельскохозяйственный банк Вольного города Данцига, то другую,
большую часть ему удалось весьма выгодно вложить где-то в Швейцарии -
там эти деньги много лет тихо работали на проценты и, ясное дело, не
убывали.
венхорста. Два фотоальбома, почти никаких писем, военные награды отца -
лейтенант запаса, он погиб в первую мировую, - семейная Библия, его
дневник первых школьных лет со множеством рисунков, некоторое число за-
мызганных фолиантов о Фридрихе Великом и его генералах, а также бесс-
мертный труд Отто Вайнингера "Пол и характер" - вот и все, что укатило
вместе с Амзелем по рельсам узкоколейки.
протяжении двенадцати весьма протяженных глав доказать отсутствие души у
женщин, чтобы затем в тринадцатой, под заголовком "Еврейство", пуститься
в рассуждения о том, что евреи - раса женская, следовательно, бездушная,
и лишь когда еврей преодолеет в себе свое еврейство, от еврейства можно
Прозоров Александр
Березин Федор
Максимов Альберт
Куликов Роман
Шилова Юлия
Посняков Андрей