Чтение 43–й страницы книги ~Москва и москвичи~

капителях колонн из птичьих гнезд торчали солома и тряпки. Долго еще боялись
этих домов москвичи и, чуть стемнеет, перебегали на всякий случай на
противоположный тротуар, сначала на одну сторону, а потом на другую. Подальше от
нечистой силы. Прошло много лет. В 1878 году, после русско-турецкой войны,
появился в Москве миллионер Малкиель-- поставщик обуви на войска. Он купил и
перестроил оба эти дома: гурьевский--на свое имя, и отделал его под "Пушкинский
театр" Бренко, а другой -- на имя жены. Во флигеле дома, где был театр Бренко,
помещалась редакция журнала "Будильник". Прогорел театр Бренко, прогорел
Малкиель, дома его перешли к кредиторам. "Будильник" продолжал там существовать,
и помещение редакции с портретами главных сотрудников, в числе которых был еще
совсем юный Антон Чехов, изображено Константином Чичаговым и напечатано в
красках во всю страницу журнала в 1886 году. После перестройки Малкиеля дом
Белосельских прошел через много купеческих рук. Еще Малкиель совершенно изменил
фасад, и дом потерял вид старинного дворца. Со времени Малкиеля весь нижний этаж
с зеркальными окнами занимал огромный магазин портного Корпуса, а бельэтаж --
богатые квартиры. Внутренность роскошных зал была сохранена. Осталась и
беломраморная лестница, и выходивший на парадный двор подъезд, еще помнивший
возок Марии Волконской. Домом по очереди владели купцы Носовы, Ланины, Морозовы,
и в конце девяностых годов его приобрел петербургский миллионер Елисеев,
колониалыцик и виноторговец, и приступил к перестройке. Архитектор, привезенный
Елисеевым, зашил весь дом тесом, что было для Москвы новинкой, и получился
гигантский деревянный ящик, настолько плотный, что и щелочки не осталось. Идет
год, второй, но плотные леса все еще окружают стройку. Москвичи-старожилы,
помнившие, что здесь когда-то жили черти и водились привидения, осторожно
переходили на другую сторону, тем более, что о таинственной стройке шла легенда
за легендой. Нашлись смельчаки, которые, несмотря на охрану и стаю огромных
степных овчарок во дворе, все-таки ухитрялись проникнуть внутрь, чтобы потом
рассказывать чудеса. -- Индийская пагода воздвигается. -- Мавританский замок. --
Языческий храм Бахуса. Последнее оказалось ближе всего к истине. Наконец леса
были сняты, тротуары очищены, и засверкали тысячи огней сквозь огромные
зеркальные стекла. Храм Бахуса. Впрочем, это название не было официальным; в
день снятия лесов назначено было торжественное, с молебствием освящение
"Магазина Елисеева и погреба русских и иностранных вин". С утра толпы народа
запрудили улицу, любуясь на щегольской фасад "нового стиля" с фронтоном, на
котором вместо княжеского герба белелось что-то из мифологии, какие-то
классические фигуры. На тротуаре была толчея людей, жадно рассматривавших сквозь
зеркальные стекла причудливые постройки из разных неведомых доселе Москве
товаров. Горами поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида
кокосовых орехов, с голову ребенка каждый; необъятными, пудовыми кистями висят
тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского
царства--жители неведомых океанских глубин, а над всем этим блещут электрические
звезды на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются в глубоких зеркалах,
вершины которых теряются в туманной высоте. Так был описан в одной из
ненапечатанных "Поэм о Москве" этот храм обжорства: А на Тверской в дворце
роскошном Елисеев Привлек толпы несметные народа Блестящей выставкой колбас,
печений, лакомств... Ряды окороков, копченых и вареных, Индейки, фаршированные
гуси, Колбасы с чесноком, с фисташками и перцем, Сыры всех возрастов -- и
честер, и швейцарский, И жидкий бри, и пармезон гранитный... Приказчик Алексей
Ильич старается у фруктов, Уложенных душистой пирамидой, Наполнивших корзины в
пестрых лентах... Здесь все -- от кальвиля французского с гербами До ананасов и
невиданных японских вишен. Двери магазина были еще заперты, хотя внутри стали
заранее собираться приглашенные, проходя со двора. Привезенные для молебна иконы
стояли посреди магазина, среди экзотических растений. Наконец, к полудню
зашевелилась полиция, оттесняя народ на противоположную сторону улицы. Прискакал
взвод жандармов и своими конями разделил улицу для проезда важных гостей. Ровно
в полдень, в назначенный час открытия, двери магазина отворились, и у входа
появился громадный швейцар. Начали съезжаться гости, сверкая орденами и лентами,
военное начальство, штатские генералы в белых штанах и плюмажных треуголках,
духовенство в дорогих лиловых рясах. Все явились сюда с какого-то официального
богослужения в Успенском соборе. Некоторые, впрочем, заезжали домой и успели
переодеться. Елисеев ловко воспользовался торжественным днем. В зале встречал
гостей стройный блондин--Григорий Григорьевич Елисеев в безукоризненном фраке, с
"Владимиром" на шее и французским орденом "Почетного легиона" в петлице. Он
получил этот важный орден за какое-то очень крупное пожертвование на
благотворительность, а "Почетный легион" -- за выставку в Париже выдержанных им
французских вин. Архиерея Парфения встретил синодальный хор в своих красных, с
откидными рукавами камзолах, выстроившийся около икон и церковнослужителей с
ризами для духовенства. Нечто фантастическое представляло собой внутренность
двусветного магазина. Для него Елисеев слил нижний этаж с бельэтажем, совершенно
уничтожив зал и гостиные бывшего салона Волконской, и сломал историческую
беломраморную лестницу, чтобы очистить место елисеевским винам. Золото и лепные
украшения стен и потолка производили впечатление чего-то странного. В глубине
зала вверху виднелась темная ниша в стене, вроде какой-то таинственной ложи, а
рядом с ней были редкостные английские часы, огромный золоченый маятник которых
казался неподвижным, часы шли бесшумно. Зал гудел, как муравейник. Готовились к
молебну. Духовенство надевало златотканые ризы. Тишина. Тихо входят мундирные и
фрачные гости. За ними -- долгополые сюртуки именитых таганских купцов,
опоздавших к началу. В половине молебна в дверях появилась громадная, могучая
фигура, с первого взгляда напоминающая Тургенева, только еще выше и с огромной
седеющей львиной гривой -- прямо-таки былинный богатырь. Странным показался
серый пиджак среди мундиров, но большинство знатных гостей обернулось к нему и
приветливо кланялось. А тот по своей близорукости, которой не помогало даже
пенсне, ничего и никого не видел. Около него суетились Елисеев и благообразный,
в черном сюртуке, управляющий новым магазином. Это был самый дорогой гость,
первый знаток вин, создавший огромное виноделие Удельного ведомства и свои
образцовые виноградники "Новый Свет" в Крыму и на Кавказе,-- Лев Голицын. Во
второй половине зала был сервирован завтрак. Серебро и хрусталь сверкали на
белоснежных скатертях, повторяя в своих гранях мириады электрических отблесков,
как застывшие капли водопада, переливались всеми цветами радуги. А посредине
между хрустальными графинами, наполненными винами разных цветов, вкуса и
возраста, стояли бутылки всевозможных форм -- от простых светлых золотистого
шато-икема с выпуклыми стеклянными клеймами до шампанок с бургонским, кубышек
мадеры и неуклюжих, примитивных бутылок венгерского. На бутылках старого токая
перламутр времени сливался с туманным фоном стекла цвета болотной тины. На
столах все было выставлено сразу, вместе с холодными закусками. Причудливых форм
заливные, желе и галантины вздрагивали, огромные красные омары и лангусты
прятались в застывших соусах, как в облаках, и багрянили при ярком освещении, а
доминировали надо всем своей громадой окорока. Окорока вареные, с откинутой
плащом кожей, румянели розоватым салом. Окорока вестфальские провесные, тоже с
откинутым плащом, спорили нежной белизной со скатертью. Они с математической
точностью нарезаны были тонкими, как лист, пластами во весь поперечник окорока,
и опять пласты были сложены на свои места так, что окорок казался целым. Жирные
остендские устрицы, фигурно разложенные на слое снега, покрывавшего блюда,
казалось, дышали. Наискось широкого стола розовели и янтарились белорыбьи и
осетровые балыки. Чернелась в серебряных ведрах, в кольце прозрачного льда,
стерляжья мелкая икра, высилась над краями горкой темная осетровая и крупная,
зернышко к зернышку, белужья. Ароматная паюсная, мартовская, с Сальянских
промыслов, пухла на серебряных блюдах; далее сухая мешочная -- тонким ножом
пополам каждая икринка режется -- высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая в
мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская-- кучугур, стояла
огромными глыбами на блюдах... Ряды столов представляли собой геометрическую
фигуру. Кончился молебен. Начался завтрак. Архиерей в черной рясе и клобуке
занял самое почетное место, лицом к часам и завешенной ложе. Все остальные гости
были рассажены строго по чинам и положению в обществе. Под ложей, на эстраде,
расположился оркестр музыки. Из духовенства завтракать остались только архиерей,
местный старик священник и протодьякон--бас необычайный. Ему предстояло
закончить завтрак провозглашением многолетия. Остальное духовенство, получив
"сухими" и корзины лакомств для семей, разъехалось, довольное подарками.
Архиерея угощали самыми дорогими винами, но он только их "пригубливал", давая,
впрочем, отзывы, сделавшие бы честь и самому лучшему гурману. Усердно угощавшему
Елисееву архиерей отвечал: -- И не просите, не буду. Когда-нибудь, там, после...
А теперь, сами видите, владыке не подобает. Зато протодьякон старался вовсю,
вливая в необъятную утробу стакан за стаканом из стоявших перед ним бутылок.
Только покрякивал и хвалил. Становилось шумнее. Запивая редкостные яства
дорогими винами, гости пораспустились. После тостов, сопровождавшихся тушами
оркестра, вдруг какой-то подгулявший гость встал и потребовал слова. Елисеев
взглянул, сделал нервное движение, нагнулся к архиерею и шепнул что-то на ухо.
Архиерей мигнул сидевшему на конце стола протодьякону, не спускавшему глаз со
своего владыки. Не замолк еще стук ножа о тарелку, которым оратор требовал
внимания, как по зале раздалось рыканье льва: это откашлялся протодьякон, пробуя
голос. Как гора, поднялся он, и загудела по зале его октава, от которой
закачались хрустальные висюльки на канделябрах. -- Многолетие дому сему! Здравие
и благоденствие! А когда дошел до "многая лета", даже страшно стало. Официальная
часть торжества кончилась. Архиерей встал, поклонился и жестом попросил всех
остаться на своих местах. Хозяин проводил его к выходу. Громовые октавы еще
переливались бархатным гулом под потолком, как вдруг занавес ложи открылся и из
нее, до солнечного блеска освещенной внутри, грянула разудалая песня: Гайда,
тройка, снег пушистый, Ночь морозная кругом... Публика сразу пришла в себя,
увидав в ложе хор яровских певиц в белых платьях. Бешено зааплодировали Анне
Захаровне, а она, коротенькая и толстая, в лиловом платье, сверкая бриллиантами,
кланялась из своей ложи и разводила руками, посылая воздушные поцелуи. На другой
день и далее, многие годы, до самой революции, магазин был полон покупателей, а
тротуары -- безденежных, а то и совсем голодных любопытных, заглядывавших в
окна. -- И едят же люди. Ну, ну! В этот магазин не приходили: в него приезжали.
С обеих сторон дома на обеих сторонах улицы и глубоко по Гнездниковскому
переулку стояли собственные запряжки: пары, одиночки, кареты, коляски, одна
другой лучше. Каретники старались превзойти один другого. Здоровенный, с лицом в
полнолуние, швейцар в ливрее со светлыми пуговицами, но без гербов, в
сопровождении своих помощников выносил корзины и пакеты за дамами в шиншиллях и
соболях с кавалерами в бобрах или в шикарных военных "николаевских" шинелях с