Чтение 43–й страницы книги ~Глухомань~

И я стал кантовать известные мне факты, крутя их в голове и так и этак. С
канта на кант, так сказать.

Один человек знал, какие вагоны с патронами цепляли на Сортировочной к
проходящим составам на юг. Знал и потому вырвал листы. Дежурный диспетчер,
который и вел эти записи.

Сообразив это, я тут же набрал домашний номер Маркелова. И, услышав его
голос, сразу же спросил фамилию диспетчера.

- Ох! - недовольно сказал Маркелов. - Тот дежурный еще за три дня до
гибели Метелькина уволился, Курышев его фамилия. Дочь у него единственная
заболела, он в Казань поехал, детей нянчить. Пустышка это. Забудь.

И положил трубку. И я тоже положил. В железнодорожные кассы звонить было
уже поздно, да и кассиры не очень-то любили давать справки, кто, куда да
когда... Похоже, что это действительно была пустышка.

Оставил я эти поиски. Дождался Танечки - она поздно с поминок по
погибшему в Чечне однокласснику пришла - и лег спать.

Утром проснулся с ясным осознанием, что Шерлока Холмса из меня не выйдет.
И как-то даже успокоился. Единственно, что сидело, - это доски для летнего
домика вдовы Метелькина. Сомов обещал посмотреть на эту операцию сквозь
пальцы, я его знал не первый год, а потому быстренько и организовал машину с
отборными - специально об этом предупредил - досками.

Только машина ушла, позвонил однокашник, выбравшийся в большие чиновники.
Поговорили о делах служебных, об отгрузке патронов в Чечню, и тут...

Тут меня будто подтолкнуло что-то. И я сказал:

- Просьба у меня к тебе, ты уж извини. Срочно надо выяснить, не улетал ли
куда за рубеж некий гражданин Курышев. Никак, понимаешь, не могу я из своей
Глухомани до-звониться до справочной авиаперевозок, а мне надо знать, куда
он внес данные о...

О чем данные, я придумать не успел, уповая, что начальство все понимает с
полуслова. И - точно. Догадливые они.

- Ладно, - недовольно сказал чиновник. - Перезвоню, если что выяснится.

Через час, что ли, перезвонил:

- Курышев твой на Кипр улетел по туристической путевке. Уж неделю, как
нежится на пляжах Средиземного моря.

- Как - на Кипр? Может, в Казань?

- На Кипр, сказано тебе. Я официальный запрос делал. У нас контора
серьезная.

Значит, вовремя меня осенило, что здесь, в российской глухомани, тоже
серьезные конторы трудятся. Чтобы концы в воду спрятать. В синюю воду
Средиземного моря - фирма денег не пожалела...

Так кто же все-таки пришиб болтливого Метелькина? Неужто этот самый
Курышев?.. А что, не исключено.

Не исключено, только розыски мои ни к чему меня так и не привели. Ну,
отоварили нужного человека, сделавшего нужное дело, путевкой на Кипр, а
дальше-то что?

А дальше - ничего. Полный абзац. Почему я, перекурив, и решил - на сей
раз уже твердо! - поставить крест на этом деле.

Поставил крест, а чеченская война как раз в это время расставила свои
кресты. Куда пострашнее моего.

Чеченские боевики расстреляли на марше нашу колонну. Сначала подбили
первую и последнюю машины в колонне, а потом из укрытий открыли шквальный
огонь по солдатам, которые стали прыгать из кузовов, пытаясь организовать
сопротивление. И в этой расстрельной каше семна-дцать ребят погибли только
из нашей Глухомани, не считая глухоманей иных. Велика Россия. Настолько
велика, что солдатская кровь на ней как бы и не льется, а просто
скатывается. Как в ливневые грозы скатывается.

Наше телевидение, а заодно и все имеющиеся генералы из кожи вон лезли,
чтобы преуменьшить наши потери. Уже если не в физическом, так хотя бы в
моральном смысле (или, как теперь говорят все подряд от президента до
комментатора, - "плане"). Так вот, в этом самом "плане" чеченцы переиграли
наших отцов-командиров, проведя операцию, как по учебнику тактики. И всем в
любой нашей глухомани стало ясно, что войну "по наведению конституционного
порядка" мы проиграли по всем статьям. Не удалось нашим серым кардиналам
напиться нефти из чеченского колодца, зато солдаты наши вдосталь ее
нахлебались...

Эту мысль я высказал Ивану Федоровичу. А он в ответ довольно спокойно
пожал плечами:

- Стало быть, через год-полтора новый велят отрыть. Место уж очень там
колодезное.

Пресса и все средства массовой информации вновь начали буйно кричать о
патриотизме. Да оно и понятно, поскольку в русском понимании цель
патриотизма заключается в том, чтобы кто-то кого-то непременно бы
перепатриотил. Кто чаще это слово упоминает, тот, стало быть, и есть самый
большой патриот. В Чечне я не был, но смею полагать, что чеченцы редко
употребляют это слово, предпочитая ему действие.

Накануне печального прибытия скорбного "груза-200" в Глухомань меня
пригласили в администрацию. Там собрался весь наш бомонд, то бишь
хозпартактив в прежнем составе. И, разумеется, Спартак Иванович, который
сидел за столом президиума по правую руку от всенародно избранного главы. И
этот глава - в недалеком прошлом весьма незаметный судья Хлопоткин, открыв
заседание, почему-то слово предоставил именно Спартаку Ивановичу. Я полагаю,
что в силу закоренелой привычки.

- Товарищи, друзья, земляки, братья мои! - с непривычной патетикой начал
Спартак. - Осиротели наши семьи, осиротели наши души, осиротела вся наша
Глухомань. Хитрый и коварный враг из засады, подло и трусливо расстрелял
лучших сынов нашего города...

Ну и в том же духе еще минут двадцать. Уши у всех завяли, даже по рядам
сухой шелест послышался. Я, помнится, удивился, почему такой опытный оратор,
каким всегда был Спартак, собрал в одну кучу столько пустых газетных
штампов. Но все слушали шуршанье этой шелухи, как слушают молитву, а две
наши дамы срочно достали платочки.

А мне вдруг вспомнился очередной семинарский вечер с Иваном Федоровичем,
не устававшим меня просвещать. Тогда зашел разговор о единстве формы и
содержания, и профессор, разобрав философскую основу единства, не-ожиданно
сказал:

- Разлад между формой и содержанием в обществе всегда приводит к
напряжению, а порой - и к серьезным катаклизмам.

Подумал, добавил вдруг. С горечью:

- Наше сегодняшнее отчаянное положение - родимое пятно советской власти.
Сегодня в России нет единства формы и содержания. А главное, нет сил,
которые могли бы привнести это единство. Именно поэтому мы и пытаемся
выдумать национальную идею, которой не существует ни в одной стране мира.
Это суррогат примирения формы и содержания. Вредный для нормальной жизни,
как всякий суррогат.

Наконец гладиатор закончил свое патетическое обращение. Больше никто
выступать не рвался, и Хлопоткин объявил, что мы, руководители Глухомани,
должны в полном составе встретить прибывающий сегодня "груз-200".

- А похороны рекомендовано провести сразу по прибытии груза, - скучно
закончил он. - Чтобы родных не травмировать, потому что гробы все равно
вскрывать нельзя. Я уже отдал распоряжение кладбищу.

Мы перекусили в буфете администрации, где цены были на порядок ниже, чем
во всей Глухомани (в соблюдении формы мы - пример редкого постоянства для
всего мира: точно то же самое было и при советской власти), покурили,
потолковали и неторопливо двинулись к станции. Состав задерживался, мы
разбрелись "по интересам", и я за вокзальным зданием вдруг обнаружил четыре
военных грузовика "Урал". Чистеньких, вымытых и свежепокрашенных. Возле них
прохаживался полный майор с траурной повязкой на рукаве.

- Машины отнаряжены на похороны? - спросил я, подойдя.

- Так точно, - майор враз определил во мне человека, имеющего право
задавать вопросы. - Скорбная обязанность.

- Да, - вздохнул я. - Эти машины только в армии используются?

- Никак нет, на гражданке тоже. На разрезах, шахтах, больших стройках.
Мощная машина.

- Не знаете, обычным учреждениям их продают?

- Не могу сказать, - виновато улыбнулся майор. - Нам разрешили продать
пятнадцать старых машин граждан-ским лицам. Знаете, деньги нужны и на
строительство, и на ремонт, а их... - он вздохнул. - Денежное довольствие уж
полгода, как не платят.

- Пятнадцать? Не знаете, кому именно?

- Не могу знать.

В это время от вокзального подъезда закричали, чтобы мы подтягивались. Я
поблагодарил майора и пошел на ме-сто сбора. И, пока мы на платформе ждали
поезда, раздумывал об "Уралах", проданных кому-то в наших краях. Эти
огражданенные "Уралы" были новой загадкой: испугавшийся разоблачения делец
мог и не просить военных о помощи, если в его распоряжении был один из этих
пятнадцати грузовиков.

А потом пришел поезд, дав длинный печальный гудок на подъезде. Был
короткий митинг, после него - перегрузка тяжеленных цинковых ящиков, которые
и гробами-то не хотелось называть, в "Уралы". Когда закончилась эта
мучительная перегрузка, подъехала милицейская "мигалка", за ней выстроились
грузовики, и скорбная кавалькада тронулась к кладбищу. Мы замыкали процессию
на автобусе.

Так мы прибыли на кладбище, на уже третью по счету аллею Героев. И
начался едва ли не самый тягостный и самый горький митинг прощания с нашими
молодыми земляками, навсегда запечатанными в цинковых ящиках даже для родных
глаз. А когда наконец замолкли речи выступавших, оркестры, залпы и надрывные
рыдания осиротевших матерей, когда устроили все могилы, поставили все
обели-ски и возложили на них цветы, я ощутил такую тяжкую надсадность, какой
доселе испытывать не приходилось. И по-этому с откровенным удовольствием
воспринял предложение Спартака не разбегаться по личным норам, а сообща