Чтение 43–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

я. - Каково самочувствие батюшки моего бригадира Ильи Ивановича Олексина?

- Сначала - дело, сударь! Тем более что мне ничего не известно о
самочувствии вашего батюшки.

- Так извольте же послать кого-нибудь узнать! Или везите меня назад, в
крепость, потому что я рта не раскрою, пока известия о нем не получу.

И что вы думаете? Послал он дежурного офицерика. А мы остались в
кабинете. Подполковник что-то говорил, о чем-то спрашивал, но я и губ не
разомкнул. Так в молчании и просидели часа полтора, пока посланец не
возвратился. Начал шептать что-то, но подполковник резко его оборвал:

- Извольте вслух! И не мне, а Олексину.

Дежурный офицер сразу же ко мне оборотился:

- Прощения прошу, поручик. Ваш батюшка бригадир Илья Иванович Олексин
жив, но отнялась левая сторона. Речь нарушена, однако он - в полном
сознании. Имею честь передать вам сердечный привет от него лично.

- Благодарю.

- Довольны? - не без ехидства поинтересовался подполковник.

- Чем? Тем, что у отца речь нарушена?

Подполковник досадливо поморщился, отпустил офицера. А когда дежурный
удалился, проворчал:

- Теперь-то будете отвечать?

- Теперь буду.

Вздохнул я, признаться, батюшку представив. Мой дознаватель поковырялся
среди бумажек, потасовал их и, наконец, приступил к допросу:

- Во время службы в конно-егерском общались ли вы со своим эскадроном вне
службы? Беседовали с егерями, расспрашивали их?

- Нет.

- Почему?

- Смысла не видел.

- Но открыли же почему-то сей смысл в пехотном полку? Во Пскове?

- Егерь - не пехота, подполковник. Не хуже меня знаете.

- Разъясните, что имеете в виду.

- Все просто. В егеря отбирают наиболее сообразительных солдат. В гвардию
- тем паче. А Псковской полк - обычный гарнизонно-затрапезный. Почему с
солдатами приходится заниматься и вне строя, ничего не поделаешь. Армия -
снятое молочко: сливки всегда в гвардию уплывают.

- И вы просвещали их, так сказать, в полном объеме?

- Спросите конкретно.

- Конкретно? - усмехнулся подполковник. - Конкретно - вопрос о воле. Вы
вели с солдатами беседы на эту тему?

- О воле как императиве души человеческой? Разумеется. Я их к сражениям
готовил, а в сражениях тот побеждает, у кого воли на весь бой хватает. Да
еще с запасом.

Вздохнул мой следователь.

- Вы наделены поразительной способностью не отвечать на то, о чем вас
спрашивают.

- Вы спросили о воле. Я и ответил о воле.

- В России под волей не философскую детерминанту разумеют, а свободу от
крепостной зависимости, Олексин. И вам сие прекрасно известно.

Моя очередь усмехаться пришла:

- Так вы свободой заинтересовались, подполковник?

- Это вы ею заинтересовались, Олексин, вы. И чуть не ежедень втолковывали
солдатам своей роты, что они - свободные люди. Это-то вы признаете?

Вспомнил я свои беседы с батюшкой о доле простого пехотинца. О том, сколь
сиротливо чувствует он себя, лишенный возможности хоть о ком-то или о чем-то
заботиться. Хотел было подполковнику с рыжеватыми бачками об этом поведать,
но - передумал. Щечки у него слишком румяными мне показались.

Об ином напомнил:

- После государевой двадцатилетней службы солдаты освобождаются от
крепостной зависимости согласно закону. А в случае боевой инвалидности - вне
срока службы. Вам, надеюсь, это известно?

- Мне - да, но солдатам знать о сем не положено, поручик. Не положено,
потому как законов они не знают и знать не должны.

- Почему же - не должны? - Я искренне удивился, поскольку никак не мог
понять, куда он гнет. - Каждый подданный Российской империи обязан знать ее
основные законы.

- Они - помещика подданные, а не Российской империи!

- Вот это уже прелюбопытнейшая новость, - говорю. - Стало быть, наши
солдаты за любимого помещика на смерть идут, а не за Бога, Царя и
Отечество?

Помолчал подполковник, беседу нашу припоминая. И вздохнул, сообразив, что
ляпнул нечто несусветное. И даже улыбнулся как-то... искательно, что ли.

- Я образно выразился, Олексин, образно. Неудачный образ, признаю. Но
признайте и вы, что превысили свои офицерские обязанности, и превысили
недопустимо. В чем недопустимость превышения сего? В том, что...

Занудил, и я слышать его перестал. Я лихорадочно соображал, куда
подевались два вопроса, которые мне задал сам Бенкендорф: передавал ли мне
Александр Пушкин полный список "Андрея Шенье" на хранение и кто написал
поверх этого списка слова "На 14 декабря". Об этом мой следователь ни единым
словом не обмолвился, добиваясь почему-то ответов о моих отношениях с
солдатами вне службы. Это было непонятно, и это необходимо было понять.

* * *

-...подобные беседы не входят в обязанности ротного командира, Олексин.

- А в обязанности приличного человека?

- Вы прежде всего - офицер!

- Я прежде всего - человек чести, подполковник. Не знаю, чему учат
остзейских баронов, но потомственных русских дворян учат именно этому.

Разозлился я, признаться, почему и брякнул об остзейских баронах, хотя и
не был уверен, что мой дознаватель - из их племени. Но оказалось, попал в
точку. Покраснел подполковник, блеснул бледными глазками:

- Вспомним еще, как наши предки на льду Чудского озера друг друга
колошматили?

- Ну, положим, - улыбнулся я, - это мои предки ваших колошматили,
подполковник.

- Пустопорожний спор, Олексин, - сказал мой визави, сдерживая
раздражение. - Отвечайте мне четко: вы вели с солдатами беседы о том, что
они - вольные люди?

- Вольные лучше сражаются. Разве не так?

- Не уходите от ответа!

- Ну вел, вел. Мало того, считал и продолжаю считать эти беседы боевой
подготовкой вверенной мне роты. И ничего противуправного в них не
усматриваю.

- Так и запишем, - обрадовался он. - Не возражаете?

- Не возражаю.

Он пером скрипел, а я думал. Думал, куда же "Андрей Шенье"-то подевался?
Вместе с Пушкиным?..

- Ознакомьтесь.

И бумагу передо мной положил. Я прочел, пожал плечами.

- Согласны? Тогда внизу прошу написать: "С моих слов записано правильно".
И расписаться.

И это было новым. До сей поры мне дознавательных листов не показывали и
подписи под ними не требовали. Я написал то, о чем он просил, и поставил
свою закорючку.

- Вот и отлично. Можете идти.

- Куда?

- Крыс дрессировать.

(Надпись на полях. Другими чернилами: ...Уж позднее, позднее, много
позднее узнал я, что Государь прекратил мышиную эту возню вокруг Пушкина.
Что лично принял его, долго беседовал, простил все прегрешения. Что
милостиво вызвался быть его цензором, вернул из ссылки и повелел служить
отныне при Дворе. И "Дело" жандармское развалилось. Развалилось, но остался
свидетель, от которого Бенкендорфу необходимо было избавиться во что бы то
ни стало.

Свидетелем был я.)

Свеча десятая

И вновь я в своем каземате. Вновь - обязательные версты от двери до
окошка, Библия, кашель, щи дважды в день и вполне дисциплинированные крысы.
На подкормку приходят строго по команде, когда постучу. А потом - по норам,
и не видно их. До следующего моего приглашения.

...Не бойтесь одиночества, дети мои. Весь мир одиночество самым тяжким
наказанием полагает, и для очень многих оно и впрямь ужасно. Но надо себя
преодолеть, тогда оно из наказания способно превратиться в самоуглубление.
Высшую форму существования самодостаточной личности. Вспомните древних
философов, святых отшельников, мудрых монахов-затворников. Если ты умеешь
размышлять, сам себе вопросы задавать и отвечать на них, спорить сам с
собой, а в спорах сих новые истины открывать, ты - самодостаточен, и никакой
каменный мешок тебе не страшен. Одиночество снаружи куда легче одиночества
внутри, если душа твоя научена трудиться...

Странно, но, думая обо всем, что только в голову приходило, я ни разу не
только не задумался о последнем свидании со своим дознавателем, но и вообще
не вспоминал о нем. Его высокопревосходительство генерал Бенкендорф
настолько прочно вбил в меня два основных вопроса, на которые ждал ответов,
что все остальное представлялось мне лишь отвлекающим или, наоборот,
побудительным маневром, чтобы подтолкнуть меня к этим ответам. Своего рода
шенкелями представлялось, посылающими меня на двойной прыжок. Вот почему я
напрочь выбросил из головы послед-ний допрос, а заодно и свою собственную