из понятия "частый привал", если, конечно, не придавать слову "частый"
значение, которым оно не обладает, но мне бы этого как раз и не хотелось.
Тем более желательным показалось мне выйти из леса, и как можно быстрее, а
то скоро у меня не хватит сил выйти откуда бы то ни было. Была зима, должно
быть, была зима, многие деревья стояли без листьев, и эти упавшие листья
почернели и размокли, мои костыли глубоко в них погружались. Странно, но я
не чувствовал, что мне холоднее, чем обычно. Возможно, была всего лишь
осень. Впрочем, к изменениям температуры я не слишком чувствителен. Но
сумрак, если и казался не столь лиловым, как раньше, по-прежнему был таким
же густым. Что и вынудило меня сказать: он не такой лиловый, потому что в
нем меньше зеленого, но такой же густой, из-за свинцового зимнего неба. И
немного о черных каплях, падающих с черных веток, что-то в этом роде. Черная
слякоть листьев все больше замедляла мое продвижение. Но и без них я
вынужден был отказаться от вертикальной походки, походки человека. Еще и
сегодня я отчетливо помню тот день, когда, лежа ничком, так я отдыхал,
нарушая все правила приличий, я вдруг закричал, ударив себя по лбу: Да ведь
можно ползти! Но мог ли я ползти, при моем туловище и состоянии ног? И при
моей голове. Но прежде, чем следовать дальше, несколько слов о лесных
шорохах. Прислушивался я тщетно, ничего похожего на шорохи я не слышал.
Вместо них я улавливал, через долгие промежутки, гонг, издалека. С лесом
ассоциируется рог, его ожидаешь. Приближается ловчий. Но гонг? Даже тамтам,
в крайнем случае, не поразил бы меня. Но гонг! Он унижал. Предвкушаешь, что
услышишь хваленые лесные шорохи или что-нибудь в этом роде, а слышишь гонг,
доносящийся издалека, через долгие промежутки. Мгновение я надеялся, что это
всего-навсего биение моего сердца. Но лишь мгновение. Ибо оно не бьется, мое
сердце не бьется, вам следует обратиться к гидравлике, чтобы получить
представление о том хлюпанье, которое производит этот старый насос. И к
листьям, тем, что еще не упали, я тоже прислушивался, внимательно, но
тщетно. Неподвижные и негнущиеся, как бронза, они не издавали звуков, об
этом я уже говорил? Впрочем, о лесных шорохах достаточно. Время от времени я
гудел в рожок, нажимая на грубое полотно кармана. Гудок слабел с каждым
разом. Я снял рожок с велосипеда. Когда? Не знаю. А теперь давайте закончим.
Я лежал ничком, костыли служили мне абордажными крючьями. Изо всех сил я
метал их вперед, в подлесок, и когда чувствовал, что они зацепились,
подтягивался на кистях. К счастью, запястья мои, несмотря на общее
худосочие, были еще довольно сильны, хотя и распухли, измученные, если не
ошибаюсь, хроническим артритом. Вот, вкратце, о том, как я передвигался.
Преимущество этого способа передвижения по сравнению с другими, я говорю,
разумеется, о мной опробованных, заключается в том, что, если вы хотите
отдохнуть, вы тут же прерываете движение и немедленно отдыхаете, без особых
хлопот. Ибо стоять - это не отдых, так же как и сидеть. Есть люди, которые
передвигаются сидя и даже на коленях, волоча себя, с помощью крючков,
направо-налево, вперед-назад. Но тот, кто движется моим способом, на животе,
как пресмыкающееся, приступает к отдыху в то самое мгновение, как только
принял решение отдохнуть, и даже само движение его воспринимается как
разновидность отдыха, по сравнению с другими движениями, я говорю,
разумеется, о тех, от которых я уставал. Так вот двигался я вперед по лесу,
медленно, но с несомненной регулярностью, и покрывал свои пятнадцать шагов
изо дня в день, изо дня в день, особенно не надрываясь. А еще я полз на
спине и вслепую метал костыли, за- голову, в чащу, и вовсе не небо, но
черные ветки нависали над моими закрытыми глазами. Я продвигался к матери. И
время от времени произносил: Мама, - чтобы ободрить себя, полагаю. Я без
конца терял шляпу, шнурок давно порвался, до тех пор, пока в приступе гнева
не нахлобучил ее себе на голову с такой силой, что снять больше не мог. И
если бы я повстречал знакомых дам, если бы у меня были знакомые дамы, я был
бы бессилен их приветствовать, как требуют того правила хорошего тона. Но
мозг мой по-прежнему работал, хотя и замедленно, и я ни на минуту не забывал
о необходимости поворачивать, так что после трех-четырех подергиваний я
менял курс, в результате чего очерчивал если не круг, то, по крайней мере,
многоугольник, совершенство чуждо нашему миру, и надеялся, что, несмотря ни
на что, я продолжаю изо дня в день двигаться по прямой, которая выведет к
матери. И верно, настал день - и лес кончился, и я увидел свет, свет
равнины, как я и предполагал. Но видел я его не издалека, и он не мерцал по
ту сторону шершавых стволов, как я предполагал, я внезапно оказался в нем
самом, открыл глаза и увидел, что прибыл. Объясняется это, вероятно, тем,
что в течение долгого времени я не открывал глаз или открывал их крайне
редко. И даже те незначительные перемены курса осуществлял вслепую, в
потемках. Лес кончался канавой, не знаю почему, и как раз в этой канаве я
пришел в себя и все осознал. Полагаю, что именно падение в канаву и открыло
мне глаза, ибо что другое могло бы их открыть? Я смотрел на равнину, которая
простиралась передо мной насколько хватало глаз. Впрочем, нет, не так
далеко. Ибо глаза мои, привыкнув к дневному свету, который, мне казалось, я
вижу, различали едва видимые на горизонте очертания городских башен и
колоколен - что, конечно, еще не доказывало, что это мой город, нужны были
дополнительные сведения. Равнина, правда, казалась знакомой, но в моем краю
все равнины похожи, и, узнав одну, узнаешь все остальные. Но, в любом
случае, был ли это мой город или не мой, где-то в нем, под этой легкой
дымкой, тяжело дышит моя мать, или она отравляет воздух в сотне миль отсюда,
все это были праздные вопросы для человека в моем положении, хотя и
представляли несомненный познавательный интерес. Ибо откуда взялись бы у
меня силы перетащить себя через это безбрежное пастбище, по которому тщетно
шарили бы мои костыли? Разве что катиться. А потом? Позволят ли мне катиться
до самого порога материнского дома? К счастью для себя, в этот мучительный
момент, некогда мной предвиденный, но не во всей его муке, я услышал голос -
он говорил, чтобы я не мучился, что помощь близка. Дословно. Слова эти,
пронзив мой слух и рассудок, дошли до меня так же ясно, как, не побоюсь
сравнить, "премного вам благодарен" мальчишки, когда я наклонился и поднял
его мраморный шарик. Мне так кажется. Не мучься, Моллой, мы идем. Ну что ж,
надо все изведать, полагаю, хотя бы по одному разу, в том числе и помощь,
чтобы получить полное представление о ресурсах нашей планеты. Я скатился на
дно канавы. Должно быть, была весна, весеннее утро. Мне показалось, я слышу
пение птиц, наверное, жаворонков. Я уже давно не слышал птиц. Как случилось,
что я не слышал их в лесу? И не видел. Странным мне это не показалось. А у
моря слышал? Чаек? Не помню. Я вспомнил дергачей. Два путника всплыли в моей
памяти. Один с толстой палкой. Я забыл о них. Я снова увидел овец. Или мне
сейчас это кажется. Я не мучился, другие картины моей жизни проплывали
передо мной. Кажется, пошел дождь, потом появилось солнце, по очереди.
Истинно весенняя погода. Мной овладело желание вернуться в лес. Нет-нет, не
истинное желание. Моллой мог остаться и там, где оказался.
подхожу к письменному столу. Спать я не могу. Льется свет лампы, мягкий и
ровный. Фитиль я подрезал. Он будет гореть до утра. Я слышу уханье филина.
Какой устрашающий боевой клич! Когда-то я слушал его равнодушно. Мой сын
спит. Пусть спит. Наступит ночь, когда и он не сможет уснуть. Тогда он
поднимется и подойдет к письменному столу. И забудет про меня.
Жак Моран. Так меня все называют. Я погиб. Мой сын тоже. Но он ничего .об
этом не подозревает. Должно быть, думает, что стоит на пороге настоящей
жизни. Так оно и есть. Его, как и меня, зовут Жак. Путаницу это не вызовет.
воскресенье, летом. Я сидел в плетеном кресле, в своем небольшом саду, с
захлопнутой черной книгой на коленях. Было около одиннадцати часов утра, в
церковь идти еще рано. Я наслаждался воскресным днем, хотя и не придаю ему
такого значения, как в некоторых приходах. Работа и даже игра в воскресенье
не заслуживают, по-моему, неизбежного порицания. Все зависит, мне кажется,
от духовного подъема того, кто работает или играет, и от характера его
работы или игры. Я с удовольствием подумал, что такой слегка либеральный
взгляд на вещи становится все более распространенным среди духовенства,
готового, кажется, признать, что воскресенье, при условии посещения мессы и
пожертвования на церковь, можно считать во многих отношениях таким же днем,
как и любой другой. Лично меня этот вопрос не затрагивал, я всегда любил
побездельничать. И будь у меня возможность, я с удовольствием отдыхал бы и в
будни. Нельзя сказать, что я безнадежно ленив. Дело не в этом. Наблюдая за
осуществлением чего-либо, что лично я сделал бы лучше, если бы пожелал, и
действительно делал лучше, когда в этом возникала необходимость, я испытывал
чувство, будто тем самым уже исполнил свое назначение, и никакая работа не
могла вызвать во мне подобное чувство. Но в будни я редко мог позволить себе
предаться такой радости.
снующих туда-сюда пчел. Я слышал, как скрипел гравий под торопливыми шагами
моего сына, увлеченного какой-то игрой в бегство и погоню. Я крикнул, чтобы
он не пачкался. Он не ответил.
струился голубоватый дымок. Доносились звуки, но исключительно мирные: стук
деревянного молотка по шару, шорох грабель по гравию, отдаленный треск
газонокосилки, колокольный звон моей любимой церкви. И, конечно, пение птиц.
Пели дрозды, песня их грустно затихала, побежденная зноем, птицы покидали
вершины деревьев, где встретили рассвет, и прятались в сумраке кустов. С
удовольствием вдыхал я аромат вербены.
Меня уже давно не охватывает непреодолимый протест при виде соседа,
заглядывающего в мой сад в воскресенье, чтобы поприветствовать меня, если он
считает это нужным, хотя с большим удовольствием я бы никого не видел. Но
вошедший мужчина соседом не был. Наши отношения с ним были сугубо деловыми,
и прибыл он издалека, чтобы нарушить мой покой. Так что я предпочел принять
его довольно холодно, тем более, что он имел наглость подойти прямо к тому
месту под яблоней, где я сидел. С людьми, ведущими себя так вольно, я не
церемонюсь. Если они хотят поговорить со мной, им следует позвонить в дверь
Василенко Иван
Буджолд Лоис
Шилова Юлия
Ларссон Стиг
Роллинс Джеймс
Сертаков Виталий