коленях стояли, плотно прижавшись друг к другу, братья Снегиревы, сверху
прикинутые конской попоной, обутые в ботинки на босу ногу. Между штанами и
раструбами незашнурованных ботинок виднелись грязные посиневшие щиколотки.
Против братьев, тоже на коленях, стояли два бойца, держа на сгибах рук новые
карабины не со съемными, а с отвернутыми на ствол штыками. На третьей
подводе ехали еще три бойца с карабинами, во главе с лейтенантом, легко и
ладно одетым в ватные брюки, в новые серые валенки, бушлат на нем был плотно
подпоясан, сбоку, чуть оттянув ремень, висела кобура, из нее пугающе
поблескивала истертая ручка многажды в употреблении бывавшего пистолета.
привычно, умело начал распоряжаться. Для начала заглянул в земляную щель,
поморщился, но тут же махнул рукой, сойдет и так, тренированно избегая
взглядов командиров и сбитого в подобие строя батальона, лейтенант не
обращал вроде бы никакого внимания ни на военный люд, ни на осужденных,
указывал, кому куда идти, кому где стоять, кому что делать.
братья Снегиревы стояли спиной к щели-могиле, на мерзло состывшихся песчаных
и глиняных комках. Песок пепельно рассыпался под ногами, братьям то и дело
приходилось переступать, отыскивать ботинками более твердую опору. Лейтенант
указал:
держа наизготовку на сгибах локтей карабины, строго и непроницаемо глядя
перед собой. Затворы карабинов стояли на предохранителях, значит, в
патронник заслан патрон, попробуй бежать -- стрельнут.
приезжие стрелки.
рукой возле уха, доложил майору о готовности.
неловко взбирался на дощаной облучок, взобравшись, начал тщательно протирать
белым платочком очки, совал дужки очков под шапку, не попадая за уши,
пальцем дослал их к переносице, обвел внимательным взглядом напряженно
замерший строй. Пока он производил все эти действия личного характера,
лейтенант отодвинулся в сторону, закурил папиросу, сразу сделался
незаметным, как будто его и вовсе здесь не было, -- давно работает мужик при
какой-то карательной команде, приучен к строгому обиходу и дисциплине.
застывшего Петьки Мусикова и до командира батальона Внукова, не отрываясь
смотрели на осужденных, готовые в любое мгновение помочь им, дать рукавицы,
шапку, закурить ли, но никто не делал и не мог сделать к ним ни малейшего
шажка, и от этого было совсем неловко, совсем страшно. Ведь вот же, рядом
же, совсем близко обреченно стоящие парнишки, наши, российские парнишки,
братья не только по классу, но и по Богову завету, -- так почему же они так
недосягаемо далеко, почему нельзя, невозможно им помочь? Да скажи бы сейчас,
что все это наваждение, все это понарошке, весь батальон заорал бы,
рассыпался бы по снежному полю, не глядя на мороз разулся, разделся бы,
обул, одел, на руках унес бы этих бедных ребят в казарму и уж никогда бы,
никогда, никогда никто бы...
обнажив жестянки лбов, глаза у братьев увело вглубь, пригасило их голубое
свечение, оба они сделались большеносы и большеухи, были они какого-то
неуловимого цвета, тлелого, что ли, такого цвета и в природе нет, он не
смывается, этот цвет, он стирается смертью. Готовя братьев к казни или
борясь со вшивостью, их еще раз остригли, уж не под ноль, а по-за ноль,
обозначив на голове шишки, раздвоенные макушки, пологие завалы на темечках,
белые скобочки шрамов, давних, детских, приобретенных в играх и драках.
Вперед всего замечались эти непокрытые головы, на которые бусило снежной
пылью, и пыль не то чтобы таяла, она куда-то тут же исчезала, кожей
впитывалась, что ли. Совсем замерзли, совсем околели братья Снегиревы, уже
простуженные в тюрьме или в дороге. У Сереги текло из носу, он его натер
докрасна. Не смея ослушаться старшего команды, лейтенанта, стараясь ему изо
всех сил угодить, надеясь, что послушание непременно им зачтется, осужденные
стояли как полагается, не утирая даже рукавами носов, лишь украдчиво
подбирали языком натекающие на верхнюю губу светленькие, детски-резвые
сопельки да часто шмыгали засаженными носами, не давая особо этим сопелькам
разгуляться.
очков бумагу, майор начал зачитывать приговор. Тут уж Серега с Еремеем и
носами швыркать перестали, чтоб не мешать майору при исполнении важного дела
ничего не пропустить. Текст приговора был невелик, но вместителен, по нему
выходило, что на сегодняшний день страшнее, чем дезертиры Снегиревы,
опозорившие всю советскую Красную Армию, подорвавшие мощь самого могучего в
мире советского государства, надругавшиеся над честью советского бойца, нет
на свете.
окончательно порешил Яшкин. "Умело составлена бумага, ничего не скажешь, так
бы умело еще воевать научиться", -- морщился Скорик.
ребят?..
парнишек самих их так ошеломили обвинительными словами, до того ударили, что
у них перестало течь из носов, да еще каким-то, последним, видать,
внутренним жаром опахнуло так, что на лбах у обоих заблестела испарина, но,
несмотря ни на что, они и батальон ждали: вот скоро, вот сейчас свершится
то, чего они ждут. Сейчас, сейчас...
стеклянными, братья же твердили себе, убеждали себя: "Потом отойдем,
потом..."
сосредоточился -- вот скоро, сейчас вот пожилой, в общем-то, старенький уже,
такой симпатичный майор еще раз протрет очки, водрузит их, покашляет,
помурыжит народ и со вздохом облегчения: "...но движимая идеями гуманизма,
учитывая малолетство преступников и примерное их поведение в мирное время,
наша самая гуманная партия, руководимая и ведомая отцом и учителем к полной
победе..."
бессмертного вождя, ничего уже не ждал и хотел одного; чтобы все-таки как
можно скорее все кончилось. Кажется, и Скорик ничего не ждал, но пытался
обмануть себя, да и все, пожалуй, кроме самих осужденных и зеленых
красноармейцев вроде Коли Рындина, ожиданиям своим уже не верили, но очень
хотели верить.
же сохлым от мороза голосом дочитал:
приведен в исполнение".
чего-то ждали, но майор никаких более слов не произносил, он неторопливо
заложил листок бумаги в красную тощую папочку, туже и туже затягивал на ней
тесемки, как бы тоже потерявшись без дела или поражаясь тому, что дело так
скоро закончилось. Одну тесемку он оборвал, поморщился, поискал, куда ее
девать, сунул в карман.
повернувшись к брату Еремею. -- Зачем ты меня обманывал? Зачем?!
в друга, заплакали, брякаясь головами. Распоясанные гимнастерки, мешковато
без ремней висящие штаны тряслись на них и спадывали ниже, ниже, серебряная
изморозь все оседала на них и все еще гасла на головах.
Оне холостыми, как в кине... попугают... -- Он искал глазами своих
командиров, товарищей по службе, ловил их взгляд, требуя подтверждения своим
надеждам: "Правда, товарищи, а?.. Братцы, правда?.." Но Еремей видел на всех
лицах растерянность или отчуждение -- относит его и брата, относит от этого
берега, и ни весла, ни шеста, ни потеси нет, чтоб грестись к людной земле, и
никто, никто руки не протягивает. "Да что ж это такое? Мы же все свои, мы же
наши, мы же..."
смятенно думал не один Скорик, и Щусь думал, и бедный комроты Шапошников,
совсем растерзанный своей виной перед смертниками, многие в батальоне так
думали, по суетливости Еремея, по совершенно отчаянному, кричащему взгляду
разумея: понимает старшой, все понимает -- умный мужик, от умного мужика
рожденный, он не давал брату Сереге совсем отчаяться, упасть на мерзлую
землю в унизительной и бесполезной мольбе. Брат облегчал последние минуты
брата -- ах, какой мозговитый, какой разворотливый боец получился бы из
Еремея, может, выжил бы и на войне, детей толковых нарожал...
охранников подсоединились к ним, все делалось привычно, точно, без слов.
недоумевал Щусь, ходивший в штыковую на врага. Помкомвзвода видел под
Вязьмой ополченцев, с палками, ломами, кирками и лопатами брошенных на врага
добывать оружие, их из пулеметов секли, гусеницами давили. А тут такая
бесстрашная сила на двух мальчишек!..
отчетливо и громко сказал командир первого батальона Внуков. -- Че вы
мешкаете? Мясничайте, коли взялись...
работу, скомандовал пришлый, всем здесь чуждый, ненавидимый лейтенант. Вынув
пистолет из кобуры, он взял его, поднял вверх.
Сертаков Виталий
Никитин Юрий
Мичурин Артем
Прозоров Александр
Березин Федор
Акунин Борис