выскочили из орбит.
покажи нам эту куртку! Ох, глаза мои, ноги мои, руки, подавай эту куртку!
огромной птицы, и надел очки, которые отнюдь не украсили его воспаленных
глаз.
ее. - Ох... гр-ру!.. Сколько за эту куртку?
Ох, ноги мои и руки, нет! Восемнадцать пенсов. Гр-ру!
выскочить из орбит, и каждую фразу он произносил нараспев, словно на
какой-то мотив, всегда один и тот же, больше всего, пожалуй, напоминавший
завывание ветра, которое начинается на низких нотах, потом взбирается все
выше и, наконец, снова замирает, - другого сравнения я не могу подыскать.
заключению сделки.
Ступай вон из лавки! Ох, легкие мои, ступай вон из лавки! Ох, глаза мои,
ноги мои и руки... гр-ру! денег не проси! Давай меняться.
смиренно сказал ему, что мне нужны деньги, а все остальное мне ни к чему,
но, если ему угодно, я готов подождать денег на улице и торопить его не
собираюсь. Затем я вышел на улицу и уселся в углу, в тени. Здесь просидел я
много часов, тень уступила место солнечному свету, солнечный свет снова
уступил место тени, а я все сидел и ждал денег.
сумасшедшего пьяницы. Что он хорошо известен в округе и про него идет молва,
будто он продал душу дьяволу, это я скоро понял благодаря визитам, наносимым
ему мальчишками, которые все время вертелись около лавки и разглашали эту
легенду, требуя, чтобы он принес свое золото.
свое золото! Тащи золото, за которое продался дьяволу! Живей, Чарли! Оно
зашито в тюфяке! А ну-ка, вспори тюфяк и дай нам немножко золота!
приводили его в такое исступление, что в течение целого дня он то и дело
выбегал из лавки, а мальчишки то и дело пускались наутек. В ярости своей он
иной раз принимал меня за одного из них, бросался ко мне с пеной у рта,
словно хотел разорвать на куски, потом, узнав меня в последний момент, нырял
в лавчонку и, судя по звукам, доносившимся оттуда, валился на кровать и
орал, как безумный, распевая на свой лад "Смерть Нельсона" * и вставляя
перед каждым стихом "ох!", а в промежутках бесчисленные "гр-ру!". В
довершение всех бед мальчишки, заметив, с каким терпением и настойчивостью
я, полуодетый, сижу у лавки, установили мою связь с эти заведением,
принялись швырять в меня камнями и весь день жестоко меня обижали.
выходил с удочкой, то со скрипкой, то с треуголкой, то с флейтой. Но я
уклонялся от всех предложений и продолжал сидеть, охваченный отчаянием,
всякий раз со слезами на глазах умоляя его отдать мне деньги или вернуть
куртку. Наконец он начал выплачивать мне по полпенни, и прошло добрых два
часа, прежде чем у меня постепенно набрался шиллинг.
тогда, с отвратительной гримасой выглядывая из лавки. - Уйдешь ты, если я
дам еще два пенса?
ответил я.
восклицание, когда посматривал на меня из-за дверного косяка, так что было
видно только его злое, старое лицо.
деньги из его когтистой руки н ушел незадолго до заката солнца, терзаемый
таким голодом и такой жаждой, каких никогда еще не ощущал. Но, истратив три
пенса, я вскоре совсем оправился и, придя в лучшее расположение духа,
проковылял семь миль по дороге.
предварительно вымыв в ручье покрытые волдырями ноги и кое-как обложив их
холодными листьями. Наутро, вновь тронувшись в путь, я обнаружил, что дорога
тянется вдоль хмельников и фруктовых садов. Лето близилось к концу, в садах
рдели спелые яблоки, и кое-где уже начался сбор хмеля. Все это показалось
мне удивительно красивым, и я решил провести эту ночь в хмельнике, полагая,
что длинные ряды жердей, обвитых изящными гирляндами листьев, составят мне
приятную компанию.
страх, что память о нем свежа и по сие время. Некоторые из них походили на
разбойников, они таращили на меня глаза, когда я проходил мимо, или
останавливались и кричали мне вслед, чтобы я вернулся потолковать с ними;
когда же я пускался наутек, они швыряли вдогонку камни. Запомнился мне один
молодой парень с женщиной - вероятно, странствующий медник, судя по его
сумке и жаровне, - который уставился на меня, а потом заорал таким зычным
голосом, приказывая вернуться, что я приостановился и оглянулся.
выпушу!
стараясь всем своим видом умилостивить медника, я заметил, что у женщины
подбит глаз.
рубашку.
держать.
я тебе голову проломлю! - сказал медник.
до пят.
сам не отобрал!
женщиной, которая слегка покачала головой и беззвучно прошептала: "Нет!"
взгляд, что я испугался, уж не видит ли он у меня в кармане деньги.
вопросил медник. - Подай-ка его сюда!
назад платок, снова, как и раньше, слегка качнула головой и беззвучно
прошептала: "Уходи!" Но не успел я последовать ее совету, как медник с такой
силой вырвал у меня из рук платок, что я отлетел, словно перышко; потом он
накинул платок себе на шею, с проклятьем повернулся к женщине и ударом
кулака сшиб ее с ног. Никогда не забыть мне, как она упала навзничь на
каменистую дорогу, как слетел с нее чепец, а волосы побелели от пыли; и не
забыть мне, как я, отойдя, оглянулся и увидел, что она сидит на тропинке,
тянущейся по придорожной насыпи, и уголком шали вытирает кровь с лица, а
медник шагает дальше.
бродяг, я поворачивал назад, прятался в укромном местечке и ждал, пока они
не скроются из виду. Случалось это очень часто и являлось нешуточной помехой
на моем пути. Но и эту беду, и все другие беды, с какими сталкивался я во
время моего путешествия, мне как будто помогала переносить созданная моей
фантазией картина - образ моей юной матери перед появлением моим на свет. Он
был со мной неотлучно. Он был со мною там, в хмельнике, когда я лег спать;
он был со мною утром при пробуждении; он влек меня за собой весь день. С той
поры он всегда встает передо мной, когда я вспоминаю солнечную улицу
Кентербери, словно дремлющего в горячем свете, его древние дома и арки, и
величественный серый собор, и грачей, летающих вокруг башен. Когда я вышел,
наконец, на пустынное широкое плато близ Дувра, этот образ озарил унылый
пейзаж лучом надежды, и только на шестой день после побега, когда я достиг
главной цели своего путешествия и вступил в самый город, - тогда только
покинул он меня. Да, вот что странно: когда я, в рваных башмаках,
запыленный, обожженный солнцем, полураздетый, вошел в город, к которому так
долго стремился, образ матери исчез, как сновидение, покинув меня,
беспомощного и удрученного.
получал самые разнообразные ответы. Один сказал, что она живет на маяке
Саут-Форленд и там опалила себе бакенбарды; другой - что ее привязали
крепко-накрепко к большому бакену за гаванью и посещать ее можно только в
часы между приливом и отливом; третий - что ее посадили в тюрьму Мейдстон за
кражу детей; четвертый - что во время последней бури видели, как она села на
помело и полетела прямехонько в Кале. Извозчики, к которым я потом
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Куликов Роман
Акунин Борис
Пехов Алексей
Шилова Юлия