Чтение 43–й страницы книги ~Любимец женщин~

по всей карте, мешая нам пробиться на восток. Пришлось пристать к
Австралии.
Впрочем, один черт. В Дарвине мы отпраздновали Новый год, но как-то уже
все было не в жилу. "Пандора" загрузила столько жратвы и топлива, сколько
смогла свезти, да еще наши нос и корма украсились огромными зенитками.
После чего мы отплыли в Океанию, намереваясь проскользнуть под Новой
Гвинеей, если, конечно, муравьи и до нее не доберутся. В Коралловом море
нам пришлось совсем кисло, там бы даже спасательная шлюпка не
проскользнула. ВМС США попросили нас оттуда убраться подобру-поздорову.
Пришлось повернуть лыжи еще южнее.
В Новой Каледонии мы пристали, чтоб починить очередную поломку. Там
тоже все готовились к вторжению. Потом мы долго и занудно тащились прямо
по тропику Козерога. Глядя на Джиксову карту, я сообразила, что япошкам
этот тропик не за фигом, разве чтобы захватить Антарктиду и потом с тыла
напасть на эскимосов. Правда, иногда над нами принималась кружить какая-то
их козявка, почти и невидная в синем небе, вероятно, размышляя, не
протаранить ли нашу посудину. Тут же объявлялась тревога, и по камикадзе
палили из зениток. Но всякий раз ему удавалось благополучно смыться.
Зато мне посчастливилось побывать на Таити. Мы там простояли весь май
42-го, да еще весь июнь - опять забарахлил этот вонючий мотор. Поскольку
это французская колония, Джикс разрешил нам сойти на берег, но только
ночью. И на том спасибо. Ночной Папеэте - просто финиш, очень вам
рекомендую. Шлюхи и урны, конечно, очень красивы при луне, но я на них
быстро нагляделась и пожалела, что не осталась на посудине поглазеть
какой-нибудь паршивый фильмец или вспомнить с Фредериком молодые годы и
счастливые денечки в Мозамбике.
Да и все на "Пандоре" пресытились туризмом. Джикса теперь интересовала
только война. Он приказал поверить в салоне фотографии Макартура и Нимитца
в рамочках и всякий раз перед едой поднимал тост за их здоровье. При этом
взирал на фото глазами, полными нежности и безграничной веры. Эсмеральда
мне потом объяснила, что в эту тяжкую, но и великую годину он обрел в
Даге, с его трубкой и черными очками, отца, а в адмирале - идеал морехода,
каким мечтал стать сам. Это ж ясно как дважды два, мол, только я одна не
допетрила, просто стыд. Но мне вовсе не было стыдно, во-первых, потому что
я привыкла считаться идиоткой, во-вторых, потому что давно уже заметила,
что все тут свихнулись, а она сама в первую очередь. Когда мы проплывали
Суматру, Эсмеральда вдруг взмолилась, чтобы я не дала ей попасться живой в
лапы к япошкам, этим насильникам подлым, если они, конечно, на нас
нападут. Умоляла пальнуть ей в голову. Даже приподняла волосы, чтобы
показать, куда именно целить. Потом затащила меня в свою каюту, чтобы
показать пистолет с костяной ручкой и объяснить, как он стреляет.
У Орлом-и-Решкой тоже крыша поехала. Она уже давно со мной не
разговаривала, а тут вдруг заговорила, чтобы предложить напялить каски и
по очереди с ней дежурить у зенитки. А то ведь в команде может оказаться
предатель. Куда я ее послала, вы догадаетесь. Перед тем как отплыть с
Таити, Джикс всех собрал и сообщил без всяких хиханек, что нас сейчас ждет
самая длинная и опасная часть пути. Что мы поплывем без стоянок до тех
пор, пока не замаячит фонарь Сан-Диего в Калифорнии. Что нам предстоит
проплыть тысячи километров над темной пучиной, где не на что будет
уповать, кроме как на Бога и на собственное мужество. Наверное, все же его
тянуло завернуть в Гонолулу, чтоб пошарить по тамошним лавочкам. Но как бы
то ни было, в Гонолулу мы не попали.
Вот, собственно, и все. Я могла бы вам еще много чего понарассказывать
про наши склоки с Фредериком по каждому пустяку, про то, как в один
прекрасный день он удалился в трюм и заперся в своем чулане, а я все-таки
вышвырнула фильмы за борт, как в одну прекрасную ночь он согнал меня с
моей собственной постели - видите ли, вдруг стало тесно - и я, как
собачонка, спала на подстилке, и еще про много пакостей. Могла вам
описать, как с каждым днем любовь угасала, потому что скука оказалась
врагом почище, чем японцы. Но зачем? Суть в том, что трахались мы все реже
и реже.
Если мужик, с которым вы чего только не выделывали в течение долгих
месяцев, вдруг стал отлынивать, с ним все ясно. Возможны только две
причины: либо он завел другую бабу, либо, наоборот, слишком долго трахался
только с тобой. Все телки с "Пандоры" были у меня на подозрении. Но,
поскольку их было всего четыре, вычислить ту, что одалживала у меня
Фредерика, было нетрудно. Я уже говорила, что Диди я отбросила сразу.
Орлом-и-Решкой, с Матье впереди и Стокаммером сзади, с фишками скрэббла в
руках, с креветками во рту, с каской на башке, готовящая зенитку к бою, уж
и не знаю как сумела бы перепихнуться с моим мужичком. Эсмеральда? Никогда
не поверю. Она б ему причинное место оторвала. Оставалась Толедо. Каких
только жутких планов я не вынашивала, каким только воображаемым пыткам ее
не предавала. Теперь мне ужасно стыдно. Моей соперницей оказалась вовсе не
она. Однако, неотступно преследуя ее по пятам, как учили у скаутов, я и
вляпалась в дерьмо.
Однажды лунной ночью, когда очередная свара избавила Фредерика от обузы
меня ублажать, встаю с постели, поднимаюсь на верхнюю палубу и скребусь в
кабину к стюардессам. Толедо уже спит, Диди тоже Извиняюсь, вру, что
перепутала лестницы. Они, наверно, решили, что я надралась. На самом деле
- ни в одном глазу, хотя и утешилась в своем одиночестве, вылакав пару
бутылок шампани. Вовсе не спьяна, а совершенно сознательно я решила
обшарить все закоулки этой паршивой посудины и чпокнуть любого, кто бы ни
трахался с Фредериком, будь то баба, мужик или зверь.
В черной ночной рубашке, пошатываясь от качки, я обошла всю палубу,
заглядывая в каждый иллюминатор. Светился только один из них Когда я к
нему направлялась, дверь каюты приоткрылась, и я едва успела мотнуться в
темный угол и там замереть. Было два или три часа ночи. Каюта принадлежала
Орлом-и-Решкой. Эта жирная корова тоже была в ночной рубашке, только белой
Подсвеченная еще и луной, она смахивала на привидение. Вижу, как это
привидение буквально утопило Фредерика в объятиях, а потом чуть не всосало
своей пастью. Такое было гадкое зрелище, что я едва не хлопнулась в
обморок. Пришлось закусить палец, чтобы, сразу не отдать концы, не
крикнуть, не разреветься. Наконец она изрыгнула Фредерика. Он выкатился из
каюты, прошел прямо рядом со мной, шмыгнул к лестнице - и нет его. Одет он
был в тот самый пуловер в белую полоску, мой подарок.
Когда я пришла в себя, Орлом-и-Решкой уже закрыла дверь. Мне тут же
пришла мысль навестить Эсмеральду и стянуть ее револьвер Конечно, ей может
спросонья померещиться, что япошки уже тут как тут, и она поднимет такой
визг, что перебудит всю нашу скорлупку Ну и фиг с ней, никто не успеет
очухаться. А я - шмыг в каюту к этой шлюхе, пожелаю ей доброго пути в
преисподнюю и шлепну прямо в койке, где она только что резвилась с моим
дружком. Шесть пуль всажу в ее жирное брюхо. В крови утоплю. Не жить ей,
даже если она надела на ночь свою каску.
Когда я добрела до каюты Эсмеральды, глаза у меня были на мокром месте.
Я уже ничего не видела сквозь свои стеклышки, кроме разве что будущего. Я
ведь навсегда потеряю Фредерика - из-за меня его схватят и прикончат. А
терять его мне вовсе не хотелось. Наоборот, я мечтала его вернуть и чтоб,
как раньте, он был только мой. Надо сейчас пойти к Фредерику и сказать,
что я его прощаю. Мол, ерунда, что он перепихнулся, главное, чтоб не
подцепил от своей грымзы какую-нибудь заразу. Но и это, скажу, чушь -
продезинфицирую, и все дела.
И еще, размышляла Фру-Фру, пересчитывая ступеньки своей восхитительной
задницей, было бы неплохо его припугнуть Пусть знает: или я, или смерть.
Но тогда все равно надо вооружиться. Разбиваю витрину в коридоре и
извлекаю оттуда огромную хреновину, смахивающую на пистолет, и другую
огромную хреновину, смахивающую на патрон. При этом раню правую руку. На
шрамы мне всегда везло. Честно говоря, я ничего уже не соображала.
Когда я распахнула дверь чулана, то застала там картину как в самом
начале: Фредерик в рубашке "Лакост" и белых штанах валяется на драном
матрасе между деревянной лошадкой и пустой винной бутылью, служившей ему
подсвечником. Подперев голову рукой, он уставился в какую-то книжку. И
такую я вдруг почувствовала к нему нежность, что стою - слова из себя не
могу выдавить. А он дико на меня взглянул и завопил:
- Фру-Фру! Ты что, выкинь эту штуку! Это ракетница! Здесь рядом бензин,
понюхай!
- Плевать я хотела! Что ты читаешь?
Он сразу забыл про ракетницу и взглянул на книжку - Приключения Артура
Гордона Пима. Я встала рядом с ним на колени. Почему-то я решила, что
теперь уже не способна кому бы то ни было отомстить, тем более Фредерику.
Так мне хорошо было в этом чуланчике, при этой дерьмовой свечке, как еще
никогда не бывало. А может мы вообще влюбляемся в то, что вот-вот
предстоит потерять. Спросила:
- Кто написал?
- Эдгар По. А перевел Бодлер.
- Видишь, ты все от меня скрываешь. Никогда не видела, чтобы ты читал.
Он обнял меня и поцеловал так нежно, что я снова разревелась, как
бешеная, какой я тогда и была. Ни один из нас не догадывался, что это наша
последняя ночь, что сейчас мы разлучимся навсегда.
Он опустил голову и печально произнес:
- Я не хотел тебе изменять. Это она меня заставила, пригрозила, что
выдаст. Ты ведь знаешь, что тогда было бы. Либо опять в тюрьму, либо - за
борт.
И Фредерик снова поглядел на меня своими черными блестящими глазами,
такими искренними, тревожными. Сказал:
- Ты понимаешь, Фру-Фру, сколько акул нас преследует?
Я понимала сколько. И погладила его волосы. И тут мне - дура я, дура,
дура - взбрело в башку учинить допрос:
- И давно вы так?
- Она засекла, как я выходил из каюты.
- Когда?