Чтение 43–й страницы книги ~Не жалейте флагов~

воздействие на Смолвуда: теперь, когда взвод, измотанный, возвращался с
полевых учений, Смолвуд, назначал еще двадцать минут отработки приемов с
оружием, прежде чем отпустить людей на отдых. Так проявлялась необходимость
"поднажать еще чуток", о которой взывала памятка. Солдаты в этой связи
говорили: "...над нами".

Затем, совершенно неожиданно, батальон получил приказ отбыть в
неизвестном направлении. Все поняли это так, что их отправляют за границу, и
возрадовались великим ликованием. Аластэр и Соня свиделись у караулки.

- Сегодня вечером я не смогу выйти. Нас перебрасывают. Не знаю куда.
Похоже, скоро будем в деле.

Он сказал Соне, где ей лучше устроиться и чем заняться в его
отсутствие. Они уже знали, что она ждет ребенка.

Было отдано особое распоряжение, чтобы никто не провожал солдат на
станцию, хотя, в сущности говоря, никто не должен был и знать, что они
отъезжают. Чтобы обеспечить полную секретность, они грузились на поезд
ночью, всколыхнув всю округу топотом ног и ревом грузовиков, перевозивших
военное имущество на станцию.

Солдатам в поезде свойственно создавать впечатление крайней
разнузданности. Они покидают лагерь щеголеватыми, как на параде. Проходят по
платформе церемониальным маршем, словно по казарменному плацу. Затем их
распределяют по вагонам - и с этого момента начинается процесс трансформации
и разложения. Сбрасываются мундиры, вылезают на свет божий омерзительные
свертки с едой, окна заволакивают густые облака табачного дыма, пол в
несколько минут исчезает под толстым слоем окурков, обрывков бумаги, кусков
хлеба и мяса; в минуты отдыха все принимают чрезвычайно непринужденные позы;
одни напоминают трупы, слишком долго пролежавшие неубранными, другие
уцелевших участников разгула в духе античных сатурналий. Аластэр большую
часть ночи простоял в проходе, впервые за все время испытывая ощущение
полной оторванности от прежней жизни.

Перед рассветом, в силу непостижимо темного, как джунгли, процесса
распространения новостей среди простых солдат, всем стало известно, что им
предстоит не бой, а служба "в береговой обороне, ... ее в душу".

Поезд шел как ходят воинские поезда - припадочными рывками между
долгими стоянками. Наконец в разгар утра они прибыли к месту назначения и
прошли маршем через небольшой приморский городок, мимо оштукатуренных
пансионатов с полукруглыми фасадами в ранневикторианском стиле, эстрады для
оркестра эпохи Эдуарда VII и бетонного бассейна в новейшем стиле, в три фута
глубиной, с синевой на дне, призванном оберегать детей от приключений и
романтики взморья. (Здесь не было ни раковин, ни морских звезд, ни медуз,
которые истаивают на песке, ни гладких стеклянных камешков, ни бутылок, в
которых могут быть запечатаны письма потерпевших кораблекрушение моряков, ни
больших волн, которые вдруг сбивают тебя с ног. Зато няньки могли с
абсолютно спокойной душой сидеть вокруг этого прудка). Дальше, еще в двух
милях за пригородом одноэтажных домов с верандами и обращенных в жилища
железнодорожных вагонов, в парке прогоравшего за последние годы летнего
клуба для них был подготовлен лагерь.

Вечером Аластэр позвонил Соне; она приехала на следующий день и сняла
номер в отеле. Отель был простой и уютный, и Аластэр приходил к ней по
вечерам после службы. Они пробовали возродить атмосферу зимы и весны тех
дней в Суррее, когда солдатская жизнь Аластэра представлялась им полным
новизны и необычности перерывом их домашних будней. Но времена изменились.
Война вступила в новую, еще более славную фазу. Та ночь в поезде, когда он
думал, что, их бросят в бой, стояла теперь между Аластэром и его прошлым.

Батальону был отведен для обороны прелестный семимильный участок
береговой линии, и они с упоением принялись искоренять все удобства
приморской полосы. Они забрали песок в колючую проволоку и снесли лестницы,
ведущие с эспланады на пляж Они изрыли стрелковыми ячейками общественные
парки, заложили мешками с песком эркеры в частных домах и при содействии
соседней саперной части блокировали дороги бетонными надолбами и дотами. Они
останавливали и обыскивали все автомашины, проезжавшие через участок, и
изводили местных жителей требованием предъявлять удостоверение личности.
Смолвуд семь ночей подряд просидел с заряженным револьвером на площадке для
игры в гольф: прошел слух, что там видели вспышки, и он хотел выследить
виновника. Капитан Мейфилд открыл, что телеграфные столбы пронумерованы
цифрами из гвоздей с латунными шляпками, и счел это делом рук "пятой
колонны". А однажды вечером, когда с моря наполз туман, капрал,
командовавший отделением, в котором служил Аластэр, послал донесение, что
видит дымовую завесу противника, и на многие мили окрест от поста к посту
разнеслась весть о вражеском вторжении.

- Как я погляжу, тебе не нравится больше военная служба, - сказала Соня
после трех недель береговой обороны.

- Не то чтобы не нравится. Мне кажется, я мог бы делать что-то более
полезное.

- Но ты же говорил, что твой миномет один из ключевых пунктов всей
обороны, милый.

- Это так, - сказал Аластэр из чувства долга.

- Так в чем же дело? И тут Аластэр сказал:

- Сонечка, будет очень паршиво с моей стороны, если я попрошусь на
особую службу?

- А это опасно?

- Ну, не так чтобы очень. Зато страшно увлекательно. Сейчас набирают
людей в особые рейдерские отряды. Они высаживаются с моря во Франции, в
темноте подкрадываются к немцам с тыла и режут им глотки.

Он был взволнован. Он перевертывал новую, страницу в своей жизни,
подобно тому как более двадцати лет назад, лежа на животе перед камином с
переплетенной подшивкой "Чамз", открывал первую страницу следующего выпуска.

- Выбрал же ты время бросить женщину, - ответила она. - Но я понимаю,
тебе хочется.

- У них особые ножи, пистолет-пулеметы и кастеты. И обувь с веревочными
подошвами,

- Господи помилуй, - сказала Соня.

- Я узнал об этом от Питера Пастмастера. У них в полку один офицер
собирает такой отряд. Питер уже сколотил группу. Он говорит, я могу быть у
него командиром отделения. Очевидно, они смогут устроить мне офицерское
звание. Вокруг пояса у них веревочные лестницы, а в швы мундиров они
зашивают напильники на случай побега. Ты не будешь очень уж против, если я
соглашусь?

- Нет, милый. От веревочной лестницы мне тебя не удержать. Только не от
веревочной лестницы. Я понимаю.

Анджела никогда не думала о том, что Седрик может погибнуть. Она узнала
о его смерти из официальной телеграммы и несколько дней не хотела говорить
об этом ни с кем, даже с Безилом, а когда заговорила, начала не с начала и
не с конца, а как бы продолжая начатую мысль.

- Я знала, что нам нужна чья-то смерть, - сказала она. - Только я
никогда не думала, что это будет он.

- Ты хочешь выйти за меня замуж? - спросил Безил.

- Пожалуй, да. Ни ты, ни я не смогли бы связать свою жизнь с кем-нибудь
еще.

- Это так.

- Тебе хотелось бы быть богатым, так ведь?

- А будет ли вообще кто-нибудь богатым после этой войны?

- Уж если кто и будет, то я безусловно. А если никто, тогда, мне
кажется, не такая уж беда быть бедным.

- Я сам не знаю, хочу ли я быть богатым, - сказал Безил, подумав. - Ты
знаешь, я не жаден до денег. Мне нравится лишь добывать их, а не иметь.

- Во всяком случае, это неважно. Главное, мы теперь неразлучны.

- Пусть нас соединит только смерть. Ты всегда думала, что это я должен
умереть, так ведь?

- Так.

- Укушенный остался жив, собака околела... Ну что ж, во всяком случае,
сейчас не время думать о женитьбе. Посмотри на Питера. Не прошло и полутора
месяцев, как он женился, а он уже записался в отряд сорвиголов. Какой смысл
жениться, когда жизнь, вон она какая? Я не вижу толку в женитьбе, если нет
надежды на покойную старость впереди.

- В военное время главное - не думать о будущем. Будто идешь по
затемненной улице с затемненным фонариком. Видишь перед собой только на шаг.

- Я ведь буду ужасным мужем.

- Да, милый, разве я не знаю? Но, видишь ли, в нынешние времена ни от
чего нельзя требовать совершенства. В прежние времена, если что-нибудь одно
было не так, то уж казалось, все пропало. Ну, а теперь до конца наших дней
будет иначе: если хоть что-нибудь одно так, как надо, то и славу богу.

- Это очень напоминает беднягу Эмброуза в его китайском настроении.

Бедняга Эмброуз переехал на запад. Лишь кишащая ширь Атлантики отделяла
его теперь от Парснипа. Он снял комнаты в небольшом рыбацком городке, и
огромные морские валы бились о скалы под самыми его окнами. День проходил за
днем, а он абсолютно ничего не делал. Падение Франции не встретило почти
никакого отклика на этом отдаленном берегу.

Вот страна Свифта, Бэрка, Шеридана, Веллингтона, Уайльда, Т. Э.
Лоуренса, думал он. Вот народ, некогда давший начало великой имперской расе,
чей гений ярко блистал на протяжении двух поразительных столетий успехов и
расцвета культуры; теперь он тихо затворяется в своих туманах и
отворачивается от мира, девиз которого - борьба и действие. Блаженные
островитяне, думал Эмброуз, благодушные, неинтересные эскеписты, которые
насмотрелись на золотые позументы и блеск свечей и уходят с пира до того,
как в бледном свете зари станет видна запятнанная скатерть и лицо
подвыпившего шута!

Он знал, что это не по нем; глухой кочевнический инстинкт в крови,
вековое наследие бродяжничества и созерцательности не давали покоя. И ему