Чтение 43–й страницы книги ~Два капитана~

Весь день я с тоской думал об этом. Комната комсомольской ячейки была
закрыта, а из бюро была дома только Нинка Шенеман. Я ее не любил, и мне не
хотелось говорить с ней о таком деле. По-моему, она была дура.

Я ждал Вальку, но время шло, а он не приезжал. Конечно, он был в
Зоопарке! Я оставил ему мрачную записку - на случай, если разойдемся, и
поехал на Пресню.

На этот раз я не сразу нашел его.

- Жуков у профессора, - сказал мне мальчик лет пятнадцати, немного
похожий на Вальку, с таким же добрым и немного сумасшедшим лицом.

- А где профессор?

- На обходе.

Я переспросил.

- В парке, на обходе!

До сих пор я думал, что профессора делают обходы только в больницах.
Но мальчик терпеливо объяснил мне, что не только в больницах, еще в
зоопарках, и что в данном случае профессор обходит не больных, а зверей.

- Впрочем, случается, что и звери хворают, - добавил он подумав. -
Хотя, разумеется, реже, чем люди.

Это был известный профессор Р., о котором Валька прожужжал мне все
уши. Я сразу понял, что это - он, опять-таки потому, что он был тоже похож
на Вальку, только на старого Вальку: с большим носом, в больших очках, в
длинной шубе и в высокой каракулевой шапке.

Он стоял у обезьяньего флигеля, и вокруг него толпилось довольно
много народу в белых халатах, надетых поверх пальто. Весь этот народ как
бы стремился к нему, точно каждому хотелось о чем-нибудь ему рассказать.
Но слушал он одного только Вальку, именно Вальку, и даже вынул из-под
шапки большое морщинистое ухо.

Я остановился поодаль. Видно было, как Валька волнуется, моргает.
"Молодец", - подумал я, сам не зная почему.

Он довольно долго говорил, а профессор все слушал и уже тоже стал
моргать и внимательно шмыгать носом. Один раз он открыл рот и хотел,
кажется, что-то возразить, но Валька энергично, сердито сунулся к нему, и
профессор послушно закрыл рот.

Наконец Валька кончил, и профессор спрятал ухо и задумался. И вдруг,
с каким-то веселым удивлением он хлопнул Вальку по плечу и заржал,
совершенно как лошадь; все, громко разговаривая, двинулись дальше, а
Валька остался стоять с идиотским, восторженным видом. Вот тут-то я его и
окликнул:

- Валя!

- А, это ты!

Никогда еще я не видел его в таком волнении. У него даже слезы стояли
в глазах. Он растерянно улыбался.

- Что с тобой?

- А что?

- Ты плачешь?

- Что ты врешь! - отвечал Валька.

Он вытер кулаком глаза и радостно, глубоко вздохнул.

- Валька, что случилось?

- Ничего особенного. Я в последнее время занимался змеями, и мне
удалось доказать одну интересную штуку.

- Какую штуку?

- Изменение крови у гадюк в зависимости от возраста.

Я посмотрел на него с изумлением. Плакать от радости, что кровь у
гадюк меняется в зависимости от возраста? Это не доходило до моего
сознания.

- Поздравляю, - сказал я. - Мне нужно с тобой поговорить. Как ты? В
состоянии?

- В состоянии.

Мы прошли к мышам.

- Ты знаешь, что меня хотят исключить из школы?

Должно быть, Валька знал об этом, но совершенно забыл, потому что он
сперва широко открыл глаза, а потом хлопнул себя по лбу и сказал:

- Ах, да! Знаю!

- Это обсуждалось на бюро?

У меня был немного хриплый голос. Валька кивнул.

- Решили подождать, пока ты вернешься.

У меня отлегло от сердца.

- Ты написал насчет Ромашки в ячейку?

Валька отвел глаза.

- Видишь ли, - пробормотал он, - я не написал, а просто сказал ему,
что если он еще будет приставать, тогда напишу. Он сказал, что больше не
будет.

- Вот как! Значит, тебе наплевать, что меня исключают из школы?

- Почему? - с ужасом спросил Валька.

- Потому, что ты один мог бы подтвердить, что я бил его не только по
личным причинам. А ты трус, и эта трусость переходит в подлость. Ты просто
боишься за меня заступиться!

Это было жестоко - говорить Вале такие слова. Но я был страшно зол на
него. Я считал, что Ромашка - общественно-вредный тип, с которым нужно
бороться.

- Я сегодня подам, - упавшим голосом сказал Валька.

- Ладно, - отвечал я сухо. - Только имей в виду, я тебя об этом не
прошу. Я только считаю, что это твой долг как комсомольца. А теперь вот
что: тебя просил зайти Кораблев.

- Когда?

- Сейчас.

Он стал клянчить хоть четверть часа, чтобы покормить какую-то
пятнистую жабу, но я, не слушая, надел на него пальто и отвез к
Кораблеву...

Очень сердитый, он вернулся через полчаса и долго сопел, гладя себя
по носу пальцем. Оказывается, Кораблев спросил его, правда ли, что он не
любит, когда на него смотрят ночью. Это его поразило.

- И я не понимаю, откуда он это узнал! Это ты сказал ему, скотина?

- Нет, не я, - соврал я.

- Главное, он спрашивает: "А если на тебя смотрят с любовью?"

- Ну?

- Я сказал, что "тогда не знаю..."

В половине шестого за мной пришел сторож.

- Григорьев, пожалуйста, просят на педсовет, вежливо сказал он.

Глава восемнадцатая

СЖИГАЮ КОРАБЛИ

Это было самое обыкновенное заседание в нашей тесной учительской, за
столом, покрытым синей суконной скатертью с оборванными кистями. Но мне
казалось, что все смотрят на меня с каким-то таинственным, значительным
видом. Серафима была в ботах, и даже это смутно представлялось мне
какой-то загадкой. Кораблев смеялся, когда я вошел, и я подумал:
"Нарочно!"

- Ну-с, Григорьев, - мягко начал Николай Антоныч, - ты, разумеется,
знаешь, по какому поводу мы вызвали тебя на это заседание. Ты огорчил нас
- и не только нас, но, можно сказать, всю школу. Огорчил дикими
поступками, недостойными человеческого общества, в котором мы живем и
развитию которого должны способствовать по мере своих сил и возможностей.

Я сказал:

- Прошу мне задавать вопросы.

- Николай Антоныч, позвольте, - живо сказал Кораблев. - Григорьев,
расскажи, пожалуйста, где ты провел эти девять дней, с тех пор как убежал
из дому?

- Я не убежал, а уехал в Энск,- отвечал я хладнокровно. - Там живет
моя сестра, которую я не видел около восьми лет. Это может подтвердить
судья Сковородников, у которого я останавливался, - Гоголевская,
тринадцать, дом бывший Маркузе.

Если бы я прямо сказал: эти девять дней были проведены с Катей
Татариновой, которую отправили в Энск, чтобы мы хоть на каникулах не
встречались, - и тогда мои слова не произвели бы большего впечатления на
Николая Антоныча! Он побледнел, замигал и кротко наклонил голову набок.

- Почему же ты никого не предупредил о своем отъезде? - спросил
Кораблев.

Я отвечал, что считаю себя виновным в нарушении дисциплины и даю
обещание, что этого больше не будет.

- Прекрасно, Григорьев, - сказал Николай Антоныч. - Вот это
прекрасный ответ. Остается пожелать, чтобы ты так же удовлетворительно
объяснил и другие свои поступки.

Он ласково смотрел на меня. У него было удивительное самообладание.

- Теперь расскажи нам о том, что у тебя произошло с Иваном
Витальевичем Лихо.

До сих пор не могу понять, почему, рассказывая историю своих
отношений с Лихо, я ни словом не упомянул об "идеализме". Должно быть, я
считал, что раз Лихо снял это обвинение, нечего о нем и говорить. Это было
страшной ошибкой. Кроме того, не стоило упоминать, что я пишу сочинения
без "критиков". Это никому не понравилось. Кораблев нахмурился и положил
руку на стол.

- Критики ты, значит, не любишь? - кротко сказал Николай Антоныч. -
Что же ты сказал Ивану Витальевичу? Повтори дословно.

Перед всем педагогическим советом повторить то, что я сказал Лихо!
Это было невозможно! Не будь Лихо такой болван, он сам отвел бы этот