Чтение 43–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

негромко, но с увлечением, иногда даже закрывает глаза. Песни всё русские,
задумчивые, многие из них я слышу в первый раз. Хорошо поет. И лицо у него
хорошее, какое-то ясное, настоящее. Мохнатые брови. Голубые глаза. Неглупые,
спокойные. И всегда такие. С какой-то глубокой, никогда не проходящей
улыбкой. Даже там, на сопке, они улыбались.

Фарбер сидит, закрыв глаза ладонью. Сквозь пальцы пробиваются рыжие
кудрявые волосы. О чем он думает сейчас? Я даже приблизительно не могу себе
представить. О жене, детях, интегралах, бесконечно малых величинах? Или
вообще ничего на свете его не интересует? Иногда мне кажется, что даже
смерть его не пугает,- с таким отсутствующим, скучающим видом покуривает он
под бомбежкой.

Карнаухов устает, или ему просто надоедает петь. Вешает гитару на гвоздь.
Некоторое время мы сидим молча. Ширяев приподымается на одном локте.

- Фарбер... Ты и до войны таким был?

Фарбер подымает голову.

- Каким таким?

- Да вот таким, какой ты сейчас.

- А какой я сейчас?

- Да черт его знает какой... Не пойму я тебя. Пить не любишь, ругаться не
любишь, баб не любишь... Ты вот на инженера нашего посмотри. Тоже ведь с
высшим образованием.

Фарбер чуть-чуть улыбается:

- Я не совсем понимаю связь между вином, и женщинами, и высшим
образованием.

- Дело не в связи.- Ширяев садится на койку, широко раздвинув ноги.-
Карнаухов тихий, скромный парень - ты не слушай, Карнаухов,- а и то как
загнет, так только держись.

- Да, в этой области я не силен,- отвечает Фарбер. Ширяев смеется:

- Ты не подумай, что я хочу тебя испортить. Или ругаться научить. Упаси
бог. Просто я не понимаю, как это могло получиться... А плавать ты умееешь?

- Плавать? Нет, не умею плавать.

- А на велосипеде?

- И на велосипеде не умею.

- Ну, а в морду давал кому-нибудь?

- Да что ты пристал к человеку,- вступается Карнаухов.- Ты с Чумаком на
эту тему поговори. Он-то уж тебе порасскажет.

- В морду давал,-спокойно говорит Фарбер и встает.

- Давал? Кому?

- Я пойду,- не отвечает на вопрос Фарбер, застегивая шинель.

- Нет, кому ты давал?

- Неинтересно... Разрешите идти.

И уходит.

- Странный парень,- говорит Ширяев и встает. Карнаухов улыбается. У него,
как у ребенка, две ямочки на щеках.

- Вчера я заходил к нему. С берега шел. Сидит и пишет. Письмо, должно
быть. Четвертую страницу тетрадочную кончал, мелким-мелким почерком. Ужасно
хотелось мне прочесть.

Ширяев еле заметно подмигивает мне.

- А может, то не письмо?

- А что же?

- Может, стихи.

Карнаухов краснеет.

- Ты чего краснеешь?

- Я не краснею,- и краснеет еще больше. Ширяев, сдерживая улыбку, молчит.
Не сводит глаз с Карнаухова.

- Ну, а твои как?

- Что - мои?

- Стихи, конечно.

- Какие стихи?

- Думаешь, не знаем? В тетрадке которые. В клеенчатой. Как там у него,
Керженцев, не помнишь? Карнаухов приперт к стенке.

- Да это так... От нечего делать.

- От нечего делать... Все вы так - от нечего делать. Пушкин, вероятно,
тоже от нечего делать.

Через полчаса мы с Карнауховым уходим. У семафора расстаемся - он
направо, я налево.

- А стихи все-таки прочитаешь,- говорю я ему, прощаясь.

- Когда-нибудь...- неопределенно как-то отвечает он и скрывается в
темноте.

Ночь темная. Звезд не видно. Кое-где только мутные, расплывчатые пятна.
Кругом тихо. Слегка постреливают на бугре.

Ноги цепляются за всякий хлам. Один раз я чуть не падаю, путаясь в
какой-то проволоке.

Около разрушенного мостка кто-то сидит. Вспыхивает огонек папиросы.

- Кой черт курит?

- А отсюда все равно не видно,- отвечает из темноты глуховатый голос.

Голос Фарбера.

- Вы что здесь делаете?

- Ничего... Воздухом дышу.

Я подхожу ближе.

- Воздухом дышите?

- Воздухом дышу.

Я зачем-то сажусь. Фарбер больше ничего не говорит. Сидит и курит. Я тоже
закуриваю. Молчим. Я не знаю, о чем можно с ним говорить.

- Сейчас концерт будет,- говорит вдруг Фарбер.

- Не думаю,- отвечаю я.- "Ишаки" у них уже два дня почему-то молчат.

- Нет, я не о таком, а о настоящем концерте говорю. На той стороне
громкоговоритель установили. Последние известия передают. А потом концерт.
Вчера в это время передавали.

- Из Москвы, что ли?

- Должно быть, из Москвы.

Проходят бойцы. Человек десять, один за другим, цепочкой. Несут мины и
боеприпасы. Слышно, как сыплется щебенка у них из-под ног, как поругиваются
они, спотыкаясь. Минут через двадцать они вернутся. Еще через полчаса будут
идти, спотыкаясь и ругая темноту, разбросанное железо, Гитлера и старшину,
заставляющего по четыре батальонные мины зараз нести. За ночь они сделают
шесть или восемь ходок. Днем все будет израсходовано. А как только зайдет
солнце, опять на берег, с берега на передовую, с передовой на берег.

- Как дела в роте? - спрашиваю я.

- Ничего,- равнодушно отвечает Фарбер.- Без особых перемен.

- Сколько человек у вас теперь?

- Да все столько же. Больше восемнадцати - двадцати никак не получается.
Из стариков, что высадились, почти никого не осталось.

- А пополнение?

- Да что пополнение...

- Юнцы желторотые?

- Винтовку в первый раз видят. Одного убило вчера. Разорвалась граната в
руках.

- М-да...- говорю я.- Невеселая штука война... Фарбер ничего не отвечает.
Вынимает из кармана коробку с табаком, скручивает цигарку, прикуривает от
собственного бычка. На миг озаряется худое, с впалыми щеками лицо, костистый
нос, складки у рта.

- Вам никогда не казалось, что жизнь нелепая штука? - спрашивает Фарбер.
Он никак не может прикурить - бычок маленький, высыпается.

- Жизнь или война? - спрашиваю я.

- Именно жизнь.

- Сложный вопрос. Нелепого, конечно, порядочно. А в связи с чем...
собственно говоря, вы...

- Да без всякой связи. Философствую. Некое подведение итогов.

- Не рано ли?

- Конечно, рановато, но кое-что все-таки можно подытожить.

Он медленно вдавливает окурок каблуком в землю. Огонек долго еще тлеет у
его ног.

- Вы никогда разве не задумывались о прошлой своей жизни?

- Ну?

- Не кажется ли вам, что мы с вами до какой-то степени вели страусовский
образ жизни?

- Страусовский?

- Если проводить параллели, пожалуй, это будет самое удачное. Мы почти не
высовывали головы из-под крыла.

- Расшифруйте.

- Я говорю о войне. О нас и о войне. Под нами я подразумеваю себя, вас,
вообще людей, непосредственно не связанных с войной в мирное время. Короче -
вы знали, что будет война?

- Пожалуй, знал.

- Не пожалуй, а знали. Более того - знали, что и сами будете в ней
участвовать.

Он несколько раз глубоко затягивается и с шумом выдыхает дым.

- До войны вы были командиром запаса. Так ведь? ВУС-34... Высшая
вневойсковая подготовка или что-нибудь в этом роде.

- ВУС-34... ВВП... Командир взвода запаса. Ни разу я еще не слыхал, чтоб
Фарбер так много говорил.

- Раз в неделю у вас был военный день. Вы все старательно пропускали его.
Летом - лагеря, муштра. Направо, нале-во, кругом, шагом марш. Командиры
требовали четких поворотов, веселых песен. На тактических занятиях,