- Иди, иди, Адам Васильич... И без тебя народу хватает!
- Граф Брокдорф! - крикнул де Еон. - Что вы там шушукаетесь?
- На всякий случай, я бы вызвал врача...
- Глупости! - ответил де Еон. - Я уж постараюсь, чтобы здесь не
воняло аптекой. Граф Понятовский, хочу предупредить вас: хоронить эту
скотину вы будете на свой счет, ибо я не настолько богат, чтобы сорить
деньгами на траурные колесницы...
Трезвых здесь не было, и это обостряло поединок. Орлов распихал по
углам столы, торопился - как на свадьбу.
- Давай скорее, - говорил он. - Чего тянуть-то? Голштинец, громыхая
сапожищами, грузно топтался перед де Еоном, топорща накладные усы и бряцая
шпорами.
- Да не спешите умирать! - осадил его де Еон, и две шпаги с лязгом
скрестились; для начала шевалье кончиком своей шпаги сбил накладные усы с
лица голштинца. - Поверьте, - рассмеялся он, - вам так больше идет...
Теперь, господа, смотрите на часы: я даю ему жить ровно одну минуту
времени, а усы мы оставим на вечную память его сиротам...
Ударом снизу он выбил оружие из рук противника:
- Поднимите свою дубину, остолоп! И еще раз выбил, издеваясь:
- Снимите ваши ужасные сапоги - вам будет легче прыгать...
Но тут (раньше времени) Гришка Орлов возвестил:
- Минута кончилась, пора выпить.
- Это дело! - воскликнул де Еон и ударом в сердце убил голштинца тут
же, повалив его среди объедков и битых бутылок.
А кончик шпаги поднес к самому носу Понятовского.
- Это был "полет чижа", - сказал де Еон. - Удостоверьтесь, что моя
шпага, как и моя совесть, даже не сохранила следов крови (Понятовскяй
скосил глаза на лезвие: ни капли крови - удар был стремителен). Я прошу, -
продолжал де Еон, - всех помнить об этом! Всех, кто считает меня "жертвой
природы"...
В этот вечер Гришка Орлов занял у него рубль. Убийство какого-то
безродного голштинца было шито-крыто, но все же дошло до Елизаветы, и гнев
ее обернулся вдруг нечаянной милостью... Воронцов вызвал де Еона к себе.
- Ее императорское величество, - объявил он, - полагает, что вам,
шевалье, следует подумать о своем будущем.
Де Еон (как бы невзначай) раскрыл свой пустой кошелек.
- Нет! - засмеялся вице-канцлер. - На этот раз вы золота не ждите. Но
моя государыня советует вам принять российское подданство и служить верой
и правдой России, соответственно вашим природным способностям.
Де Еон уже разгадал причину этой милости: Елизавете нравилась его
оппозиция "молодому двору", и он убрал свой кошелек.
- Нет слов, - ответил, - чтобы оценить доверие и доброту вашей
императрицы. Однако не вы ли, господин вице-канцлер, говорили мне, что в
России уже отрезано две тысячи ушей... Не хватало только моего длинного
языка палачу в рукавицу!
Воронцов недовольно повел плечом:
- Лучше уж быть без ушей в Сибири, нежели с ушами в безъязыкой
Бастилии! Подумайте, шевалье. Мы не торопим с ответом... Россия людьми не
бедна, и мы желали только отблагодарить вас за посредничество с Версалем...
"Близ царя - близ смерти!" - де Еон уже знал эту русскую поговорку,
которая пахла кровью и щелкала клещами палача. Прогадать в этом случае
было нельзя. Версаль ему доверял, король Людовик осыпал его милостями. И
все сомнения разрешились в письме к аббату Берни. "С тех пор как я в
России, - писал де Еон, - я поставил себе за правило стоять спиною к
Сибири..."
(О-о, будут еще в жизни нашего кавалера такие дни, когда не раз он
куснет себя за локоть, что отказался от русской службы. За язык и уши
ручаться нельзя, но зато Россия никогда бы не придумала такой изощренной
пытки, какой отблагодарил его лично король Франции - за все, что он сделал
для своей Франции!).
***
Не следует думать, что Елизавета арестовала Апраксина по своей воле.
Самодержцы не всегда были самодержавны: их поступками зачастую управляло
мнение близких доверенных лиц.
Вот как это случилось.
- ..Выйдите, - наказала она членам Конференции. - И пущай каждый, от
других порознь, ни с кем, кроме бога и совести, не советуясь, напишет свое
мнение и подаст мне в руки в плотно запечатанном конверте.
Один за другим входили в покои члены Конференции, клали перед ней
конверты и уходили. Наедине она вскрыла их, и арест Апраксина был
предрешен коллегиально: четыре письма признали "держать над ним суд
военный по всей строгости". Но пятое письмо было от Бестужева-Рюмина, -
канцлер выступал против ареста!
Первый допрос с Апраксина был снят в Нарве. Граф Александр Шувалов,
великий инквизитор империи, приготовил хороший стол, душевно потчевал
арестованного генерал-фельдмаршала:
- Степан Федорыч, вот огузочек мяконький, кусни-ка! Ананасика привез
я тебе. Из своих оранжерей, и то - лакомо буди...
Апраксин пил вино, стругал ананас, словно репку с родимого огорода,
убивался и жалился:
- Почто обидели меня, старика? Я ли не дудел всем в уши, что плоха
армия! А мне ее же и подсунули - на кой хрен?
Великий инквизитор болтать ему не мешал - больше слушал.
Руки назад. Похаживал меж пылающих каминов.
То зад погреет, то ляжки, то руки над огнем потрет.
Шувалов мерз. Его ломало и корежило от ревматизма, который он нажил
себе в подземельях Тайной розыскных дел канцелярии, где в пытошной ярости
провел лучшие зрелые годы своей жизни.
- ..Армия, - плакался Апраксин. - Нешто же такие в Европах бывают?
Телеги худы. Колесики - без оковок. А лошадь? От Мемеля еще не отошли, как
подковы уже ссеклись...
- Пастетцу-то, - отвечал на это Шувалов, - чего не кушаешь? Ты ешь,
Степан Федорыч, не обижай меня. Пастеты, оне вкусные!
Лицо великого инквизитора - бледное, одутловатое. Глаза резало от
бессонных ночей. А вся правая сторона лица корчилась в нервном тике (уже
параличом тронутая), и говорил, заикаясь:
- Икорки-то, маршал, икорки... Икорка, она вкусная! А сам перевернул
на своих пальцах дюжину перстней - бриллиантами внутрь, чтобы не повредить
камушки. Посмотрел Шувалов, как Апраксин икорку к себе тащит, да как
треснет его снизу.., только зубы ляскнули у фельдмаршала.
- Эть! - сказал и присел.
Загребая черепки, потащил Апраксин скатерть, посыпалась на пол вся
посуда и графинчики с рябиновкой и ежевичной (домашнего изготовления). А
Шувалов секретаря кликнул - с перьями!
- Степан Федорыч, - сказал инквизитор без видимой злобы, - ты уж не
гневайся, что ударил. По давнему опыту известно мне, что опосля удара
такого испытуемый душу свою облегчает сразу... Говори же теперь без
утайки, да скоренько!
- Что говорить-то теперь? - простонал Апраксин, вставая.
- Пункт первый, - продиктовал Шувалов. - Великий канцлер
Бестужев-Рюмин ведь писал тебе в ставку.., а? Заклинал ведь он тебя именем
великой княгини Екатерины, чтобы ты в баталиях не утруждал армию.., а?
Чтобы ты для внутренних распрей готовил свою военную обсервацию.., а? И,
вопросив так, Шувалов склонил голову на бочок:
- Чего молчишь? Или не до конца облегчил я тебя?
"ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ГОСПОДА!"
В ночь на 9 декабря 1757 года Екатерина удалилась к себе для родов.
Она лежала на постели. За окнами шевелились, словно черные руки, оголенные
деревья Летнего сада. Со стороны арсеналов покрикивали караульные...
Откуда-то вдруг потянуло сквозняком.
- Кто там еще? - простонала она. - Закройте двери... Слабо мерцали
огарки в шандалах.
- Почетный караул герцога Голштинского занимает пост, - раздался
голос ее мужа.
Петр Федорович прислонился к печке, напротив кровати, одетый в
парадную форму прусского офицера, при шарфе и ботфортах со шпорами.
Длинная шпага болталась возле тонких, как прутья, ног.
- Каковы причины сего парада, сударь? Уйдите же отсюда...
Тогда он, как заводной, стал выкидывать перед ней артикулы:
- Сударыня (артикул), истинные друзья познаются в беде (еще артикул).
И я готов исполнить свой долг голштинского офицера (опять артикул), как и
положено в доме моих герцогов (шпага рассекла воздух).
Только сейчас Екатерина поняла, что перед ней стоит вдребезги пьяный
человек, и закричала - от боли и ярости:
- Как вы несносны, гнусный мизерабль! Убирайся же ко всем чертям..,
жалкое подобие человека.., мусор! навоз! червяк!
В эту ночь у нее родилась девочка, которую нарекли Анной - уже пятый
ребенок Екатерины, из которых выжил только один Павел. Все знали, кто отец
этой дочери, и празднеств при дворе никаких не было. Но Людовик в грубой
форме отказался быть крестным отцом отпрыска Романовых; аббат Берни
депешировал в Петербург, что нельзя же требовать невозможного, ибо всему
миру известно: король... "благочестивый католик"!
Елизавета Петровна чуть не заплакала от такого оскорбления:
- Россия-то, чай, не последний двор в Европах. Она обиделась на
Людовика и резко прервала с ним "переписку доверия", проходившую через
руки де Еона. А из своей походной палатки, затерянной в Тюрингии, хохотал
Херберт Фрэнк
Перумов Ник
Прозоров Александр
Жюль Верн
Доценко Виктор
Кервуд Оливер Дж.