Витька и строго-настрого приказал: -- К телефону не подходи!
выраженной инженерной внешностью, загородившись большими черными портфелями,
поставленными на колени, обсуждали вчерашнее происшествие в эфире.
грядках пулемет и каждый день поливавшего его маслом, чтобы не поржавел до
нужного часа. Какие же мы были тогда все-таки наивные дураки!
дверях ЦДЛ, я понял, что информация о моей причастности ко вчерашнему
эфирному скандалу уже овладела массами. Очередь возле буфета, завидев меня,
дернулась и затаилась. Я встал в самый конец. Кто-то, пристроившийся сзади,
шепнул, по-прибалтийски растягивая гласные:
автор знаменитой поэмы "Битва в дюнах", посвященной подвигу Красной Армии,
освобождавшей край от фашистского ига. Поэма была даже удостоена Госпремии.
Через несколько лет, когда Литва стала суверенной республикой,
Подкаблукявичюс вдруг объявил, что на самом-то деле "Битва в дюнах"
посвящена мужественным "лесным братьям", до последней капли крови боровшимся
с советскими оккупантами. Поскольку поэма была написана сложным
экспериментально-метафорическим языком, выяснить из текста, кому конкретно
посвящено произведение, оказалось делом невозможным. Пришлось верить на
слово автору. Он стал лауреатом Гедиминовской премии.
отреагировал никак, словно и не он воодушевлял меня свистящим шепотом
секунду назад. Буфетчица, когда подошла моя очередь, вопреки традиции сама
положила мне сахар в кофе и старательно выбрала на блюде бутерброд с
ветчинкой попостнее.
Закусонскому, сокрушенно пившему пиво.
Зачем? А эта дура Шлапоберская еще мою фамилию назвала! Это -- конец...
сотрудничать со мной не будут! Из "Литобоза" тоже позвонили. Из "Воплей"
позвонили! Из "Совраски" позвонили. Это кошмар! Теперь жду, когда из КГБ
позвонят... ["Литеж" -- "Литературный еженедельник". "Литобоз" --
"Литературное обозрение". "Вопли" -- "Вопросы литературы". "Совраска" --
"Советская Россия" -- прим. авт.]
одного просителя. Да и кто ж пойдет выпрашивать материальную помощь или тем
более машину, когда хозяин кабинета не в духе. Верный способ остаться ни с
чем. Секретарша Мария Павловна только грустно взглянула на меня и сказала:
не плаксиво-требовательные, но вдохновенно-бескомпромиссные. Такова наша
писательская традиция: как только случается что-то внезапное, сразу же бегут
к начальству делегации с письмами протеста. Их, кстати, никто не
организовывает, это какая-то непроизвольная реакция литературного организма,
вроде икоты. Такое я наблюдал неоднократно, и состав всегда примерно один и
тот же, независимо от повода. А повод может быть любой: диссидентская
выходка вчерашнего собрата по перу, утеснение арабов в Секторе Газа,
неудачная шутка американского президента в обращении к своему народу и т.д.
Все делегации, а их было три, встретили мое появление взглядами, выражавшими
различные оттенки и разновидности негодования.
главе с женой Бодалкина, который не объявил еще в ту пору о своем неучастии
в травле Пастернака. Мужчины были облачены в костюмы времен пакта Молотова
-- Риббентропа. Женщины держали в руках доисторические ридикюли и кутались в
горжетки, несмотря на теплый июньский день. Наверняка они принесли письмо
протеста против издевательства над идеологическими святынями советского
общества. Почему-то среди них оказался нахмуренный и раздосадованный своей
безвестностью Свиридонов: прославится он только в августе девяносто первого,
когда догадается собрать иностранных журналистов и на их глазах сжечь
партбилет.
выражала настроения патриотически мыслящей части писательского сообщества.
Думаю, их петиция клеймила антирусский смысл вчерашнего недоразумения,
направленного, по их убеждению, против вековых традиций отечественной
культуры, логическим продолжением которой и даже вершиной является метод
социалистического реализма. На самом же деле они, конечно, считали
соцреализм интернационалистской дьявольщиной, с трудом, но все-таки
переваренной национальным организмом во благо Отечества. Одеты они были с
москвошвеевской скромностью, а Медноструев влез по такому поводу даже в
расшитую украинскую рубаху и начистил сапоги до блеска. В ту же компанию
зачем-то затесалась свиридоновская жена, до сих пор ни в каком таком
почвенничестве не замеченная.
-- одетых со вкусом и европейским лоском, а его в ту пору литератору могла
придать только творческая командировка за границу. Они тоже смотрели на меня
с осуждением, но это было осуждение хорового коллектива, обиженного на
своего коллегу, который дал петуха в самом неожиданном месте. (Запомнить!)
Возглавлял их Перелыгин. Они принесли сразу два письма. Одно держал в руках
Неонилин, одетый в совершенно антисоветский клетчатый пиджак, второе --
огорченный Ирискин, грустно моргнувший при моем появлении. В первом письме,
скорее всего, они требовали: раз и навсегда исключить из Союза писателей и
вымести из творческого процесса всех тех, кто замахивается на
гуманистические традиции советской литературы и сеет межнациональную рознь в
писательских рядах. Во втором, более мягком варианте они, наверное,
предлагали срочно провести общенародную дискуссию о социалистическом
реализме, а уже потом независимо от результатов выгнать из рядов всех
недостойных носить высокое звание советского писателя... Среди этих
свободолюбцев я приметил прыщавую свиридоновскую дочку. Свиридонов-сын
маялся тут же в коридоре, видимо, на тот случай, если появится еще
какая-либо группа письмоносцев. По-своему это было мудро и называлось
семейным подрядом или тотальным охватом идейно-творческого пространства
силами одной семьи.
из-за того, что начальство никак не могло получить конкретные указания
сверху и выбрать одно из принесенных писем для публикации в центральной
печати. Шептались, поглядывая на меня, будто бы о вчерашней телевизионной
выходке уже шла речь на заседании Политбюро, но к какому выводу пришли отцы
государства, было пока неизвестно. Однако все понимали: от того, чьему
письму отдадут предпочтение, чье письмо появится завтра-послезавтра в
прессе, зависит расстановка сил в литературе на ближайшие годы.
набитый сотнями подобных писем, скопившихся за полвека существования Союза
писателей и аккуратно подшитых. Их публикация уже в наши годы могла бы
полностью перевернуть представление о литературном процессе советского
периода и роли в нем отдельных популярных писателей, считающихся чуть ли не
отцами нынешнего вольномыслия. Но в августе девяносто первого, когда крах
режима стал очевиден и толпы писателей ринулись штурмовать правление,
первое, что они сделали (тут старались все, независимо от направления
мысли), -- уничтожили содержимое несгораемого шкафа. И только потом, тоже
сообща, отобрали гербовую печать у несчастного Николая Николаевича, выбросив
его самого в окно на клумбу гладиолусов. После этой совместной акции
интересы разошлись, и в результате ожесточенной потасовки печатью завладели
либерально настроенные литераторы, усиленные вышедшими на свободу
диссидентами и раскаявшимися коммунистами. Неувядаемой славой покрыли
себя яростный Тер-Иванов и Свиридонов-старший. Обладание печатью и
определило, в сущности, дальнейшее развитие литературного процесса. Горынин
до сих пор не может простить себе, что не успел вывезти содержимое шкафа
куда-нибудь в укромное местечко и не зарыл гербовую печать где-нибудь в
клумбе. История российской литературы могла пойти совершенно другим путем!
Один мой знакомый в августе девяносто первого, когда многие, даже некоторые
неглупые люди, ликовали, празднуя победу демократии, отправился в ближайший,
всеми покинутый райком партии и купил у одиноко дежурившего там пенсионера
за две бутылки водки шесть мешков партийных билетов, которые нестойкие
коммунисты второпях посдавали, трепетно предчувствуя наступление новой эры.
Дома он их разобрал по алфавиту и разместил в специальных картотечных
ящиках, загромоздив полквартиры. Мы тогда посмеивались над ним. Но будучи
убежденным диалектиком и зная, что история, как моль, движется по спирали,
он на наши насмешки не отвечал и терпеливо ждал. И можете себе представить,