Они подошли к Зимогору, встали полукругом - наглые, готовые наброситься и
разорвать в один миг. У мусорщика на красной роже появились лиловые фингалы
и теперь он походил на узкоглазого алтайца. Два его спутника, приведенные
сюда явно для подмоги, внешним видом напоминали натуральных уголовников -
стриженые, руки в наколках, а на рожах характерные циничные ухмылки. У
одного вместо передних зубов торчали гнилые корни, и эта детская беззубость
делала его еще страшнее. Второй был одноглазым двухметровым гигантом, с
черной пиратской повязкой на лице, отекший, давно не бритый, с
отсутствующим взглядом убийцы; двуствольный обрез казался продолжением его
рук.
Когда-то главному геологу полагалось табельное оружие, но вместе с
демилитаризацией экспедиции отняли и пистолеты.
Впрочем, в такой ситуации вряд ли бы это спасло, но хоть бы одного с собой
прихватил...
- Тебе Баркоша говорил - дергай отсюда? - спросил беззубый. - Говорил... А
ты не послушался.
Сам мусорщик стоял с карабином на плече и, несмотря на опухшую физиономию,
был доволен предвкушением мести.
Река шумела здесь точно так же, с ритмичными переливами, как вчера, когда
неожиданно и беззвучно явилась Лаксана...
Зимогор сел и глянул сквозь их расставленные ноги: топограф лежал на берегу
и его пугающая неподвижность почему-то не вызывала страха, как и
предчувствие собственного конца. Он понимал, что эти отморозки резать сразу
не станут, как безвинного топографа, сначала поиздеваются вволю и убивать
будут долго, со вкусом. И сейчас вместо ожидаемой - естественной,
обязательной! - боязни смерти Олег совершенно холодно думал, как бы не дать
им мучить себя: побежать, чтоб стреляли в спину, но встать на ноги не
дадут, этот похмельный готов в любой миг ударить сапогом в лицо...
Беззубый приподнял ему лезвием ножа подбородок.
- Когда Баркоша что-то говорит, надо слушаться. Ну, чего молчишь?
- Вчера говорливый был! - заметил мусорщик. - Сегодня язык в заднице...
В этот миг Олег поразился сам себе: не было никакой ненависти или злобы к
нему, а лишь чувство, чем-то напоминающее зависть. Хоть Лаксана и сбегает
от этого Баркоши, но все равно он может видеть ее каждый день, и сегодня,
вернувшись домой, увидит...
- Значит, вчера все сказал! - засмеялся беззубый. - Если помолиться
только!.. Слышь, молиться будешь?
От него воняло куревом и луком.
- Буду, - сказал Зимогор. - Убери нож и дай встать.
- Ага! Сейчас! Сидя молись, - все-таки нож убрал и отступил, глядя с
некоторым удивлением: будет молиться или нет?
Одноглазый мужик молчал, поигрывая обрезом, морщился - должно быть, страдал
от головной боли.
- Уяснил, за что мочить будут? - спросил мусорщик.
- Уяснил, - отозвался Зимогор и посмотрел ему в глаза.
И снова подумал - счастливый! Вернется и увидит Лаксану...
- Мочи его. Циклоп!
Выстрел прогремел внезапно - казалось, был случайным, неприцельным, в лицо
ударило дымом, взбитым песком, зазвенело в ушах. Дробовой заряд ушел в
землю между ног Зимогора, на поверхности осталась картонная прокладка от
пыжа.
Стрелявший похмельный Циклоп захохотал, переломил обрез и швырнул в Олега
пустой бумажной гильзой.
- Руки трясутся, а так бы яйца отстрелил! - вставил новый патрон и
прицелился. - Ну, сейчас не промажу!
- Ничего ты не уяснил! - Баркоша отвел рукой ствол обреза. - Я сказал: в
Манораю не суйтесь.
Ему было неловко признаваться перед своими головорезами, что мстит за
другое - за свою гражданскую жену, за рога и фингалы.
Второй раз одноглазый саданул дуплетом у самого уха - тоже как бы случайно,
играючи, и оглушил Зимогора. Обрез отлетел на камни и, наверное, сильнейшей
отдачей отшибло руку, потому что Циклопу стало не до смеха.
Олег машинально зажал уши, испытывая боль и гул в голове.
- Так будет с каждым, кто сюда придет! - прокричал мусорщик. - Ты врубился,
что такое - Манорая?!
И еще что-то сказал, но уже не ему, а кому-то за спиной.
Третьего выстрела Зимогор не слышал, просто что-то мягкое толкнуло в
затылок и земля оказалась перед глазами...
7
Она стояла за порогом обворованной квартиры Насадного, одетая современно и
даже модно. В блокадном Ленинграде, впрочем, как и в латангском аэропорту,
она являлась не одна - с мужчиной, называвшим себя Страгой Севера.
Насадный узнал ее мгновенно, возможно, потому, что когда-то долго и
исподтишка наблюдал за ней, даже любовался, и потому запомнил эти вишневые
неповторимые глаза.
- Прошу, - после паузы пригласил академик.
- Не нужно пока никуда звонить, - сразу предупредила Дара, закрывая за
собой дверь. - Извини, Насадный, но нам пришлось изъять у тебя всю
коллекцию, связанную со Звездными Ранами.
- У меня была такая мысль, - сдерживая недовольство, ворчливо произнес он.
- Могли бы предупредить.
- Не могли, - сказала она. - Все должно выглядеть как настоящая кража...
- С чем это связано? - возмутился Насадный. - Почему вы хозяйничаете у меня
в доме, в жизни? Делаете все, что захотите!.. Или я все еще обязан вам за
спасение в блокаду?
- Насадный, ты постарел, - с некоторой грустью определила Дара. -
Чувствуешь, стал ворчливым и безрадостным. А тогда, в Латанге, был еще
молодым и сильным. И когда-то водил на празднике Радения, помнишь?
- Не помню...
- Постарел и успокоился. А фаза Паришу достигла своего расцвета. Летарии,
объединившись, упиваются счастьем и блаженством, поскольку фаза бед,
потрясений и катастроф для них живительная, питательная среда. Ты же,
Варга, тем временем превратился в обыкновенного камнереза и увлекся
искусством. И ладно бы искусством - еще и бизнесом. Продаешь свои каменные
полотна на берегу Невы.
Она говорила и при этом расхаживала по квартире, озирая пустые полки.
Академик сел в свое кресло и молча наблюдал за гостьей. Наконец, Дара
принесла стул и пристроившись рядом, участливо похлопала по вялой руке.
- Мы же с тобой знакомы, Насадный, ты вспомнил меня? Дару невозможно
забыть...
- Да, я помню, - сдержанно обронил он.
- Знаю, ты устал, скорбишь по другу и чувствуешь полное одиночество, -
участливо проговорила она. - Но ты не одинок, Насадный. Ты же заметил: я
появляюсь, когда тебе трудно...