может быть, он хотел заслониться рукой. Я вдруг заметил, что целюсь ему
прямо в лицо.
глаза. - Сырье... Еще работать и работать... - Упираясь скрюченными
пальцами в пол, он попытался приподняться. - Как мало...
людей. Кто-то неразборчиво кричал, кто-то тяжело дышал на бегу, и
грохотали ботинки на лестничных маршах. Дверь в коридоре ахнула и сердитым
скрипом пожаловалась на то, что с нею плохо обращаются.
мне были или нет. Случалось, они приходили мне на помощь. Теперь они
пришли за мной. Их было много.
Айвакян, застывший с раскрытым ртом, вот Вацек, облапивший стену в
безуспешной попытке подняться на ноги, вот командир второй штурмовой
группы, изумленно переводящий взгляд с того, что прежде было Сашкой, на
меня и обратно, а вон тот позади всех тянет шею, он еще ничего не понял...
Задние перешептывались, не глядя друг на друга, и мне казалось, что они
обмениваются одними междометиями. Стоящие впереди хранили почтительное
молчание.
согласен на все. Я не стал бы сопротивляться, если бы кто-нибудь из них
навел на меня ровный черный кружок и, цедя ругательство, согнул на
спусковом крючке указательный палец.
страшно. Они не застрелили меня в первый момент. Теперь они уже не смогли
бы застрелить меня, если бы и захотели. Я был им нужен. Я занял место,
принадлежавшее прежде кому-то, а теперь - мне. И измученные люди,
вооруженные автоматами, смотрели на меня так, будто ждали от меня команды.
Да так оно и было.
протягивал им, расступающимся передо мною, автомат и без конца повторял
одно и то же:
лежит в нижнем ящике моего личного сейфа, запертая на код и плотно
задвинутая другими пыльными бумагами. Надеюсь, что о ней никто не знает. Я
писал ее урывками много лет назад, отдыхая за этим занятием от ежедневного
каторжного труда, - в те годы меня еще устраивал отдых такого рода, а
может быть, просто хотелось высказаться перед безответным слушателем, и
теперь я уже не помню, зачем. Значительно позднее до меня начало понемногу
доходить, что моя рукопись может представлять некий исторический интерес -
возможно, именно вследствие пыли и ветхости. И как всякий порядочный
исторический манускрипт, рукопись моя однобока. Теперь мне странно, почему
я в то время так увлекся кусками, выхваченными из памяти, которая просеяла
и отбросила многое, в том числе и ценное, а оставила вот это: Дарья,
Сашка, Бойль... Почему именно это, хотя было и многое другое? Но эти куски
не тускнеют в памяти, наоборот, становятся ярче, несмотря на то, что мне
уже трудно вспомнить хронологию событий и иногда я, не тревожа дежурную
секретаршу, лезу в рукопись как в справочник - смешно, правда? Наверное,
это старческое. Мне семьдесят три, и мозг мой затвердел. Если мне
раскроить череп, он вывалится оттуда куском.
гладки и легковесны. Сегодня опять идет снег. Я смотрю в окно на белые
холмы Тиманского кряжа и по-детски радуюсь, что они заслоняют от меня
языки ледника, незаметно ползущие по девонским отложениям в речных
долинах. Завтра холмы снова почернеют, обработанные энергоизлучателями, и
со склонов опять побегут ручьи, направляемые в специальные котлованы. Я не
вникаю в то, какое количество этой воды будет использовано, а какое
придется откачать подальше на ледник, - это дело специалистов.
Когда-нибудь ледник превзойдет своей толщиной высоту холмов и нависнет над
Убежищем - вот тогда-то и начнется настоящая борьба, если только наша
энергостанция, единственная термоядерная в бывшем первом защитном поясе,
еще будет действовать. Не исключено, что она износится задолго до того
времени, но люди так устроены, что наверняка что-нибудь придумают, взять
нас голыми руками не так-то просто. Предельные возможности человека не
безграничны, но и не достигнуты - доказать это я не могу, я просто знаю
это на основании своего опыта. И это, и многое другое.
через десять минут ко мне войдет дежурная секретарша со свежей грелкой -
заберет остывшую, а горячую приладит к тому месту, где, как она считает,
находится моя печень, или что от нее осталось. Прежде чем войти в кабинет,
она постучит, и если я почему-либо не отзовусь, ворвется ураганом, на ходу
распахивая чемоданчик со шприцами и, разумеется, успев по пути въехать
пальцем в кнопку вызова медицинской бригады. Но я, понятно, отзовусь сразу
же и во время смены грелки буду фривольно шутить, как и полагается в моем
положении, и даже, если будет не лень, попробую ущипнуть секретаршу за
попку, от чего та, конечно, не откажется и охотно взвизгнет, чтобы
доставить мне удовольствие, - а без визга какой смысл? Все три мои
нынешние секретарши молоды, послушны, соблазнительны и в меру не умны, так
и должно быть. Что бы там ни болтали втихомолку, меня они не интересуют. Я
давно уже не представляю демографической опасности. Болтают - и пусть.
Разрешается.
тем, чем занимаюсь вот уже сорок лет. Нужно смонтировать дополнительный
излучатель для гидропонных теплиц - я сам проверю расчеты, потому что мне
не нравится, сколько энергии уходит на эти теплицы, и, по-моему, половина
ее уходит зря. Нужно законсервировать старый полиметаллический рудник в
ста километрах от Убежища - я распоряжусь и об этом. Нужно дать личное
указание открыть новую техническую школу - я дам такое указание. Нужно
подготовить и послать третью экспедицию на Юг и убедить кое-кого в том,
что это необходимо, после того как первая экспедиция пропала без вести, а
вторая позорно вернулась, не пройдя по льдам и тысячи километров. Нужно,
пока держится лето, поставить на ремонт пятую и седьмую турбины
энергостанции. Нужно, наконец, разделаться с идиотами, которые заперлись в
котельной и объявили суверенитет. Нужно... Нужно... Поощрить. Наказать.
Дать. Лишить. Подавить нытье и безразличие, заставить пять тысяч человек
работать единым организмом. И каждый день, меняя грелки, делать то, что
обязан делать президент - первый в истории президент Человечества.
глыбы мне вырубят непохожий памятник как Спасителю и создателю Убежища,
через год этого истукана с гиканьем завалят и расколошматят на сто кусков
как памятник диктатору - как будто одно не влечет за собой другое, - а еще
лет через тридцать памятник, может быть, склеят и водрузят вновь, чтобы
через какое-то время расколотить опять. Пожалуйста. Не возражаю. Жаль, что
я этого уже не увижу. Люди в массе очень смешны, но они единственное, что
у меня есть.
продолжить ее - уже специально как исторический документ? Понемножку. Лет
на десять меня еще хватит. Не исключено, что потомкам будет полезно
узнать, как мы еще почти год продолжали фактически уже безнадежно
проигранную борьбу, пока у кого-то из ныне покойных (теперь я уже не
помню, у кого) не возникла мысль об Убежище, и какие методы борьбы мы
применяли, и какие методы применял противник. Он всегда был на шаг
впереди, всегда. Между прочим, высказанная однажды в мерзлом подвале
гипотеза о влиянии странного биополя адаптантов на электронную аппаратуру
полностью подтвердилась, как подтвердилось и то, что мы знали об
адаптантах непозволительно мало. Если верить паническим воплям последних
теле, пойманных нами много лет назад, среди них появились особи, умеющие
убивать взглядом...
первых годах, и как мы работали - как звери ведь работали, вспомнить
страшно, - и замерзали поначалу, и боролись с разразившимися как-то вдруг
эпидемиями, и грызлись друг с другом, и спасали книги и микрофильмы, и
голодали от перенаселения, но принимали и принимали новых беглецов, пока
нас не стало несколько сотен; мы приняли бы и больше, но наплыв с каждым
годом все падал и падал, а потом беглецы перестали прибывать совсем. Да
что там, героическое было время. Беда только в том, что о нем нужно либо
писать честно, либо не писать вовсе. И лучше, конечно, не писать: нынешняя
молодая поросль не так устроена, чтобы спокойно воспринять правду. Не
исключено, впрочем, что по окончательном впадении в покаянный маразм я
сознаюсь в своем авторстве действующего и поныне закона о немедленном
уничтожении всех подозрительных младенцев и безусловной стерилизации
дубоцефалов, а может быть, если маразм окажется крепок, и в инициативе
изгнания в снежную пустыню наиболее шумных крикунов из той, самой первой и
по сравнению с последующими вполне безопасной оппозиции. Но сознаюсь лишь
на бумаге. До моей смерти этих записок не увидит никто, а покойнику
прощается многое, и кроме того, как я лично подозреваю, покойнику
абсолютно все равно, простится ему или не простится.
Орловский Гай Юлий
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Сертаков Виталий