Чтение 43–й страницы книги ~Посмотри в глаза чудовищ~

Горький:

- Николай,- выговорил он слишком ровным голосом. - Скажи лучше мне
сразу: ты эмигрант?

- Внутренний, Владимир. Внутренний. Это не преследуется.

- Много ты знаешь: Ну - живешь ты под своей фамилией?

- Как когда. Сейчас я то ли Овсов, то ли Седлов: что-то такое
лошадиное.

- Шутишь, да? Ты уже раз дошутился:

- И что рассказывают?

- Много всякой ерунды: Давно было, не помню. Но почему ты живой?

Телеграмма Горького успела вовремя?

- Да нет, опоздала, как и следовало ожидать. Просто плохо стреляют
господа чекисты,- я засмеялся. - Злато туманит им очи:

- Ты говори, да не заговаривайся, - нервно сказал он.

- Не поверишь, но чистая правда. А что ты так нервничаешь? У тебя
как, прямой провод на Лубянку? - сказал я. - К Якову Сауловичу? Или
так надеешься докричаться - благо, рядом?

Воздух, что ли, рядом с Маяковским был такой: хотелось спорить,
скандалить, обличать: Но я твердо решил быть добрым. Добрым. Во что бы
то ни стало - только добрым.

- Что тебе нужно, Николай, говори быстрее. Ко мне сейчас придут:

- Так я и говорю, Володя. У Максима Горького - особняк
Рябушинского. У Алешки

Толстого - целое поместье. У Серафимовича:

- Что тебе от меня надо? Выкладывай.

- Мне? От тебя? Владимир, подумай сам: Ничего. Что с тебя можно
взять? Вот ты смотришь на меня и думаешь, а не чекистская ли я
провокация. Я прав? И даже душу свою ты мне уступить не сможешь:

Он вдруг стал серым и мягким. В один миг.

- Так вот ты кто:- и зачем-то зашарил по карманам.- А я думал - и
вправду,

Николай. С того света:

- Вот и ошиблись, товарищ красный безбожник. И сейчас ошибаетесь,
и тогда ошибались. Семнадцать лет тому. Я - тот самый, подлинный.
Живой. И ты,

Владимир - тот самый. И, чтобы ты знал: ничего существенного не
произошло в ночь с тридцать первого марта на первое апреля
достославного тринадцатого года. С которым любят все сравнивать, чтобы
уяснить, каковы же ваши достижения.

Он, сгорбившись, пошел к окну. Остановился. Уставился на что-то за
стеклом.

Мне вдруг показалось, что он сейчас сделает что-то дикое, резкое,
безумное: высадит окно и закричит, или бросится на меня, или:

- У меня папиросы кончились, - сказал он, не оборачиваясь. - Хотел
сбегать, а тут ты:

- Будешь "Житан"?

- Давай: Так что значит - ошибался?

- Володя,- сказал я проникновенно. - Не верти вола, как вы тут
выражаетесь.

Договор подписывал? Подписывал. Кровью? Кровью. На семнадцать лет?
На семнадцать. Срок выходит? Выходит:

- Кто ты? Откуда ты все это знаешь?

- Бурлюк проболтался. Кстати, самое подходящее имя для беса -
Бурлюк. Что-то в этом есть гоголевское. Впрочем, Брик - тоже неплохое
имя. Для беса. Пацюк,

Басаврюк, Бурлюк, Брик:

- Николай, прошу тебя, не верь сплетникам: Эта сопля Кирсанов:

- Не имею сомнительной чести знать.

- Ну и не стоит: Так что Бурлюк? Расскажи.

И я рассказал - красочно, со всеми подробностями - как великий
насмешник и редкий негодяй Давид Бурлюк ради Дня дурака решил
разыграть юного поэта.

Был нанят спившийся актер-трагик. Было немного фосфора, немного
серы, много кокаина. Был, наконец, мальчишка, страшно талантливый,
страшно мнительный, страшно неуверенный в себе. Неимоверно
честолюбивый.

Сознающий свою слабость в сравнении с вершителями дум тех лет... и
одновременно - ощущающий тонким нервом, что они ему в подметки не
годятся, никто они против него и ничто: В обмен на душу мальчишке была
обещана мировая поэтическая слава - в течение семнадцати долгих-долгих
лет. А потом, когда срок истечет:

- Но ведь есть, есть, есть слава! - кричал он, бегая по комнате.-
Ты не можешь этого отрицать! А ты мертвый! И стихи твои мертвые!
Изысканный жираф!

Брабантские манжеты! Царица Содома!

- Я, конечно, не претендую на титул "живее всех живых",- сказал я,
пуская колечко,- но все же некоторым образом:

- Вот именно, что некоторым! Образом! Образом - вдумайся в это!
Образом! Ты навсегда останешься поэтом для недоучившихся гимназистов!

- Пусть так. Но - заметь - гимназистов, а не рабфаковцев. Рабфак.
Американцев приводит в телячий восторг это слово. Однако, Володя, я
зашел не за этим:

- Да. Ты зашел. Я совсем забыл: - он вновь зашарил по карманам. -
Тебе, наверное, деньги нужны: я тут приготовил для фининспектора, но
он может и подождать:

- Деньги? Смешно. Нет, повторяю, мне от тебя не нужно ничего.
Просто: я хочу вернуть тебя в поэты.

Я действительно хотел - очень хотел - именно этого. Пять лет я
беспрерывно теребил свое руководство: раз уж Есенина - Есенина! - не
смогли сберечь, раз

Блоку позволили умереть от стыда - то давайте хоть этого,
неразумного, спасем!

И все время встречал не то чтобы непонимание, а - недоумение.
Разве же это поэт? - говорил Брюс. Вот Василий Кириллович
Тредиаковский - то был поэт: И только после Черной Пятницы на
нью-йоркской бирже, вызванной, как многие наши полагали, работами
Маяковского, он задумался. И наверное дождался бы я официального
разрешения, а то и поддержки в деле освобождения

Маяковского от черной зависимости - да тут Яков Вилимович
таинственно исчез.